*
Учёба в Казанском университете продолжалась всего три месяца. Как брат «государственного преступника», Владимир с первых дней пребывания в высшем учебном заведении находился на особом учете у начальства, а вскоре дал повод администрации насторожиться. В архиве Департамента Просвещения сохранилась докладная записка Попечителя Казанского учебного округа о поведении неблагонадёжного студента перед началом студенческих волнений. Судя по всему, она была составлена чиновником на основе сообщения неизвестного информатора, который всё время находился в эпицентре событий. Итак, вот этот бесстрастный взгляд на события ангажированного администрацией очевидца: «Еще дня за два до сходки Ульянов подал повод подозревать его в подготовлении чего-то нехорошего: проводил время в курильной комнате, беседуя с наиболее подозрительными студентами; уходил домой и снова возвращался, приносил что-то по просьбе других и вообще вел себя очень странно. 4-го же декабря бросился в актовый зал в первой партии бунтовщиков и вместе со студентом Полянским они первыми неслись с криком по коридору 2-го этажа, махая руками, как бы желая этим воодушевить других…».
Итак, противозаконная студенческая сходка состоялась 4 декабря 1887 года. Поводов для протестного выступления у студентов было предостаточно. Это и установление полицейского режима в учебном заведении в связи с принятием реакционного университетского устава, запрет студенческих обществ, исключение из университета неблагонадёжных с точки зрения администрации учащихся и профессоров.
Ульянов не был организатором «мятежа», но с молодёжным задором принимал в нём самое активное участие, забыв об осторожности. Впрочем, никогда в жизни не будет он больше действовать столь необдуманно, легко и безоглядно подчиняясь лишь порыву души.
Когда группа студентов-академистов, ставящих образование выше политики, попыталась уговорить радикально настроенных товарищей прекратить митинговать и вернуться в аудитории, чтобы не подставлять университет под гнев властей, мятежники начали оскорблять и избивать их. Для Ульянова это событие стало тем же, чем явилась для молодого Наполеона осада Тулона, где скромный артиллерийский лейтенант Бонапарт впервые сумел по-настоящему отличиться.
После того как власти подтянули к месту беспорядков батальон солдат, Владимир, покидая с товарищами здание университета, швырнул свой студенческий билет привратнику.
Этой же ночью по распоряжению казанского губернатора зачинщики студенческих беспорядков, в том числе Владимир Ульянов, были арестованы жандармами и брошены в тюрьму. Владимира взяли на квартире. Среди ночи в дверь настойчиво забарабанили. Едва прислуга открыла нежданным визитёрам, небольшая прихожая мгновенно заполнилась городовыми и околоточными полицейскими чинами, голубыми жандармскими шинелями, какими-то штатскими с повадками юрких хищных зверьков… Чинно вошёл товарищ прокурора в пальто с бобровым воротником, за ним – пристав с помощником. Оказались здесь и два сторожа с расположенного поблизости мануфактурного склада: по-видимому, мужиков привлекли в качестве понятых.
– Вы – господин Ульянов, студент первого курса университета? – очень вежливо обратился к вышедшему на чужие голоса юноше в ночной сорочке огромный штабс-капитан весьма бравого вида с закрученными кавалерийскими усами и импозантными бакенбардами.
Молодой человек, ещё не окончательно проснувшийся, растерялся. От этих людей, внезапно ворвавшихся в его дом, исходил сильный запах армейской кожи, табака, оружейной смазки, а ещё… ещё от них веяло явной опасностью: за спиной юноши, позвякивая амуницией, перешёптывались квартальные.
– Ну-с, отчего же вы молчите, сударь? Извольте отвечать, – насмешливо пытал его жандарм, получая явное удовольствие от жалкого вида юноши. Уж он-то знал, что большинство из этих горлопанов-студентов только в толпе смутьянов «Робеспьеры», а стоит взять их за жабры поодиночке, как они тут же раскисают.
