Борщевик - Кормашов Александр 4 стр.


- Да. Слушаю.

- Я прошу прощения...

- Это снова вы? Я же вам объяснил, что не продаю...

- Я не насчет червей. - И вдруг Павлу отчаянно захотелось сломать этот чертов сайт с английскими зелеными червяками и заставить их ползать по экрану. Однако особой радости он не предвкушал.

- Так что вы хотели?

- Мне пришел спам, одно странное письмо.

- И какое же?

- Ну... - Павел зачитал пункты.

- Интересная информация, - откликнулись в трубке. - Очень похоже на провокацию. Кто-то нас очень не любит.

Павел уловил чуть заметный нажим на «нас» и почувствовал себя вправе помолчать уже самому.

- Как вас зовут? - неожиданно спросил собеседник.

- Павел. Павел Павлович. Вообще-то... Саулович, если по паспорту. - Это признание вырвалось из него против воли. - Лучше Павлович.

- Гм. Значит так. Из Савлов да в Павлы. Вы женаты?

- Что?

- Вы женаты?

- Да.

- Вам часто снится жена?

Павел задумался. Однажды ему действительно снилась жена. Снилось, что он стоит в глубокой узкой яме-могиле с ровными гладкими глиняными стенками и такими высокими, что понятно: ему никогда отсюда не выбраться. А вверху уже кричат: «Принимай!» - и он видит, как на него какие-то мужики опускают обитый красной материей гроб. Обитый лишь сверху, а снизу он видит голые, щелястые неструганные доски и две поперечные перекладины, приколоченные не совсем ровно. Но, главное, понимает: ему ни в какую сторону не вывернуться из-под этого гроба...

На том конце терпеливо ждали, пока он отходил от воспоминания.

- Да. Трудное для мужиков пошло время. - Голос прозвучал глухо. - Я тут задумался. Потому что маются без войны. Исключу Афган и Чечню. Тут нужен враг посерьезней, нужен враг настоящий, как в Отечественную. Когда на страну нападает сила и когда в ответ тоже надо собирать силу. А сегодня, знаете, интеллигентному человеку невозможно даже подзаработать на разгрузке вагонов... Азия задавила.

Павел растерялся. Он не знал, что сказать и нужно ли говорить. Он решил, что человек выпил.

- А ведь как не проявлять силу? - продолжали между тем в трубке. - Без этого мужик тухнет... И ведь заменить войну нечем! Ни БАМа, ни целины...Это, знаете, в прежние века приходилось по нескольку раз за жизнь подниматься, идти за страну... Да и прошлый век не обидел. И даже два раза.

Снова пауза.

- Почему два? - благожелательно вставил Павел.

- А Гражданская? Интервенция? - там охотно откликнулись. - В гражданских войнах выигрывает только та сторона, которая воюет по-отечественному. Слышали, вон опять привезли в Москву какого-то белого генерала? Такого белого и пушистого.

- Н-да, - сказал Павел, готовый соглашаться.

- Да. Скоро семьдесят лет как без всеобщей мобилизации. Если бы я был поэт, я бы написал «Молитву о мобилизации». Там были бы примерно такие строчки: «Слышишь стон мужиков, их молитву одну и надежду одну: Господи, дай защитить страну!» Понимаете?

- Ну-у... Да.

- В смысле, ну какой-нибудь иностранный гад, ну давай, ну посмей, и уж тут-то мы!.. Тысячу лет на нас нападали, а теперь уже почти семьдесят и ни одна сволочь.

Павлу показалось, что там понемногу отхлебывают.

- И ведь что самое-то обидное, никто на нас уже не пойдет.

Там замолчали.

- И как быть? - не выдержал Павел.

- А она тут мне заявляет, что мужика нормального больше нет. Как я, говорю, нет? Да мужика полно! Ты давно была на футболе? Все сражения теперь там. Знаешь, дура, когда римские гладиаторы откладывают мечи и трезубцы и начинают перепинываться мячом, то зрители отрывают пластмассовые сиденья и лупят ими друг друга. А она мне про нормального мужика...

Павел внутренне посочувствовал. Ему тоже было бы неприятно услышать про нормального мужика.

- Если будет угодно, - в трубке прозвучала обида, - мужику стало трудно выдерживать конкуренцию с бабами. В нем заснула психология льва, охраняющего свою территорию. Да еще эти львицы так успешно стали охотиться, что уже поплевывают на льва. Прямо так открыто и говорят, что это их территория. И советуют друг дружке по телефону: «А впредь действуй так: на свою территорию только с цветами и подарками!» У вас нет любовницы?

