Самым находчивым в этой ситуации оказался комиссар. Он быстро разобрался, что к чему, снял с экспедиционного аэроплана пулемёт и успел дать несколько очередей вслед дезертирам. Да что толку! Ведь именно Лаптев был виноват в случившемся. Это он заставил лётчиков люто возненавидеть Советскую власть и организовать заговор. Перебежчики явно вошли в сговор с охраной, так как сумели забрать с собой всё топливо и испортить оставшиеся самолёты, чтобы исключить вероятность преследования…
Угроза нарастала как снежный ком. Около полудня на аэродром прибежал страшный обгоревший человек. Он рассказал, что служит счетоводом на расположенном в пяти верстах отсюда армейском вещевом складе. По словам едва живого бухгалтера, его склад подвергся нападению многочисленных погромщиков из окрестных деревень, которые грабят и убивают всех, кто попадается им на пути. Они сразу убили часового. Затем налётчики забаррикадировали снаружи двери складской конторы и подожгли дом, а тех, кто пытался выпрыгнуть в окна, жестоко убивали. Этого человека спасло то, что его признал один из погромщиков, которому состоящий при больших материальных ценностях совслужащий помог в каком-то деле. Выпрыгнувшего из окна скромного счетовода не стали убивать, знакомый вывел его с территории склада и велел поскорее скрыться, чтобы никто больше не опознал его, как «большевистского прихвостня». Но вместо того, чтобы бежать домой или к знакомому доктору, единственный выживший поспешил на расположенный неподалёку аэродром, чтобы поднять тревогу. Поднимающийся в небо, в той стороне, откуда прибежал вестник, густой чёрный дым, подтверждал его рассказ.
Счетовод очень рассчитывал на то, что на его склад немедленно вышлют команду солдат – разогнать смутьянов. И таким образом будет спасено хотя бы что-то из имущества, за которое он отвечал. Однако принесённое им известие вызвало панику. Охрана и обслуживающий персонал аэродрома стали разбегаться.
Командир авиаотряда даже не пытался организовать оборону, как-то сплотить вокруг себя оставшихся подчинённых. Напротив он никого не удерживал, даже ближайших сотрудников своего штаба. Луков, хотя и был человеком невоенным, такого поведения совершенно не понимал. Генерал же с нескрываемым презрением наблюдал, как лётчик с безучастным видом наблюдает, как его охваченные паникой люди улепётывают в разные стороны, на ходу спарывая с шинелей знаки различия.
Казалось у горстки застрявших на аэродроме членов экспедиции не осталось надежды: мотор их самолёта был испорчен; его топливные баки пусты; обе дороги в город перерезана мятежниками, а по глубокому снегу далеко не убежишь.
Генерал философски изрёк:
– У некоторых восточных племён, если человеку так не везёт, принято менять имя. Может и нам, чёрт побери, прибегнуть к данному рецепту, как к последнему средству. Во всяком случае ничего другого мне в голову не приходит.
Генерал достал браунинг и проверил обойму…
Даже многоопытный разведчик не сумел разглядеть никакой логики в действиях, а точнее в бездействии авиационного начальника. Генералу, как и Лукову казалось, что потрясённый бегством своих лётчиком командир авиаотряда впал в прострацию. Но как выяснилось чуть позже, в его поведении имелся тонкий расчёт. Оказалось, главный лётчик только ждёт, чтобы поблизости не осталось лишних людей, которые могли бы претендовать на места в единственной «спасательной шлюпке». Ею оказались самодельные аэросани, укрытые от чужих глаз в большом сарае на задворках аэродрома. Никто, кроме командира о них либо не знал, либо из-за возникшей паники о санях все забыли. Что за Кулибин смастерил это чудо техники из авиационных запчастей и разного металлического хлама хозяин машины не сообщил. Однако немец быстро оценил аппарат, восторженно окрестив его «вундермашин». Гибридный двигатель снегохода функционировал не на бензине, а на…дровах и отработанном моторном масле, что в сложившихся условиях было настоящим спасением. Вендельмут тут же открыл капот аппарата и стал возиться с мотором, проверяя его готовность к поездке после долгого периода бездействия. Гораздо лучше себя чувствующий с моторами, чем с людьми, молчун из Баварии был так углублён в свою работу, что казалось начисто забыл о грозящей всем им опасности. Генералу постоянно приходилось подгонять немца, напоминать, что у них в запасе совсем не много времени.