– Да он это, он, вашбродие! – указывая на Владимира, убеждённо заявил один из городовых. – Я на своём участке всех знаю.
Офицер улыбнулся и смягчил тон.
– Да вы не бойтесь, юноша, – продолжая ухмыляться в гусарские усы, ласково мурчал штабс-капитан. – Участь вашего братца вам пока не грозит.
– А я и не боюсь! – покраснев до корней волос, с вызовом воскликнул Владимир: ему стало стыдно за минутную слабость. Но чего бояться? В самом-то деле, не расстреляют же его за такую пустяковую историю!
После короткого обыска его вывели на улицу к поджидающему у дома полицейскому фургону. Мария Александровна, рыдая в платок, вышла проводить сына. Он уже жалел, что ввязался в дело, после которого у бедной матушки непременно прибавится седых волос, да и студенческий билет выбросил напрасно… Что же теперь будет?
После допроса в здании полицейского участка Владимира определили в общую камеру, где уже сидели другие участники дневной смуты. Здесь – среди неунывающих товарищей – парень быстро повеселел. К тому же, режим содержания арестованных был достаточно мягким. Ежедневно – без ограничений – разрешались передачи от родственников, да и охранявшие «узников» надзиратели относились к ним снисходительно, понимая, что имеют дело не с серьёзными политическими преступниками или уголовниками, а с молодыми расхулиганившимися повесами. К тюремной еде за несколько дней отсидки Владимир даже не притронулся: через надзирателей, в котелках, передавала Мария Александровна сыну горячую пищу, приготовленную в лучшем городском трактире. За отдельную плату тюремные служащие снабжали молодых людей книгами и письменными принадлежностями. Хотя по правилам иметь перья и бумагу узникам запрещалось, а из чтения дозволялась лишь Библия: впрочем, ассигнации – «наличка» – быстро устраняли такого рода препятствия.
Убивая время, студенты развлекались тем, что рисовали на стенах камеры – и даже создавали целые юмористические композиции. К концу своего заключения Владимир уже не испытывал угрызений совести – напротив, чувствовал приятное волнение от мысли, что теперь по праву может считать себя начинающим революционером. Да разве можно сравнить полную опасностей и приключений жизнь подпольщика с уютным и пресным существованием судейского чиновника или адвоката, каким он должен был стать после окончания университета! То, что тысячи молодых людей считали «счастьем», казалось ему скучнейшей рутиной. Поэтому, когда один из товарищей спросил Владимира, что он думает делать после выхода из тюрьмы, то получил ответ: «Передо мной теперь только одна дорога – революционная борьба». В этом состоянии духа юноша и составил следующий документ:
«Его Превосходительству
господину ректору Императорского
Казанского университета
от студента 1-го семестра
юридического факультета
Владимира Ульянова
п р о ш е н и е.
Не признавая возможным продолжать мое образование в Университете при настоящих условиях университетской жизни, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать надлежащее распоряжение об изъятии меня из числа студентов Императорского Казанского университета.
Мария Александровна, мечтавшая о том, чтобы её сын стал солидным и уважаемым человеком, была потрясена столь нелепым поступком. Защитить своего, исключённого из университета, ученика снова поспешил и директор гимназии Керенский. Пытаясь объяснить случившуюся с его воспитанником принеприятнейшую историю последствиями психологической травмы, полученной им в результате казни брата, Фёдор Михайлович писал ректору: «…он мог впасть в умоисступление вследствие роковой катастрофы, потрясшей несчастное семейство и, вероятно, губительно повлиявшей на впечатлительного юношу». Однако на сей раз университетское начальство осталось глухо к хлопотам заступника: более того, власти выслали проблемного юношу из Казани в его родовое имение Кукушкино, где он находился под негласным полицейским надзором.
В ссылку бунтарь отправился в сопровождении околоточного надзирателя. Впрочем, на этом строгости властей закончились. Владимир поселился в имении деда, а затем – с матерью, младшим братом и сёстрами – переехал на купленный Марией Александровной хутор Алакаевка, что находился в пятидесяти верстах от Самары. Необходимость как-то зарабатывать, чтобы кормить своих близких, над исключённым студентом не довлела.
