Глава Х
а мышке — слезки
Отрывок из романа «Веления рока»
С того самого дня, когда конфликт с Настей на пустыре, словно внезапно налетевший ураган, разрушил всю веру в ее порядочность, Эрудит пребывал в каком-то подавленном со- стоянии. Всю прошедшую неделю, работая на винограднике, как и прежде, безо всякого уныния, — во всяком случае, так это выглядело со стороны, — он придавался неотвязным и мучительным думам, пытаясь постичь ее легкомысленный поступок. Казалось бы, она любила его и была на седьмом небе от счастья, когда он сделал ей предложение, а при этом, понимая, к чему приведет ее выходка, назначила тайную встречу с другим и среди белого дня побежала к нему на свидание. Почему же она так поступила? Это был рискованный шаг, если принять во внимание, что полной уверенности скрыть тайную встречу у нее не было, ведь это не просто случайный разговор со знакомым, произошедший, например, в коридоре конторы, а назначенное свидание в условленном месте.
Эрудит ломал себе голову, придумывая разные причины, заставившие ее так рисковать, которые спустя некоторое время казались ему совершенно нелепыми; словом, он не находил объяснений случившемуся и был чрезвычайно угнетен своим замешательством. А между тем еще большую путаницу вносило другое обстоятельство: каким образом о предполагаемом свидании Насти узнала Нина, сообщившая ему об этом? Во-первых, кто ее посвятил в дела Насти, не сама же она поделилась с ней своими секретами; во-вторых, с какой стати Нина ни с того, ни с сего рассказала, что ему надо приехать на пустырь в указанное время? Он не допускал мысли, что Нине стало известно об его отношениях с Настей. Имея хоть малейшее подозрение, она не стала бы притворяться, это не в ее характере, а впала бы в такую истерику! Она же выглядела в тот день ничем не обеспокоенной, даже, как показалось, не сомневающейся в скором возобновлении их встреч, удовлетворенной, подобно ребенку, ожидающему обещанную игрушку, которую очень хотелось ему получить.
И теперь, придя с работы, Эрудит чувствовал душевную усталость от мучительных вопросов, на которые не находилось ответов; ему не приходило в голову, что его душевное состояние было как раз в той степени раздражения, которая обычно называется ревностью. Не зная как отвлечься от своих навязчивых мыслей, он решил переодеться и отправиться к Борьке Лагунову или Генке Шмелеву. Но передумал. В клубе тоже делать нечего — там, как в детсаду, одна мелочь. В последнее время одни малолетки туда бегают, а ровесники Эрудита в клуб не ходят, устарели для танцев под магнитофон и заигрывания с капризными старшеклассницами. Они по вечерам занимаются кто чем: у кого есть девушка — уединяются с ней в укромном местечке, у кого нет — скучают перед телевизором, чаще — собираются в компанию и неторопливо, без всякой суеты травятся вермутом или непокорными устами глушат самогон.
Поужинав, Эрудит, не дожидаясь темноты, взял в руки книгу и впервые за долгое время очень рано улегся на кровать с намерением как-нибудь заснуть. Но ни читать, ни спать не хотелось, вскоре он отложил книгу и вновь погрузился в раздумья. Блуждая в догадках и предположениях, прибавляющих все больше и больше вопросов, он вспоминал, как при встречах озарялось счастьем Настино лицо, ее жизнерадостные чувства, ее бесподобную улыбку. Эрудит пытался понять, любил ли он ее и любит ли еще? Или все случившееся было лишь всплеском эмоций, наваждением, обольщением несравненною ее красотой. «Как, неужели не любил? — говорил он себе. — Почему же неотступные переживания не дают мне ни на секунду забыть о ней?»
Никогда в жизни Эрудит не испытывал ничего похожего. До случая на пустыре он считал, что между ним и Настей никаких других, кроме нежных отношений, и быть не может. Не все ли равно, как он тогда считал, какие чувства у него к ней? Люблю, не люблю — это, в сущности, теперь не имеет никакого значения, отметил он про себя. При этом все же находился в нерешительности, возникали противоречивые мысли: может, произошло совсем не то, что он предполагает, и стоит простить ее? Подумав так, он удивился своему сомнению: как можно простить измену? Перед глазами снова нарисовалась сцена на пустыре, отчего гнев и злость охватили его, придав лицу выражение уязвленной мужской гордости. Это были мучительные мгновения.
