– При-ехали, – Люда встала, опершись на меня, когда автобус заскрипел на повороте около темного сквера. – Счастливо, Юр! До следующей репетиции!
– Тебя проводить ? – спросил я, зная ответ, но не в силах сопротивляться синеве манящего вечера.
Люда глянула на меня сверху вниз. В тусклом автобусном свете ее глаза из серых сделались почти синими, как сам этот чертов вечер.
– Нет, это будет уже слишком ! – ответила она.
И, тронув пальцами мою щеку, со смехом побежала к выходу – вынудив меня еще раз полюбоваться своими крепкими ногами.
2
На работе никто не работал: с раннего утра все слонялись из угла в угол, томимые трепетным предчувствием аванса.
Сколько народу числилось в штате нашей картинной галереи – большой даже не в масштабе города, а просто огромной – ведал один бог, да и тот мог ошибаться; я же за три года так и не выяснил.
В обычные дни мастерские, подсобки, склад и гараж всегда поражали девственным безлюдьем. Но в день раздачи денег неизвестный народ появлялся из пустоты – как, согласно теории Парацельса, мыши самозарождались в грязном белье – и заполнял все помещения густой толпой.
После обеда ко мне приблизился белобрысый Геша.
– Юрец, ты того, а ?.. Ты это… Ну, в общем… – он нервно дернул острым кадыком. – Три рваных в честь праздника, а ?
– А какой нынче праздник ? – поинтересовался я, привычно ломая дурака.
– Дык… день китайской авиации. Аванец сегодня – ты что, забыл ? Трудовой праздник всего… этого самого… как Саныч говорит… В общем, скидывай треху, мы уже у Ваньки-шофера отоварились.
– Не потребляю, ты же знаешь ! – я хлопнул себя по джинсам. – Яз-ва !
– Жа…аль, – протянул Геша, удивившись, как всегда, по-детски искренне.
Столяров нас работало трое.
Геша, я и Саныч.
Саня был классический «БИЧ», то есть бывший интеллигентный человек: он успел где-то поучиться года два и любил философствовать, вворачивая витиеватые слова, смысл которых сам представляет не без труда.
Геша составлял прямую противоположность. Был прост, как дрозд, имея единственный интерес: выпить, да заняться природным делом с представительницей противоположного пола, причем все равно с какой.
Впрочем, в двух последних пунктах она друг друга стоили.
Работа наша была, можно сказать, не пришей кобыле хвост: любой из нас мог вкалывать, набирать заказы у художников со стороны, а мог вообще ничего не делать, через коленку выполняя наряды, получаемые от начальства галереи.
Геша с Саней поживали именно согласно второму варианту.
Я быстро понял их систему и, месяц проваландавшись, вышел из «бригады» и стал работать по отдельному наряду. Довольны остались все: я зарабатывал деньги, Геша с Саней пьянствовали и чесали языки. До меня третьим работал пожилой семейный мужик, тоже – на их беду – непьющий. Тот постоянно ругался, что из-за них, беспечных алканавтов, не может прокормить семью – и с моим приходом они вздохнули свободно.
Геша удалился, а я вернулся к своей работе.
Я недавно взял у местного живописца, заслуженного художника Рассадина, заказ на оформление персональной выставки. Подрамники я уже привел в порядок – перебил, заменил клинышки по углам, ровно натянул холсты, закрепил лохмотья мелкими гвоздиками. Теперь мне осталось сделать рамы.
Взяв верхнюю картину из штабеля, я повернул ее к себе лицом.
Там были изображены, очевидно, березы – длинные, грязно-белые полосы, местами подпачканные черными поперечными мазками. Внизу темнели схематично обозначенные решетки и косо торчащие крестики. Судя по всему, тут подразумевалось кладбище. Я взглянул на оборот.
«Вечный покой» – размашисто значилось у углу подрамника.
Вечный… Честно говоря, так намалевать, пожалуй, смог бы даже я. Хотя, впрочем, имелся ли в том хоть какой-то смысл? Рассадин платил мне деньги, и этого было достаточно для того, чтобы я обрамлял его картины.