*
Происходящее напоминало бегство от приближающейся разрушительной природной стихии – лавины или урагана. В спешке никто не догадался прихватить с собой оставленные в доме меховые авиационные комбинезоны и унты из оленьего меха, которые ещё могли пригодиться в пути. Каждый спасался в том, что было на нём одето в данный момент, и не заглядывал далеко вперёд.
Итак, короткие торопливые сборы, и вот уже все сидят на своих местах за исключением комиссара. Лаптев куда-то исчез. Немец уже прогрел двигатель и готов дать газ. Генерал без сожаления отдаёт приказ выезжать без промедления.
Но вот появляется комиссар, он не один. С собой Лаптев тащит здоровенный чемодан и невесту. Генерал жёстко и одновременно с некоторым сарказмом объясняет ему, что в машине нет ни одного дюйма свободного пространства, и, что если галантный кавалер желает, он может уступить даме своё место.
На этот раз комиссар даже не пытается спорить, а проявляет удивительную для его упрямого вздорного характера понятливость. Он объявляет невесте, что разлюбил её и поэтому ей предстоит самой позаботится о себе. В качестве отступного жених вручает покинутой женщине переставший быть ему нужным чемодан с полученным в подарок от симбирских чекистов барахлом.
Но брошенная невеста безутешна и не хочет оставаться. Она рыдает и обнимает сапоги быстро забравшегося в машину жениха. Сцена душераздирающая. Первым не выдерживает Луков. Не спрашивая разрешения начальства, Одиссей начинает выбрасывать из саней ящики с ценным экспедиционным имуществом, чтобы освободить немного места для ещё одной пассажирки. Вильмонт удивлённо косится на творящего форменное безобразие подчинённого, но пожимает плечами и только изрекает:
– Очаровательно!
Через три с половиной часа безостановочного полёта по заснеженной целине – через леса и снежные барханы путешественники добрались до ближайшей станции. Командир авиаотряда сразу куда-то исчез, даже не попрощавшись.
*
Благодаря мандату с высокими подписями московских вождей членам экспедиции быстро удалось устроиться в воинский эшелон. Но поезд должен был прибыть только после полуночи. Коротая часы вынужденного ожидания, генерал зачем-то подкалывал Лаптева своим жандармским прошлым, явно желая позлить пламенного большевика.
– Я можно сказать природный феномен – усмехался генерал, на гусарский манер покручивая ус. – В Охранке я ловил вашего брата революционера, чтобы отправить на каторгу или прямиком на виселицу, а теперь вот служу революции. Сам, признаться, этому удивляюсь.
После недавно полученного от генерала болезненного урока 20-летний комиссар пока побаивался лишний раз открывать в его присутствии рот. К тому же начальник экспедиции имел мандат за подписью самого Дзержинского, который давал ему практически неограниченные права. Подавленное раздражение притихшего смутьяна развлекало генерала, и он продолжал выискивать уязвимые места у хулигана, например, интересуясь, куда пылкий жених всё-таки сплавил свою обожаемую невесту. Лаптев действительно уже успел избавиться от своей спутницы, похоже, рассудив, что баба в пути станет ему не столько отрадой, сколько обузой. Тем более что в любой момент можно было обзавестись новой «походной женой».
Гордого любимца московской публики все эти подначки «царского сатрапа» страшно злили, но ему приходилось изображать благодушие и даже пытаться отшучиваться в ответ на язвительные выпады начальника. Но в глазах Гранита Лаптева плескалась ненависть к классовому врагу, которому удалось подсуетится и достать себе охранную грамоту. Луков так и слышал, как Гранит мысленно говорит собеседнику: «Ну ни-и-чего, сука, мы ещё с тобой поквитаемся!».