«А что я знаю о ней? — спрашивал себя Эрудит. — Я знаю только одно: до меня она была замужем за Семеном, еще ходили слухи, что у нее появился любовник, возможно, и не один». Раньше не верил тем сплетням, во всех красках описывающих, как она при живом муже гуляла с кем-то другим, вероятно с тем, с которым сам Эрудит ее и застукал, не подозревал, что она способна на обман. Теперь же убедился — все те слухи были не беспочвенны. Он с мрачной уверенностью решил, что Настя заслуживает не любви, а презрения — значит, ему незачем больше думать о ней, и если не хочет потерять уважение к самому себе, то не следует даже вспоминать ее имени, должен навсегда забыть ее. Изменив однажды — она будет изменять всегда, и верной женой никогда не станет. Разум подсказывал, что Настя не могла изменить, но ревность рисовала немыслимые картины и заставляла снова и снова испытывать в груди бешеное негодование.
Эрудит вновь раскрыл книгу, но прежде чем приступить к чтению, ожидал, когда утихнет мучительная борьба, происходящая в его душе. Необходимо переключиться на что-то другое, решил он. И принялся думать о другом. Сначала попытался сосредоточиться на своем мотоцикле: «Надо бы заняться им — цепь подтянуть, пора и масло поменять». Чего еще можно о мотоцикле думать? Начал размышлять просто о житье-бытье. Не получилось. Мысли снова и снова возвращались к Насте. Тогда он вспомнил о девушке, которую давно видел в автобусе, и стал думать о ней. Ее бездонные глаза, похожие на два чистых озера, так поразили его воображение, что он и теперь, спустя время, словно наяву ощущал их необъятную синеву.
«Интересно, можно ее отыскать или нет? — рассуждал он. — Наверное, можно. Если она ехала по нашей дороге, значит, живет в одном из хуторов в той стороне, куда шел автобус, следовательно, надо побывать в этих хуторах и поспрашивать. И как спрашивать? Вот приеду, допустим, в Шаминку. «Здрасьте! Бабуль, скажите, не живет ли в вашем хуторе такая беленькая девушка с глазами?» — «Живет, милый, живет, во-он в том доме. Такая славная дивчина! Чего же ты стоишь, как пенек? Ступай, ступай к ней поскорей, она поди-ка ждет тебя, не дождется». Подхожу я к тому дому, стучу в окошко. «Эй! Есть кто дома?» За окном молчание. Я уже собираюсь уйти, как выглядывает беленькая, с глазами, но не она и неуверенно спрашивает: «Кого вам надо?» — «Э-э, простите». Возвращаюсь назад. «Бабушка, это не такая. Может быть, у вас еще есть?» — «Как не быть, жалкий ты мой, как не быть! Чего доброго, а девок у нас полно, их в нашем хуторе, как собак нерезаных». —«И что, все они беленькие?» — «А Бог их знает, какие они. Сегодня беленькие, завтра накрасятся — становятся черненькими, а то и прочь, рыжими». Значит, придется мне наведаться к каждому дому, где есть и беленькие, и черненькие, и рыженькие. Делать нечего, плетусь к другим воротам. «Эй! Хозяева!» — «Это кто там еще торчит под окном? Что у тебя там?» — «Да вот, мне надо на вашу дочку посмотреть» — «Некогда ей» — «А когда я смогу ее увидеть? — «Вечером, вечером!» — «Мне сейчас надо, у меня терпения не хватает ждать до вечера». — «А придется!» — «Нет, хочу немедленно. Пусть высунется в окошко». — «Вот ведь настырный попался! Да кто ты вообще такой?» — «Вы меня простите, конечно, но мне надо всех ваших красоток пересмотреть» — «Пошел вон отсюда!» И я пойду восвояси. Так и буду ходить от окошка к окошку да стучаться. На улице соберутся толпы женщин, они начнут показывать на меня пальцем и говорить: «Бабоньки, идите-ка сюда! Смотрите! Смотрите! Вон ненормальный объявился у нас, ходит по домам и на девок зырит, да как зырит, аж сказился весь». А другая ей скажет: «Смотреть-то пусть смотрит, они от этого не облезнут. Вот как бы ни схватил какую, что с него взять, сумасшедший, похож. Давайте-ка, бабоньки, возьмем палки да прогоним его, нехай улепетывает на своем драндулете в другой хутор, а у нас ему делать нечего». И похватают они кочерги, черенки от грабель да метла и ну размахивать ими, и ну гнать меня из хутора, как прокаженного.