Я выдернул с нашего общего для всех стеллажа белую багетину с широкой кромкой – наиболее подходящее обрамление для такого шедевра – замерил длину, приложил усорез, отхватил нужные куски.
Кастрюлька со столярным клеем угрюмо бурчала на электроплитке. Я приподнял крышку, заранее задержав дыхание, что не впускать в себя тошнотворную вонь. Аккуратно промазал торцы и сложил раму на верстаке. Для прочности следовало тут же прошить углы крест-накрест. Я выдвинул нижний ящик и обнаружил, что – как всегда, в самый неподходящий момент– у меня кончились длинные тонкие гвозди.
Я мысленно выругался: ведь на складе сегодня в честь аванса могло быть заперто.
Вздохнув, я все-таки туда отправился; заказ Сердюка уже поджимал по срокам.
* * *
Вопреки опасениям, склад оказался открытым.
– Что, Юрик, опять за Полиной Федоровной прислали? – приветствовала меня кладовщица Любаша.
– Нет, сам пришел. И не за ней. Отсыпь кило шестидесятки, будь добра!
– А не поколешься ? – она прищурилась с усмешкой.
– Не поколюсь, – отмахнулся я, игнорируя намек.
Кладовщица вздохнула и, виляя задом, удалилась громыхать в темные складские трущобы.
Эта самая Любаша являлась одной из главных тем, неугасающе острым вопросом всех обсуждений.
Очевидцы уверяли, что она по кругу спит со всеми работающими у нас мужиками, а когда образуется прорыв, то прихватывает клиентов со стороны. Причем не получая никаких благ, а совершая развратные действия из чистой любви к искусству. Я не знал, правда ли это – но склонялась Любаша всегда так, что только слепой мог не видеть ее мешковидных грудей, вываливающихся на прилавок.
Сейчас она принесла мне маслянистый кулек с гвоздями, чиркнула закорючку в амбарной книге. Я быстро расписался, подхватил гвозди и побежал к себе.
Рамку стоило зафиксировать, пока не закостенел клей – иначе мне предстояла двойная работа.
* * *
А в столярке начинался пир.
Геша и Саня восседали у окна над раскатанными по газетке огурцами. Пустая водочная бутылка стыдливо блестела в углу. Третий стакан – аккуратно налитый и прикрытый хлебным ломтиком, как на поминках, ждал меня на верстаке.
Всякий раз они оставляли мне, хоть и знали, что делают так зря. Но моя порция составляла для моих сослуживцев своего рода банк: выдув свое одним махом, они знали, что чуть позже получат и ее тоже – процесс растягивался и становился еще приятнее.
Разумеется, я пил – но не работе и не в таком обществе. Здесь я жил под защитой выдуманной язвы.
– У Любашки был ? – поинтересовался Саня, взяв мою дозу. – У нашей попечительницы средств труда и воспроизводства?
– А то, – коротко ответил за меня Геша. – У ней самоё.
– За гвоздями ходил, мужики, – пояснил я. – Кончились ни вперед, ни после.
– Ну и как – дала ? – поинтересовался Саныч, с наслаждением держа перед носом полный стакан. – Получил сатисфакцию?
– А то нет, – Геша осклабился, смачно рыгнул. – Юрец не нам чета, у него еще стоит. Такому она не то что гвозди…
Он сделал непристойный жест опухшими от пьянки пальцами.
– …Не то что гвозди… Все что хочешь даст, ежели попросить как следовает.
– Учти, Юрец ! – он Саныч назидательно поднял палец с синей наколкой, затейливым перстнем в виде оскаленного черепа. – Геша глаголет абсолютную истину, сия дама оправдала свое имя, весьма преуспев в древнейшей из земных профессий! Ты еще не прибегал к ее услугам в сексуально-эротическом организме?
– Загнул, Саныч – перебор, – возразил Геша, рыгнув еще раз. – Она нашего Юрца на червонец старше.
