«Я ставлю перед собой вопрос, правильно ли поступило НКВД, арестовав меня, – и отвечаю, да, правильно.
Моя жизнь и мои дела указывают, что все годы революции я был контрреволюционером, врагом существующего строя и существующего правительства. И если арест будет для меня только уроком, то есть если мне останется жизнь, я буду считать этот урок замечательным, воспользуюсь им, чтобы остальную жизнь прожить честно. Поэтому я хочу Вам совершенно открыто рассказать о всех моих контрреволюционных делах…» А далее шел выдуманный рассказ о «преступлениях».
Что можно сказать по этому поводу? Тут и страх Пильняка перед пытками, и наверняка знание, как выбивают необходимые показания у арестованных, и желание поскорее закончить общение со страшными следователями, которые вели его дело, с Райзманом и его шефом майором Журбенко… Адская государственная машина работала умело, делая из живого человека – выдуманного, собирательного, как на плакате. Честный человек моментально превращался во врага народа, и не было ему никакой пощады.
Заседание военной коллегии длилось 15 минут.
– Признаете ли вы себя виновным? – спросил председатель коллегии Ульрих.
– Да, полностью, – ответил Пильняк, признавая, что он – японский шпион и подготавливал в стране террористические акты…
Совещание судей и вердикт: расстрел. 21 апреля 1938 года сразу после вынесения приговора Борис Пильняк был расстрелян. Ликвидирован. Уничтожен. Анна Ахматова не знала о гибели Пильняка, но почувствовала всем сердцем, что произошло что-то не то:
В 1956 году Военная прокуратура СССР установила, что Пильняк был осужден необоснованно, с использованием противозаконных методов следствия, поэтому дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления. Словом, не японский шпион. А честный нормальный писатель. А затем, увы, не сразу и не скоро, пришла реабилитация и творческая. Стали издавать книги Пильняка. И молодое поколение читателей поразилось и затейливым движениям фабулы, и оригинальному пряному языку, переключению ритма повествования, насыщенной фантасмагории, сюрреализму и многому прочему. Стиль Пильняка довольно сложный, и за эту сложность ему немало доставалось при жизни. Его упрекали в заимствованиях, в подражательстве и т. д. Максим Горький отмечал, что Пильняк пишет «мудрено», Эренбург считал, что «вычурно». А вот мнение о Пильняке Сергея Есенина: «Пильняк – изумительно талантливый писатель, быть может, немного лишенный фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений».
«Всякая женщина – неиспитая радость…» – читаем в «Голом годе».
«Доктор Павловский хотел послушать мое сердце: я махнул на сердце рукою! Я радостнейше выползал из гирь и резин, надевал в гордости штаны и завязывал галстук, грелся солнцем, шлепал по плечам японцев, «юроси-гоза-имасил», то есть объяснял, что очень хорошо!..» (рассказ «Синее море»).
Борис Пильняк – это очень хорошо!
В повести «Мать-мачеха» один из персонажей говорит: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, – ложь повсюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это – массовый психоз, болезнь, слепота?..»
А еще Пильняк был лириком, ибо только лирик способен написать, к примеру, такую фразу: «Небо упруго, как Бунин, а дни прозрачны, как Пушкин».
В целом история с Пильняком печальна до невероятия, и поэтому немного скрасим ее отрывком из воспоминаний Вадима Шершеневича «Великолепный очевидец»:
«Флобер лучше писал, говорил пьяный Есенин Шершеневичу.
– Сережа! При чем тут Флобер!
– При том, что надо писать, чтоб было лучше Флобера.
– Да ведь у Пильняка и Флобера совершенно разные манеры. Как можно их даже сравнивать?
– Все равно хуже Флобера…»
Вообще, спорить о литературе и о писателях – дело бесполезное. И оставим в покое бедного Пильняка.
* * *
Есть такой анекдот про старого еврея. Не помню, как он точно звучал, перефразирую по-своему. Итак, умирает старый еврей и слабым голосом спрашивает: «А Абрам тут? А Яков пришел? А где Ривка? Что-то не вижу Эсфири… А вот и она. А Зяма?..» Список длинный, и старик вспоминает всех родственников, и оказывается, что пришли все к постели умирающего, и тогда он в ужасе восклицает: «А кто в лавке остался?!»