Правда, покупая хутор, Мария Александровна надеялась, что сын станет вёсти хозяйство. Для этого был заведён скот, посеяна пшеница, подсолнух. Однако Владимиру игра в помещика быстро наскучила: пообщавшись немного с местными крестьянами, он понял, что совсем не понимает их, а потому боится эту тёмную, неразговорчиво-угрюмую и, в общем, непредсказуемую публику. Порой ему казалось, что местные мужики – от нищеты своей и озлобленности – взирают на господский дом и его обитателей с плохо скрываемой ненавистью, втайне мечтая подпустить барам «красного петуха». Алакаевские крестьяне действительно до крайности нуждались в земле, но Ульяновы ни в каком виде им свою землю не предложили, а предпочли, что было гораздо выгоднее, отдать её в аренду некоему предпринимателю по фамилии Крушвиц. Это приносило семье солидный доход и позволяло не отягощать себя заботами по управлению обширным хозяйством и регулярными спорами с крестьянами.
Итак, Владимир вёл беспечную жизнь «барина», приехавшего на дачу: после завтрака накидывал поверх косоворотки студенческий китель и отправлялся удить рыбу на пруд или сидеть с книжкой на скамье в липовой аллее.
В тот период он читает много марксисткой литературы. Как и тысячи выдающихся умов самых разных исторических эпох, Владимир соблазняется вроде бы очевидной идеей – справедливость требует отнять у богатых классов их собственность, поделить её между неимущими и закрепить такое положение вещей «диктатурой пролетариата». Верит ли он сам в возможность построения подобного общества? Неизвестно… однако жизненная цель наконец найдена: замахнуться на основы мироустройства – несокрушимые, как тысячелетние пирамиды фараонов, – да, такое по плечу лишь единицам.
Здесь же, в Алакаевке, Владимир пишет свою первую статью – «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни». Впрочем, напечатать её в популярном московском либеральном журнале «Русская Мысль» не удалось – автору ответили довольно обидным отказом: начинающему политтеоретику не хватало ещё материала и знаний.
Это был сильнейший удар по самолюбию амбициозного юноши. Яркая, полная значительных событий жизнь поманила, и тут же потеряла к нему интерес. Да и прежние университетские друзья, к которым Владимир, несмотря на запрет покидать место ссылки, вырывался периодически в Казань, дразнили его самолюбие рассуждениями о больших возможностях для личностного и карьерного роста, которыми наделяет их получаемое образование.
Сердце дрогнуло: он вдруг понял, что солидные и влиятельные журналы никогда не станут сотрудничать с недоучкой, а значит – прощайте, честолюбивые мечты!
К радости матери Владимир, скрепя сердце, признал свою ошибку и стал говорить о необходимости продолжить образование: Мария Александровна тут же принялась хлопотать. Однако несколько прошений, отправленных в высокие инстанции, были отклонены: то директор Департамента полиции Пётр Дурново ставил лаконичную резолюцию: «Едва ли можно что-нибудь предпринять в пользу Ульянова», то глава уже другого ведомства – Департамента народного просвещения – писал на заявлении Марии Александровны: «Уж не брат ли это того Ульянова? Ведь тоже из Симбирской гимназии? Да, это видно из конца бумаги. Отнюдь не следует принимать».
И это притом что прошения исключенного студента полны смиренного раскаяния – вот лишь некоторые характерные отрывки из них: «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне поступление в Императорский Казанский университет»; «Имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне отъезд за границу для поступления в заграничный университет». Ульянов подписывается то жалобно («бывший студент Императорского Казанского университета»), то верноподданнически («дворянин Владимир Ульянов»), однако пока все его попытки тщетны.