– Это и суть квинтэссенция. Много ты… Женщина в сексуальном аспекте становится приемлемой…
Саныч отпил наконец из моего стакана, крякнул и выдохнул.
– …Сексуально приемлемой для интима лишь по достижении некоей возрастной границы. Любовь – женщина бальзаковского возраста и знает тридцать способов коитуса. Сексапильность…
– А грудЯ у нее… – мечтательно перебил Геша. – Что твои подушки, гадом буду… И вообще она вся мягкая, как…. Как это самое.
Он плотоядно отхватил половину огурца.
– Кар-роче…. У нее, Юрец, коленки – и те мягкие.
Последний аргумент, вероятно, казался Геше самым сильным.
– …А женщина баль-за-ков-ско-го возраста, – продолжал Саня. – Обладает экспотенцией в области физического соития…
– … Как загонишь ей в задний мост по самые…
Геша явно заимствовал выражение от Ваньки-шофера, у которого в любой момент водилась водка.
– … А как она минет делает – европейский класс !
Пьяный треп достиг вершины.
Я отвернулся от коллег и взялся за раму.
Деля водку, Геша с Саней развалили мне углы, а мерзкий клей успел раньше срока остекленеть и превратился в коричневую скорлупу.
Пришлось отбить его ножом и снова ставить на жар вонючую кастрюльку.
Я взглянул на картину еще раз и вдруг понял, что Рассадинские березы напоминают кости.
Старые, вдоволь полежавшие в земле и обглоданные червями мослы
Промазав раму еще раз, я полез за молотком, благо гвозди теперь имелись.
3
Принято было говорить, что человек счастлив, когда с радостью утром идет на работу, а вечером с той же радостью возвращается домой.
А если результат тот же, но причина обратная?
Если на работу я всегда спешил, радуясь возможности уйти из дому, а домой возвращался счастливый тем, что на полсуток избавился от работы ?
Столярку я покидал всегда с удовольствием, она мне осточертела, если не сказать крепче. Почему же я не пытался найти себе иное место, будто белый свет сошелся клином на нашей галерее? Я просто махнул рукой на все с тех пор, как жизнь моя заложила крутой вираж, в котором я не удержался и сорвался в штопор. Сейчас мне уже ничего и не хотелось менять в своей жизни; порой мне казалось, что мне не двадцать семь лет, а все сорок или даже пятьдесят.
А дом…
Сказать, что он у меня был плохим, конечно я не мог. Нет, дом считался вполне нормальным, пожалуй даже очень хорошим. Имелся в нем и достаток, и прочный уклад. Только… Впрочем рассказывать о том можно было долго, и всякий раз с новыми деталями.
* * *
Каждое лето в нашем доме становилось безлюдно по причине отпусков членов моей семьи – я мог царствовать, упиваясь блаженным одиночеством среди пустоты нашей четырехкомнатной квартиры.
В этом году мне такого не выпало.
Правда, мама с папой уехали по семейной путевке на Черное море. Но мой старший брат Олег и его жена Юлия остались на месте. Олежу, по его собственному выражению, «засандалили» в приемную комиссию – он ведь у меня был доцентом Нефтяного института, что составляло не фунт изюма и даже не хвост собачий ! – привязав к городу на все лето, и мне приходилось терпеть его общество. То есть не просто видеть брата утром и вечером – а по выходным еще и днем! – но и выслушивать нескончаемые нравоучения.
Удачей могло считаться лишь то, что моя амебообразная невестка оставалась безобидным человеком.