Поезд, в который сели экспедиционеры, шёл с довоенной скоростью, словно по этим местам не прокатилась уже не раз гражданская война. Луков был удивлён, ведь он столько всего слышал о разрухе, царящей на железных дорогах. Тем не менее, на их пути ни разу не встала преграда из разобранных рельсов; на станциях паровозная бригада быстро пополняла запас дров и воды. Одиссея это конечно радовало, но с другой стороны он не мог понять, почему банды и отряды местных партизан до сих пор не разнесли в пух и прах железную дорогу, чтобы из других волостей и губерний красные не гнали против них свежие войска и не вывозили хлеб? Почему мятежники позволяют красным бронепоездам беспрепятственно рыскать по своей земле? Казалось бы – взорви и разметай колею, и военная машина большевиков будет надолго остановлена!
В теплушке, куда определили членов экспедиции, ехал взвод красноармейцев. Никакого другого занятия, кроме как спать, да слушать солдатские разговоры, в пути не было. Так что вскоре Одиссей уже был в курсе всех дел расположившихся по соседству двоих пехотинцев. Один из них был с Украины, а второй, как раз из здешних мест. Из его незатейливых мужицких рассказов Луков и узнал, как большевикам удаётся поддерживать в идеальном порядке железнодорожное полотно и станционную инфраструктуру.
Оказалось, что за целость паровозной колеи отвечали головой жители населённых пунктов, расположенных по обе стороны от «чугунки». Крестьяне обязаны были сами ловить бандитов, доносить красным о любой готовящейся диверсии, ремонтировать полотно, вовремя без окрика свыше очищать его от снега. Если же рельсы оказывались взорваны, завалены сугробами, так что поезду нельзя проехать – всё население ближайшего села объявлялось пособниками диверсантов, наезжали чоновцы и всех пускали в распыл, не жалея ни стариков, ни женщин, ни детей. Каратели закапывали провинившихся крестьян живьём, выкалывали глаза, отрезали уши и носы, рубили топорами головы – чем более люто было возмездие, тем лучшего эффекта удавалось достичь в будущем. Поэтому чекисты изо всех сил напрягали фантазию, даже специально искали у книготорговцев издания, в которых бы описывались самые бесчеловечные способы пыток и казней Средневековья, лишь бы держать в постоянном страхе закабалённое железнодорожной повинностью население.
Боясь расправы, крестьяне организовывали круглосуточные дежурства у рельсов, с иконами в руках падали бунтовщикам из соседних деревень в ноги, упрашивая земляков не ходить к «чугунке». А если предотвратить диверсию было невозможно, то деревня высылала верхового гонца донести чекистам о готовящемся теракте. Пойманных же всем селом злоумышленников убивали сами, не дожидаясь комиссаров. И чинили срочно всей общиной взорванное полотно, пока красные не прознали, и не приехали жечь и расстреливать.
На станциях же лютовали железнодорожные отделы ЧК. Заподозренных в саботаже начальников станций местные чекисты расстреливали, вешали на семафорах, топили в сортирах – за то, что те вовремя не подали паровоз к воинскому эшелону, не обеспечили уголь, воду, нужное количество вагонов. Некоторых несчастных бросали в пылающую паровозную топку, предварительно связав им ноги и руки, в полусогнутом положении.
Все железнодорожные служащие были объявлены на военном положении. За уход с рабочего места, брак в работе нарушители объявлялись пособниками колчаковцев. Если объявленный контрреволюционером деповский рабочий или сцепщик успевал сбежать, чекисты ставили к стенке его семью или отправляли в концлагерь всех родственников, давая заложнику 24 часа на возвращение. Так чему было удивляться, что, несмотря на окружающий хаос, поезда ходили лучше, чем в мирное время.
Глава 13
На станции Красный кут поезд простоял минут сорок, следующая большая остановка уже в Царицыне. Этот город стал важным оплотом большевиков. Они даже гордо именовали его крепостью на Волге – «Красным Верденом», считая важнейшим стратегическим пунктом, воротами к Москве. У въездной стрелки суровым стражем застыл бронепоезд – мрачная бронированная крепость о шести орудиях, ощетинившаяся чёртовой дюжиной пулемётных стволов. На борту аршинными буквами напыщенное название «Грозный мститель за погибших коммунаров».