Наконец, осенью 1888 года – в качестве небольшого послабления – ему официально разрешают вернуться в Казань, правда, без права восстановления в местном университете. Подвергая остракизму однажды оступившегося, но раскаявшегося юношу, власти словно бы подталкивают опального студента стать профессиональным борцом с режимом. Его солидарность с покойным братом в смысле неприятия самодержавной системы лишь крепнет. В Казани, чтобы как-то занять себя, Владимир начинает посещать нелегальный марксистский кружок, организованный Николаем Евфграфовичем Федосеевым.
Глава 4
– Да не связывайся ты с ним! – пытался образумить Петра коллега по «Скорой». – Вызовем индейцев* пускай они его в номера везут**. После этого банкира*** «БТР»**** неделю хлоркой отмывать придется…
Никто из членов экипажей «Службы спасения» и «Скорой помощи» (их вызвали жильцы пятиэтажки), за исключением Дымова, не желал тащить из подвала бомжа. Невероятно вонючий, он находился в бессознательном состоянии после недавнего инсульта. Требовалось срочно доставить его в больницу: без реанимационных процедур этот человек мог умереть в течение часа. Но реальная жизнь частенько не совпадает со служебной инструкцией: прикасаться – пускай даже в резиновых перчатках – к бродяге, чьё тело покрыто жуткими язвам и наверняка кишит паразитами, охотников не было. Коллеги Дымова предпочитали дождаться логического конца – да и в приёмном отделении такому «подарку» едва ли бы обрадовались.
*«Индейцы» (сленг сотрудников «Скорой помощи») – милиционеры.
**«Везти в номера» – везти в медвытрезвитель.
***«Банкир» – бомж.
****«БТР» – машина «Скорой помощи».
Пётр даже не пытался спорить с коллегами, напоминать им о Клятве Гиппократа… К чему расточать слова на тех, кто останется к ним глух? Он тоже не был ангелом, но ремесло своё выбрал сознательно и отлично понимал, что профессионал не может бросить на произвол судьбы умирающего, кем бы он ни был.
Дымов сагитировал в соседнем дворе трёх парней – они-то и помогли ему уложить бомжа на плащевые носилки и донести до машины. «Действо» сопровождалось ироничными шуточками медработников – Петра уже давно называли за глаза Доктором Гаазом*.
*Фёдор Петрович Гааз (1780-1853) – русский тюремный доктор, прославившийся своим состраданием к отверженным обществом пациентам – заключенным, ссыльным, беглым крепостным, нищим. Гааз был известным бессребреником; на помощь подопечным он часто расходовал личные средства, поэтому, несмотря на солидное жалованье, умер в нищете.
Впрочем, долговая яма на почве меценатства Петру, в отличие от знаменитого тюремного доктора, не грозила. Ведь благодаря своей второй работе в бизнес-клубе «Платиновая лига» он быстро перестал нуждаться в деньгах, а на «Скорой» оставался лишь потому, что испытывал подлинный драйв, мчась под вой сирены на срочный вызов: адреналин! Петру нравилось, что своими энергичными, точными действиями он мог облегчить страдания больного, а часто и попросту вырвать его из когтей смерти. Вот и выходило, что несколько дней в неделю Дымов в качестве менеджера финансовой пирамиды виртуозно заманивал лохов в расставленные для них сети, а в остальное время с полной самоотдачей врачевал страждущих. Парадокс! Но, с другой стороны, любой опытный психолог скажет, что в подобном раздвоении нет на самом деле никакого противоречия: людям свойственно стремиться к поддержанию эмоционального и нравственного баланса.
Светлана жила теперь с Дымовым: как-то так само собой получилось, что из наркодилера он превратился в её персонального спасителя. Несколько раз молодой врач помог пережить ей ломку: в эти дни Дымов брал на работе отгулы и целыми днями «пас» несчастную, постоянно пытающуюся улизнуть из дома за дозой. И всё-таки со временем Пётр сумел подчинить волю Светланы своей, заставив поверить в то, что нормально существовать можно и без зелья.