Именно человеком, а не женщиной – аттестовать ее последним словом у меня не поворачивался язык. Она была одной из немногих известных мне особ противоположного пола, в ком я при всех потугах воображения не мог принудить себя хоть на миг увидеть объект интереса, а не просто абстрактное существо в юбке вместо брюк. Юлия имела безупречно квадратную физиономию, форму которой подчеркивали жуткие очки в синей оправе. А прическа… Как объясняла моя бывшая Тамара, нормальная женщина делает химическую завивку не с целью полгода ходить мелким бесом, но лишь потому, что на обработанных волосах лучше держится укладка. Юлия примерно два раза в год – вероятно, ощутив смутное недовольство своей внешностью – посещала парикмахерскую и делала стрижку с химией, после чего ненадолго становилась похожей на женщину. Но через неделю прическа разваливалась, а новую она делать не собиралась и следующие шесть месяцев она ходила в колечках, как пудель – закалывая волосы детскими заколками над ушами. Я знал непритязательность Олега, но все-таки не мог себе представить, как можно с такой женщиной спать.
Хотя, наверное, они просто представляли два сапога из одной партии и другой жены и не требовалось моему брату, который ни ростом ни фигурой не вышел, лицом был стерт и уже начинал посверкивать лысиной, хоть и был старше меня всего на шесть лет.
С Юлией они учились в параллельных классах и воспылали взаимной страстью на почве олимпиад по физике. Потом ненадолго разлучились: она осталась здесь и поступила в местный Нефтяной институт, а он уехал в Московский университет. Одолел физфак, потом еще три года корпел в аспирантуре. Разумеется, в Москве он никого себе не нашел. Школьная любовь его, это сокровище погибшего корабля, тоже избежала романтических открытий студенческой поры. А когда брат вернулся из Москвы, кандидатом физических, то есть, кажется, физико-математических наук – они сыграли свадьбу-банкет с участием всех научных светил нашего городка: то было еще в блаженную застойную эпоху. Брат и его жена могли составить образец для подражания, служа примером положительным литературных героев XIX века: спланировав свою жизнь в юности, они действовали, не отклоняясь ни на сантиметр.
В настоящий момент их жизнь вышла на очередную ступень: Юлия поступила в заочную аспирантуру. Тоже ударила по науке, не желая отставать от блистательного мужа – который, не сбавляя темпа, стремительно писал докторскую диссертацию. Следующим пунктом программы стояла кандидатская Юлии. После него на повестку выносилось рождение первенца. Последний момент долго и всерьез обсуждался при мне на заседании семейного – как называл его папа, «административного ученого» совета. Что они планировали дальше? Я предполагал, что предстоит выбор из двух возможностей: докторская Юлии или продвижение братца в член-корреспонденты Академии наук.
Наверное, в строгой организации бытия содержался некий смысл: ведь жизнь была чертовски коротка, и без четкого планирования даже такой гений, как мой старший брат, не успел бы достичь всего задуманного. Возможно, не так уж и неправа была наша великая ученая семейка.
Но я старался о том не задумываться.
Поскольку для меня жизнь представляла собой непрерывную попытку забыть вчера и глотать сегодня, не рассчитывая на завтра.
Для двадцатисемилетнего мужчины это звучало неестественно, если не смешно.
Но я чувствовал себя именно так.
* * *
Сегодня в течение всего ужина брат с Юлией обсуждали «Белые одежды».
Я эту книгу не читал: не смог одолеть и десятка страниц, настолько унылым, надуманным, а главное – конъюнктурным – показался мне модный роман. Разумеется, это мнение было не просто оспорено, а сметено в прах моей семьей. Это подтвердило еще раз, что ученые люди могут быть невероятно умны в своих областях деятельности, но в жизни оказываются подлинными идиотами, в тысячу раз более глупыми и зависящими от чужого мнения, нежели неученые.
Например, в отличие от меня, скептически относившемуся к жизни вообще – поскольку для меня она не сулила ничего хорошего – наша семья все еще жила в счастливой эйфории перестройки. И, разумеется, любую новую книжку воспринимала как очередное священное писание. Ведь среди научных деятелей считалось, что нельзя было быть интеллигентным человеком, не прочитав определенного перечня нашумевших книг.
Меня это мало трогало, тем более, что по сути я и интеллигентом-то не был.
Но Олег с Юлией жили по строгим канонам. Весь вечер брат высказывался по поводу книги – которая, кажется, ему действительно понравилась – а жена почтительно заглядывала ему в рот.