Станция Царицына была забита воинскими эшелонами, двигающимися в южном направлении, где спешно создавался новый фронт – для отпора генералу Врангелю, который при поддержке казачества создал мощную армию и готовился идти на соединение с Колчаком.
Пока Луков плохо понимал, как они смогут добраться до Астрахани через обширные территории, контролируемые белыми. Но Вильмонта эта проблема, похоже, не особо беспокоила, – старому разведчику было не привыкать к рискованным рейдам. Лёжа на соломенном тюфяке, генерал преспокойненько почитывал свой французский роман, и в ус не дул. Немец же почти всю дорогу, словно сыч, просидел в углу, ни с кем не вступая в разговоры. Луков даже посочувствовал его положению: лётчик наверняка рассчитывал, что полёт от Москвы до Астрахани и обратно займёт у него в худшем случае дней десять. Наверное, ему даже в самом страшном сне не могло привидеться быть заброшенным в сердце бескрайних диких русских степей, где вероятность сгинуть навсегда была очень высока. Но вернуться обратно в Москву он мог лишь из Астрахани – каким-нибудь самолётом.
Что же касается комиссара, то большую часть пути он занимался своим любимым делом – «полировал уши» красноармейцам. Лаптев оказался в родной стихии, и удержать говоруна было просто невозможно. В конечном итоге пропагандист так преуспел, что впечатлённые речами юного агитатора солдаты при первой возможности отправили двух делегатов к командиру полка – хлопотать о назначении попутчика комиссаром всей их части взамен выбывшего из-за тифа прежнего комиссара.
После пережитого Лаптевым недавнего унижения чувство самолюбия молодого якобинца получило важную компенсацию. Правда генерал и тут подпортил парню удовольствие, публично посоветовав ему принять лестное предложение, давая понять, что не слишком дорожит комиссаром.
Между тем поезд теперь катил среди бескрайних калмыцко-астраханских степей. Степи здесь больше напоминали пустыню – плоские, как стол – ни одного деревца, ни одного холмика до самого горизонта. Кругом только бескрайнее голое пространство. Мимо пролетали маленькие станции очень похожие одна на другую – небольшие степные полустанки. Их названия будоражили воображение Лукова – Эльтон, Верхний Баскунчак.
Но быт на колёсах очень утомил Одиссея. Вагон был душен от табачного дыма, запаха портянок и прочих едких ароматов. Судя по остаткам гнилой соломы по углам и ясно ощущаемому «аромату» конского навоза прежде в вагоне перевозили лошадей. Спать приходилось на соломенном тюфяке. Стоило Лукову захотеть выпить чаю, как кипяток в большом медном чайнике, как назло заканчивался. И приходилось ждать следующей остановки, чтобы кто-то сбегал к колонке за водой.
Особенно тяготило то, что приходилось справлять свои физиологические нужды на глазах у многочисленных обитателей тесной теплушки. Вместо нужника в углу вагона имелась дыра, обитая железом. А тут как назло от солоноватой степной воды Одиссей страдал животом.
Прежде, когда Лукову приходилось путешествовать по железной дороге, он брал билет в вагон не ниже второго класса, потому привык к комфорту – мягкому бархатному дивану отдельного купэ для некурящих, на котором можно было вытянуться в полный рост, укрывшись уютным клетчатым пледом, и почитать книжку в мягком свете шёлкового китайского абажура; к чистому хрустящему белью, ватерклозету. Теперь об этом можно было лишь вспоминать с ностальгией…
Поэтому Луков был очень рад, когда на станции «Верблюжья» была объявлена конечная остановка – железнодорожное полотно между «Верблюжьей» и следующей станцией «Чапчачи» оказалось серьёзно повреждено диверсионной группой противника. Поговаривали, что это сделали пришлые кочевники калмыки, которым белые хорошо платили за такие дела. Впрочем, это был не единственный непроходимый участок на отрезке пути между данной станцией и Астраханью. До сих пор не был восстановлен железнодорожный мост через реку Бузан.