— Н-да, — тяжело вздохнул Эрудит, — о голубоглазой незнакомке тоже нет смысла мечтать. Никакой перспективы. Придется возвращаться к Нине. Как ни как, она первая моя любовь. Только гонору в ней чересчур много. Это ж надо, вся извелась, как любит меня, а хоть бы одно письмо написала в армию. Уж натурная, зараза! Все равно, она неплохая девчонка. Может, пусть еще немного помучается? Нет, наверное, хватит, завтра пойду, с ней и про Настю быстрей забуду. Надо только ее недостаток признать за достоинство. Буду считать, что она не настырная, а очень гордая. Во! Что мне еще надо? Симпатичная девушка, к тому же еще и гордая». Он раскрыл книгу, но в ту же секунду его мысли снова вернулись к Насте. «Вот черт, я сегодня опять, наверное, не засну. Лучше схожу к Генке Шмелеву — поучим с ним уроки, партишку в шахматы сыграем, заодно чаю у них попью». Он положил книгу на табуретку, встал, оделся и отправился к своему молодому другу, прихватив с собой банку меду, которую, как и обещал, ему привез директор.
Эрудиту было очень тяжело забыть Настю, такую красивую, тем более, имея к ней очень неравнодушное отношение; но он твердо решил это сделать. Ведь любить можно лишь такую девушку, считал он, которая тебе верна и предана. Тайная встреча девушки с другим мужчиной — это уже измена.
х х х
Итак, на следующий вечер Эрудит пошел к Нине. Спрятав одну руку в карман куртки, он шагал по той же улице, по которой ходил к Насте, только в противоположном направлении; получился некий символический жест отдаления от нее, совершаемый, словно по задумке сценариста, как в драматическом эпизоде, разыгрываемом на сцене. Это заставило его вновь призадуматься о Насте. Она слыла первой красавицей не только хутора, а, пожалуй, всей округи. Помимо того, в ее внешности, в манере разговаривать, в зажигающем темпераменте была такая энергия, которая любого человека притягивала к ней, как магнит. Ее живой ум, наивная доверчивость, весь облик, наполненный добротой и деревенской свежестью, в то же время какой-то скрытой пылкостью, могли лишить рассудка любого мужчину. И каждый ради нее пожертвовал бы многим. «А я, — говорил себе Эрудит, — теряю ее по собственной воле. Сейчас, вот в эту секунду можно повернуться и она останется моей, потом же ее не вернешь, будет поздно. Если она действительно заведет шуры-муры с тем парнем, с которым встречалась на пустыре, потом вздумает выйти за него замуж, я не знаю, что тогда сделаю, просто взбешусь от злости».
Незаметно все размышления, беспокоившие в последние дни, опять полезли Эрудиту в голову, с ними он и поравнялся с домом Нины. Окинув взглядом улицу, шагнул за калитку и постучался в окошко точно так, как вызывал Нину на улицу когда-то до армии. После этого вернулся на тропинку, ведущую к крыльцу, и стал ожидать, равнодушно разглядывая соседские подворья.
Нина в это время мыла посуду, его стук вывел ее из состояния задумчивости. Она оживилась, сразу поняла, что это пришел Эрудит, и даже в окно не выглянула, а в ту же секунду поспешно вытерла о фартук руки, кинулась приводить себя в порядок. При этом с благодарностью оценила Маринино наставление: «Вот увидишь, прибежит к тебе как миленький. Еще спасибо мне скажешь. Только не вздумай закатывать истерику, делай вид, что ничего не знаешь».
Нина могла обижаться по любому поводу и не могла прощать, совсем не могла. Она имела гордый нрав, но у нее не было жизненного опыта, и даже не представляла, что в подобных случаях можно не надсаживаться до посинения от укоров и оскорблений, не проклинать, впав в исступление, а закрыть на все глаза, собрать всю свою волю, набраться терпения, словом — проявить женскую хитрость. Она, конечно, очень удивилась, что Марина не ошиблась, но подсознательно была готова к этому, вероятно, потому в первое мгновенье не испытала волнения. Однако через секунду внезапно душа ее встрепенулась, словно у пташки, выпущенной из клетки на волю. Ведь после разговора с Мариной, узнав, что Эрудит встречается с Настей, у нее помутился рассудок, она вверглась в страшную пропасть страданий и все это время не жила, а мучилась.