- Не завел.

- Так попробуйте завести. Какую-нибудь одинокую разведенную и с ребенком, живущую в собственной квартире, полностью обеспечивающую себя. Получите интересный опыт.

- Спасибо. У меня и без этого...

- Я согласен. А вы знаете, у какого количества мужиков, может, сотен и сотен тысяч русских мужиков, двадцать второго июня разрешились все их проблемы?

- Я об этом не думал.

- А я думаю. Вы служили в армии?

- Нет. А что, это важно?

- Нет. Вовсе нет.

Голос надолго замолчал. Павлу даже в какой-то миг показалось, что там отключились, и он тщетно напрягал слух, пытаясь уловить шумы в трубке. Не зная, что делать дальше, он все-таки спросил:

- Так это не вы рассылали это письмо?

- Я! - вдруг вскинулся голос, и Павел понял, что ему врут. Через паузу он услышал: - Вот что, Павел... Саулович, я прошу вас больше мне не звонить. Всего доброго!

Обидевшись, Павел зло набросился на работу, но она не пошла. Да и на следующий день у него все валилось из рук. Он не брился, не мыл посуду, в хлебнице начался процесс пеницилизации хлеба. Истеричный звонок от Маши прозвучал как спасение. Маша кричала, что одна из девочек заболела и он должен немедленно их забрать.

Это было вполне ожидаемо. Маша еще ни разу не выдерживала в деревне неделю. Всегда что-нибудь случалось, и всегда Павел срочно приезжал, и всегда проблема не стоила выеденного яйца, зато Маша возвращалась в Москву. Это лето не было исключением. Может, даже и к лучшему. Павел не представлял Машу, как она будет бегать по чужим дворам-огородам за брыкливым бычком. Расстраивало лишь то, что уже середина августа, и теперь ему точно оставаться в деревне до конца лета. Но тут уже ничего не поделаешь.

Выбираясь из Москвы, он попал в пробку и, выруливая, чуть было не боднул подставившую бок иномарку, и вдруг отчего-то затосковал. Оттого ли, что не может дать в морду? Оттого ли, что не служил в армии? Интересно, кстати, а тот, в телефоне?.. Павлу несколько раз доводилось гулять на свадьбах и в компаниях с теми, кто когда-то служил, и он видел, как всегда меж ними проскакивает какое-то электричество. Они и покурить выходили, будто переглянувшись. У них было братство. «У какого количества мужиков двадцать второго июня разрешились все их проблемы?»

Голову бердышом! Охренеть.

На мгновение Павел почувствовал желание выругаться сочнее, вместо этого захандрил еще больше.

В тоске Двусик бродил по огромному дому, поочередно включая свет во всех комнатах и присаживаясь на каждую кровать. Все никак не удавалось решить, где бы хотелось лечь. Комнат было много. В пестрой он обнаружил, что лоскутное одеяло сшито не из лоскутков вовсе, а такая найдена ткань, и Двусик решил туда больше не возвращаться. В розовую заходил дважды, и оба раза его выталкивало сильнее всего. Выталкивало, пока он наконец не признал, что это-то и есть - тянет. Он долго и стеснительно раздевался, разглядывая внизу свои костлявые ноги и поминутно оглядываясь на шторы - не успело появиться ли щелки. Сердце стукало сильно, особенно, когда он вдруг понял, что не может лечь грязным. Душ он не принимал со времен общежития, обходился баней на огороде, а поэтому запутался в кранах, хотя, казалось бы, чего проще - один красный, а другой синий. Из обоих шла ледяная вода, а ему не хватало вспомнить, что воду необходимо греть - для гостей. Он выскочил из-под душа насмерть окоченевший, увидел, что нет полотенец, попробовал обтереться майкой, но ее не хватило, и он долго стучал зубами, дожидаясь, когда немного обсохнет, потому что залезать мокрым меж этих розовых простыней было даже хуже, чем грязным.

Необычные гладкость и скользкость ткани тоже не добавили телу тепла. Он понял, что не уснет или уснет нескоро. Выключив свет, он лежал в темноте, натянув одеяло под подбородок и глядя строго на потолок, не мигая и ничего не видя. Сердце его не уставало стучать, сон не приходил, и тогда он включил ночник, а затем телевизор. Он побоялся сделать звук громким, а поэтому ему уже скоро наскучило смотреть про жизнь негров, которые стреляли и говорили по всем четырем каналам. Он вспомнил присказку фермера о том, что тот «больше всего не любит расистов и негров», - одну из тех многих, которых в деревне никто не понимал. Но расистов по телевизору не было и в помине.