Одна волна эмиграции, вторая, третья. Лучшие умы и перья покидали советскую Россию. А кто из писателей и поэтов остался на родине, кто был с Софьей Власьевной (так втихомолку называли литераторы Советскую власть), кто ублажал ее, холил, обслуживал, угождал, служил ей? И таких было множество – страна-то большая, а среди миллионов оставшихся наверняка была сотня-другая, нет, тысячи пишущих. И вообще, как сказано в Библии, свято место пусто не бывает. Уехал Бунин и компания, на передний план выдвинулся Демьян Бедный с громогласным Маяковским. И пошла снова писать губерния, только не старая, дореволюционная, а новая – революционная, советская, с новым языком, лексикой, словечками, образами, метафорами, сравнениями и т. д. Без слез Надсона, без туманов Блока, без всяких прочих интеллигентских рефлексий. Главное – борьба: борьба за мировую революцию, за построение социализма в стране, за воспитание нового человека, за новый быт, за новую любовь…
Все годы в СССР шла борьба. С неграмотностью, с религией, с кулаками, за коллективизацию, за индустриализацию; боролись с партийными уклонами, с саботажниками, вредителями, космополитами, врагами… Одна борьба и, разумеется, жертвы. Но кто их считал? Как у Светлова в «Гренаде»: «Отряд не заметил потери бойца…» А Николай Тихонов в «Балладе о гвоздях» подвел итог:
Гвозди, винтики, шпунтики – это вот новый советский человек, «хомо советикус», не рассуждающий, а точно выполняющий приказ: надо – и всё! Выполняй и умирай.
В феврале 1937 года на торжественном заседании в Большом театре поэт Александр Безыменский выступил с юбилейной речью о Пушкине (к столетию со дня смерти Александра Сергеевича):
Не хочется об этом вспоминать, писать и говорить: было такое позорно-патриотическое время (а разве сегодня оно закончилось?..).
Не буду размазывать тему советской литературы. Ее представителей можно классифицировать на ряды: солисты и кандидаты в классики, просто певцы, масса хористов, ну и немалая прослойка: так называемые попутчики, внутренние эмигранты, полуоппозиционеры, молчаливые, немые и держащие фигу в кармане; кто какую позицию выбрал – на диване, в засаде, на баррикадах. Ну а большинство – и это надо признать – шашки наголо и в атаку. На врага. Кто нынче враг? Америка? Сейчас мы ей врежем по морде! Веселися, храбрый росс!..
В советское время многие были ангажированными, сервильными, преданными и влюбленными во власть. Не избежал этого соблазна и один из классиков Серебряного века Валерий Брюсов. О Маяковском и говорить нечего…
Беглый список тех, кто остался в Советской России
Отдельных крупняков, а можно сказать, классиков выделили. Но это вершина, а остались на родине сотни поэтов и писателей. Предлагаю вниманию читателей беглый список оставшихся литераторов. Но сначала определим восьмерку лучших представителей Серебряного века: Ахматова, Брюсов,
Блок, Сологуб, Кузмин, Мандельштам, Пастернак, Хлебников. И, конечно, Максим Горький, который сначала остался, потом уехал и вернулся дожевывать славу на родине.
А теперь списочек по годам рождения, чтобы легче высчитать, сколько кому было лет в 1917-м, в год Февральской и Октябрьской революций.
1853 год – родились писатели Владимир Короленко и Владимир Гиляровский. Короленко не принял большевистский переворот и страстно выступал против красного произвола и террора. Только во времена перестройки были опубликованы письма Короленко к Луначарскому, в которых он негодовал по поводу происходящего в новой России. Умер «вовремя», а то пришлось бы ему побывать в подвалах ЧК.
Владимир Галактионович Короленко родился в Житомире. Провинциал. Всю свою жизнь провел в публицистических и общественных сражениях. «Точно в передовых траншеях – выскакивая на позицию по первой тревоге», – писал он в 1916 году.
Темы Короленко: Сибирь, тайга, каторжники, бродяги, голодающие в деревнях, жестокости всяческого начальства, повседневные тяжести жизни, и при этом писатель верил, что «впереди огни». «Это еще одна розовая полоска на небе», – сказал о нем Гаршин. А Вересаев высказался иначе: «Короленко из-за общественности остался великим писателем без великих произведений».
Поездка Короленко в США на Всемирную выставку в 1893 году снабдила его материалом для описания первой массовой эмиграции из России в Америку в конце XIX века. Важную роль сыграл писатель в защите Бейлиса. И снискал славу защитника всех обиженных. После Октябрьского переворота и во время Гражданской войны гневно протестовал против актов несправедливости и террора, допускавшихся всеми сторонами. Напрочь отвергал право коммунистов говорить от имени всего народа, за что его атаковал Ленин. Короленко говорил, что «если возможен еще выход для России, то он только в одном – в возвращении к свободе».
Умер Короленко от голода и холода в Полтаве 25 декабря 1921 года.
У Гиляровского другая судьба. Он – путешественник и бытописатель человеческих нравов. Можно сказать, живописец, недаром Репин изобразил Гиляровского в образе одного из казаков, пишущих письмо турецкому султану. Благополучно прожил до 82 лет и, как говорится, в политику не лез. Дядя Гиляй – «живая память Москвы».