Подведя веки перед зеркалом, отчего ее и без того выра- зительные глаза сделались еще выразительнее, она стала причесывать распущенные волосы и думать, что сейчас скажет, увидев любимого. «Ничего я говорить не буду, сразу кинусь обнимать его и больше не отпущу от себя ни на шаг. Теперь я поумнела, теперь я поняла, что глупо вела себя, скрывая свои чувства». Ее охватил неизведанный восторг, как будто ей сейчас предстояло выйти на улицу не на свидание с Эрудитом, а завладеть несметными сокровищами волшебного царства, о которых он ей в детстве рассказывал в своих сказках. Кофточку и юбку она решила не менять, они и так были хорошие. Надев куртку, еще немного постояла перед зеркалом, не удержалась, выглянула в окно, потом прокричала в комнату матери:
— Мам, пропавший мой заявился, я побежала.
— Кто, Эрудит, что ли? Слава Богу! Наконец-то дождалась, дуреха… вволю наревелась.
— Все это уже не важно, — обувая свои «скороходы», ответила Нина.
— Вроде парней мало. Давно бы обзавелась другим женихом.
— Кому я нужна? А мне… мне никто не нужен кроме него.
— Долго не гуляйте, чтоб в одиннадцать была дома, — продолжала говорить мать. Она будто бурчала, а в голосе ее тоже радость слышалась.
Нина хлопнула дверью и вышла на крыльцо. Через ступеньки она перелетела. Не успел Эрудит оглянуться, как она очутилась рядом с ним. Сходу обвила его шею руками и, прижавшись к его груди, долго не разжимала их. Казалось, что она уходила во что-то дорогое, далекое и невозвратное, в те минуты навсегда ушедшей юности, воспоминаниями о которых жила все последнее время, и даже это объятье не могло вернуть ее в сиюминутность. Ей казалось, что эти воспоминания не за- кончатся, в них постоянно всплывал тихий вечер, когда произошло то, чего так долго ждало её сердечко: он предложил ей свою дружбу. Случилось все неожиданно. До этого она жила своей жизнью, мечтала о сказочном принце, и совсем не заметила, как этим принцем стал Эрудит. Первая любовь… Она долго пыталась скрывать свои чувства, но скрыть их оказалось невозможно. Сначала они при встрече просто обменивались взглядами. И вот тот солнечный день, когда она шла в библиотеку с прижатым к груди томиком Есенина, первое свидание, потом долгая разлука. Все, как в сказке о принце.
Нелепо получилось. Два самолюбия решили что-то доказать друг другу, в результате — три года ожидания, три года горьких слез, три года превращения наивной детской мечты о принце в большую любовь. Мать, видя, как изводится ее дочка, и уговаривала ее, и ругала, она же не переставала плакать. На улице девушка оставалась по-прежнему улыбчивой, делала вид, что все хорошо, а по ночам душа и сердце разрывались на мелкие кусочки, она обнимала и обливала слезами свою самую верную подружку, с которой была по-настоящему откровенна.
Эрудит удивился такой пылкой встрече, тоже обнял Нину и некоторое время молчал, глядя на крыльцо, с которого она только что вспорхнула как птичка. Это маленькое деревянное крылечко, увитое кустом дикого винограда, было любимым местом их свиданий. Они сидели на деревянных ступеньках, смотрели в звёздное небо, прислушиваясь к ночным шорохам короткой летней ночи, а листья виноградника, переплетаясь между собой, укрывали их от посторонних глаз. Ему так нравилось сидеть на этом крылечке с милой девочкой, мечтать о взрослой жизни, по-юношески пылко целоваться, а еще часами рассказывать ей о захватывающих дух необыкновенных историях, наполовину вычитанных в книгах, наполовину выдуманных самим, или переноситься в сказки и вместе с Иваном-царевичем отправляться за тридевять земель в тридесятое царство спасать от Кощея Бессмертного Василису Прекрасную. Эрудит рассказывал сказки, а Нина старалась представить себе и злых завистниц, намеревающихся погубить Аламарай, прославившуюся своей красотой и совершенством, умом и знаниями, чья красота затмевала даже солнце, и грустную русалочку, у которой был такой чудесный голос, какого не было ни у кого и нигде: ни в море, ни на земле; и прекрасного принца, в которого русалочка влюбилась. И очень жалела, что принц не сделал ее своей женой.