Всплывший в памяти образ фермера отогнал от Двусика сон еще дальше. Он попробовал включить DVD, но не смог разобраться в кнопках. Взял с полки книгу и раскрыл ее наугад. Он сразу попал на описание эротической сцены, прочитал ее от начала и до конца и почувствовал, что совсем ничего не чувствует. То есть чувствует, но так странно и так глубоко, будто что-то откликается, и не в нем - под кроватью или даже под полом, или даже в земле. Будто черви в земле занимаются этой самой любовью, только он-то хорошо знал, что под домом никаких червей нет.

Он попробовал читать дальше, где главная героиня начала думать о замужестве, которое, если оно удачно, увенчивает жизнь женщины, как корона королеву. В книге говорилось и о мужчине, правда, этот герой больше размышлял о женщинах вообще, а вот о той, которую его друг превращал тем временем в кусок мяса (Двусику сразу вспомнилось, как недавно он помогал соседу резать яловую бесплодную телку и каким был первый кусок, оказавшийся в его руках, еще теплый, парной, распластанный, утекающий между пальцев), - вот о ней герой думал так, что его эта женщина не любит, потому что любовь для нее сродни жертве рабства, ибо любящий, по ее мнению, должен рабски служить тому, кого любит...

Двусик конвульсивно зевнул, а потом еще и еще, всем широким, разодранным, хапающим сон ртом, каждый раз напрягая шею и приподнимая голову над подушкой. Он порадовался, что уже засыпает (или думал, что засыпает), потому что главный герой слишком явно напрашивался на оргию, должную перевернуть его жизнь.

Машинальным движением он загнул уголок страницы и уже потянулся к лампе, чтобы выключить свет, как почувствовал, что его очень сильно тянет на улицу. Внутренне сжавшись, он подумал, что обойдется, но теперь заболел и глаз. Двусик с детства привык читать одним только глазом, из-за этого натруженный орган зрения уставал.

Он выскользнул из комнаты в залу, постоял, приучая себя к темноте и пытаясь различить ряд окон, но глаз, которым читал, отказывался что-либо воспринимать. Двусик посмотрел им и надолго провалился в совершенную темь. Он стоял посредине холодной залы, гулкой, немой и звездной, звездной от тысяч искорок на сетчатке, внутри собственной же вселенной, рожденной вот только что и гибнущей вот сейчас. На секунду он задохнулся, понимая, что сейчас перед ним открывается что-то важное, но почувствовал - не дотерпит. Он бросился назад в комнату, к душу, и судорожно излил себя в слив. И тут вновь его начал бить озноб, но теперь уже от какого-то леденящего хаоса в голове, озноб сперва совсем еще мелкий, мало чем отличающийся от внутренней волны беспокойства, но потом появилась вибрация, а когда он закрывал воду, все тело уже колотило так сильно, что рука плясала на кране.

Он забился под одеяло и решил, что не уснет до утра. Он уснул.

Вторую ночь Двусик ночевал в комнате для прислуги - несмотря на вонь и на грязь. Убираться он и не думал, не приходило в голову убираться. Сон заслонял всю грязь. Тем утром он видел сон, то был розовый сон, весь залитый розовым солнцем, перевалившим через деревья и ударившим прямо в шторы, и окно горело так ярко и было таким огромным, что такой вот огромной яркости Двусик никогда и не видел. Не было в его жизни ничего столь же яркого и большого. Вот и все. Вот и весь был сон. Если сон.

В пятницу приехала на двух машинах компания. Об этом фермер звонил и предупреждал из какого-то плохо слышного далека. Двусик напряженно кивал, но он понял лишь то, что они «сами-сами», что они тут не в первый раз, и ему, Отто Юрьевичу, волноваться не стоит. Он и не волновался. Он открыл ключом дом и, приняв приглашение от парней, чинно принял «с приездом» - крепкого, маслянистого и не водки. Парней было трое, вежливых для своей молодости ребят, девушек тоже трое. Кто был с кем, кто был кому жена, Двусик не разбирал, все эти люди накатились на него комом, одним жизнерадостным комом, он не сопротивлялся, когда понял, что его закатывает вовнутрь.