1861 год – Аким Волынский. Литературный критик. Восторженный Дон-Кихот культуры. Искатель «новой красоты». Понятно, что такой человек новой власти был не нужен со своим странным для рабочих и крестьян словарем: менады, лотос, эрос… Волынский умер в 1926 году в Ленинграде в возрасте 65 лет, к счастью, не дожив до политических процессов и массовых расстрелов.
Владислав Ходасевич в книге «Белый коридор» вспоминает, как тяжко пришлось Акиму Волынскому жить в условиях военного коммунизма:
«Центральное отопление в Доме искусств не действовало, а топить индивидуальную буржуйку сырыми дровами не умел. Погибал от стужи. Иногда целыми днями лежал у себя на кровати в шубе, в огромных галошах и в меховой шапке, которой прикрывал стынувшую лысину. Над ним по стенам и потолку, в зорях и облаках, вились, задирая ножки, упитанные амуры со стрелами и гирляндами – эта комната была некогда спальней г-жи Елисеевой. По вечерам, не выдержав, он убегал на кухню вести нескончаемые беседы с жителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых, умным и добрым человеком…»
Однажды Ходасевич застал Волынского лежащим в постели в своем меховом одеянии и в галошах, с газетой в руках.
– Дорогой, простите. Я слишком взволнован. Мне нужно побыть одному, чтобы пережить то, что свершилось.
«Свершилась» просто небольшая статья, написанная о нем Мариэттой Шагинян в еженедельной газете «Жизнь искусства»: первая хвалебная статья за много лет… Бледная улыбка славы лишила Хаима Лейбовича равновесия.
1863 год – родились два полярных писателя: Федор Сологуб, яркий поэт Серебряного века, и крупный советский прозаик Александр Серафимович. Сологуб требует более широкого представления.
Федор Сологуб – самый изысканный из русских поэтов
Именно так считал Игорь Северянин. И эту же мысль выразил в стихах:
Ну и зачем, скажите, советской власти нужен этот утонченный поэт из Серебряного века? Конечно, не нужен.
Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников), 1863, Петербург – 1927, Ленинград. На похоронах на Смоленском кладбище Евгений Замятин сказал:
«Для русской литературы 5 декабря 1927 года – такой же день, как 7 августа 1921 года: тогда, в августе, умер Блок, теперь, в декабре, умер Сологуб. Со смертью каждого из них – перевернута незабываемая страница в истории русской литературы. И еще: в каждом из них мы теряли человека с богатой, ярко выраженной индивидуальностью, со своими, пусть и очень различными убеждениями, которым каждый из них остался верен до самого своего конца…»
Это один из поэтических вздохов Федора Сологуба. В далеком 1893 году он писал:
Сологуба я представлял дважды: в книге «99 имен Серебряного века» и в другой – «Поцелуй от Версаче» (1998) – пространный очерк. Поэтому повторяться не буду. Отмечу только, что после октября 17-го Сологуб оказался невостребованным, ненужным. Как записывал в дневнике Корней Чуковский 24 октября 1923 года:
«…Мне страшно жаль беспомощного милого Федора Кузьмича. Написал человек целый шкаф книг, известен в Америке и в Германии, а принужден переводить из куска хлеба Шевченку…»
В начале 20-х в России жить было тяжело и голодно. И Сологуб начал хлопотать о разрешении выехать за границу. Уезжать совсем он не хотел. В России были друзья, единомышленники, поклонники. Но власть никак не хотела давать добро на выезд, и, отчаявшись, Сологуб написал письмо самому Льву Троцкому:
«…Какие могут быть у Советской Республики мотивы не выпускать за границу нас и его (Сологуб хлопотал и о больном профессоре Г. Лозинском. – Ю.Б.), совершенно лояльных граждан, открыто добивающихся возможности съездить на определенное короткое время за границу для того именно, чтобы, вернувшись, продолжать здесь свою профессиональную деятельность, – этого никто, полагаю, отгадать не сумеет. Также совершенно непонятно, почему, выдавши нам 2 февраля заграничные паспорта, 22 февраля потребовали их обратно без всякого объяснения. Я не знаю, какие еще нужны слова, чтобы уверить, что мы хотим съездить за границу для устройства наших литературных дел и для лечения, не задаваясь никакими политическими целями. Для справедливости я должен прибавить, что мы далеки от мысли приписывать все наши бедствия “злому умыслу” большевиков, – мы видели чрезвычайно много низкого со стороны лиц, считавших себя “по ту сторону баррикад”.. За границей я смогу издать и переиздать ряд моих книг, закупить некоторые новинки и, вернувшись, заниматься самостоятельным книжным и издательским делом, – что же Советская Россия может иметь против этого плана?..»