Парни ему показались все на одно лицо, а из девушек он хорошо видел, что одна совсем маленькая, что другая побольше и покруглей, и еще одна совсем длинная. Эту длинную, нескладную и смешную, ходившую на прямых ногах какими-то циркульными шагами, он отметил за то, что она говорила совсем низким голосом, грудным, почти грубым. Двусик даже не представлял, что в Москве кто-то женится на таких. Однако он видел, что девушка здесь за главную, и поэтому сам непроизвольно расправлял плечи: как-никак он здесь тоже, того, хозяин.

Парни предложили по второй, Двусик не отказался, после третьей же стал рассказывать, что и сам живал в городе и учился на учителя географии в институте.

Вечером его не позвали, но он сам успел до закрытия магазина. Запирая на замок дверь, продавщица увидела Двусика на завалинке.

- Ты чего это, Отя, а? Ты чего тут сидишь?

С продавщицей они закончили одну школу и когда-то даже дружили, впрочем, не очень сильно. Он два раза ей писал из армии и дважды получал одинаковые ответы, что она собирается выйти замуж и что лучше им остаться друзьями.

Двусик сам не знал, почему он сидит возле магазина, спрятав за пазуху только что купленную бутылку.

- Зря ты, Отя, опять. Плохо это. Люди-то о тебе больно хорошо стали говорить. И работаешь, и не пьешь, такой тихий. Платит он?

- Еще не платил.

Продавщица подняла сумки.

- Картошку-то мне вскопаешь?

- Дак скопаю, чего. Как копалку-то прицеплю...

- Ты не пей.

- Я не пью.

Он вытащил из-за пазухи нераспечатанную бутылку и держал ее на руке, будто сам не знал, что с ней делать.

- Дай уж я заберу. И она забрала.

Утром его попросили посидеть в лодке.

Двое из ребят натянули гидрокостюмы, впряглись в тяжелые акваланги, вставили в рот нагубники и надели на лицо маски. С ружьями в руках, они вывалились из лодки под берегом, и Двусику оставалось только медленно грести следом и стараться не подходить близко к пузырькам, поднимавшимся цепочками на поверхность. Иногда они замирали на одном месте, и тогда Двусик не дышал. Вскоре кто-то из аквалангистов всплывал и, повиснув на борту лодки, ждал, пока Двусик снимет со стрелы толстого язя. Двусик видел таких и раньше, но он слыхом не слыхивал, чтобы их можно было настреливать так вот запросто.

С передышками парни плавали почти целый день. А Двусик согласился бы на еще. Он не уставал. Если ветер сильно сушил лицо, он зачерпывал за бортом холодную августовскую воду, умывался, и тогда будто заново наступало сегодняшнее хорошее утро, и опять впереди был хороший день. Воздух пах сосной и грибами, в небе плыли упругие облака, так похожие на куски пенопласта, на которых мальчишки плавают по реке, а потом не могут отказать себе в удовольствии разломать и отправить вниз по течению.

На берегу, на поляне, где стояла решетчатая беседка и внутри нее вкопан стол, у костра третий парень готовил уху. Это Двусику так решилось, что готовят уху, потому что как раз при нем парень опустил в котел уже сваренную и разобранную на мясо голову форели. Это толстую голову с красным сочным обрезом за жабрами Двусик заприметил с самого утра, а еще он краем уха слышал про почки, которые отмачивались в воде с вечера. Просто тогда он ничего не связал воедино, а сейчас увидел еще и маслины, и мелко нарезанный лук, потом колбасу, буженину, сосиски, потом соленые огурцы, летние опята - и опять остался в недоумении. Он то смотрел на ведро с настрелянными язями, которое нес в руке, то опять переводил взгляд на булькающий котел.

- Это... это потом, - махнул ножом парень-повар. - Это мы потом запечем. Отнеси пока в холодильник, только, слышишь, не в морозилку! Или нет, давай сюда парочку.

Парень отобрал двух лаптей, ловко выпустил им кишки и насыпал внутрь соли.

- Слышишь, свистни там Даше, чтобы захватила фольгу, - крикнул он через плечо громко, думая, что Двусик уходит, но Двусик не уходил, и тогда парень:

- Ты пробовал когда-нибудь рыбную солянку?

- Нет. - Двусик помотал головой. Он знал только ту солянку, которую варили в их совхозной столовой, пока существовали совхоз и столовая.

Назад Дальше