- Вот попробуешь. Я классно готовлю рыбную солянку. Как зовут-то тебя, забыл.
- Отто Юрьевич, - сказал Двусик.
- А, да, Шмидт! Героический советский полярник! Ну, ступай себе, братец.
Двусик направился с ведром к дому, только не вошел сразу, раздраженно походил вокруг трактора, левое заднее колесо опять немного спустило, надо будет подкачать. «Вот зараза!» - он сплюнул и почувствовал, что осталось на усах. Он отер усы рукавом, а потом посмотрел в ведро - не попало ли туда, избавь бог.
К костру девушки собирались долго, прихорашивались и красились, накладывали на руки и плечи противокомариную мазь. Двусик несколько раз успел сходить туда и сюда, относя еду и вино. Поколол дров. Несколько распиленных бревен лежали неподалеку, и Двусик прикатывал чурбаки, пиная их ногой под уклон.
В вечереющем воздухе появилась первая сырость, и в беседку решено было не идти, все расселись по чурбакам у огня. Как участнику рыбной ловли Двусику тоже выделили глубокую фарфоровую тарелку, доверху наполненную горячей солянкой. Он поставил ее на колени, придерживая пальцами за краешки, и не знал, что делать с ней дальше. И совсем уже растерялся, когда ему протянули ложку, хлеб и зеленый лук, а потом подали стакан. Он вспотел, понимая, что не справится со всем сразу, и спасибо той девушке, что взяла у него тарелку, поставила аккуратно на землю, сунула ему в одну руку хлеб и лук, вставила в другую стакан. Двусик выпил с левой руки и закусил с правой.
Поверху шумел ветер, понизу метался из стороны в сторону легкий едкий дымок, досаждавший попеременно с комарами. Встав на колени перед тарелкой на чурбаке, Двусик сосредоточенно выбрасывал из солянки растопыренные сосновые иглы, шелушинки коры, вылавливал комаров и не отказался, когда ему предложили добавку. Все шумели и говорили, какая-то девушка возмущалась, что приехала кататься на лошадях, а раз нет - она будет кататься на тракторе. Другие меж тем заспорили о курортах Маврикия и о пляжах Мальвинских островов. Помня о вчерашнем конфузе, Двусик даже не заикался о своем географическом прошлом. Он только начал говорить всем «спасибо», когда ему подливали, и это всех забавляло. Двусик сам понимал, что «спасибо» надо было говорить раньше, но его заклинило на вине.
- Ну что, гео-граф. Граф Гео! - Двусик вздрогнул, когда к нему подсел парень-повар. - Ну что? Как жисть молодая? Покурим? - Он держал перед носом Двусика толстую необрезанную сигару.
Двусик много лет не курил, давно уж утратил вкус, но когда-то в институте посмаливал. И сигары пробовал тоже. Покупали их тогда вскладчину, в киоске «Табак» под окном общежития, по рублю штука. Не такие большие, правда, и толстые. Двусик взял у парня сигару, повертел ее и погладил, а потом дотянулся до топора. Приложил свой левый указательный палец к сигаре, пристроил их на чурбаке рядышком и резко, из-за уха, ударил. Лезвие прошло рядом с ногтем.
- Ого! - сказал парень-повар, когда Двусик обрубил сигару и с другого конца.
Двусик не стал вытаскивать топора, он сощелкнул с поверхности чурбака два ровно обрезанных оголовка и немного в развалку, а на самом деле пошатываясь, прошагал по скатерти-покрывалу к костру и вытащил горящую головню. Крутя сигару во рту, он раскуривал ее изо всех сил, пока в легких хватало воздуха.
- Ну за это по полной, по полной! - услышал он и увидел, что держит уже не головню, а доверху налитый стакан.
После этого он быстро провалился во тьму и очнулся, когда было темно и снаружи. Багрово тлел углями костер, люди куда-то расползлись, но еще слышались голоса. Кажется, кто-то с кем-то ругался.
- Да кто ее будет есть! - Двусик вычленил чей-то голос и тяжело встал. Его мотало из стороны в сторону, пока он брел в темноту и вышел к самой воде. Здесь было тише, но все равно кто-то копошился, слышался плеск и сдавленный, про себя, мат.
Двусик отошел в сторону и присел, нащупывая рукой воду. Постепенно становилось виднее. Двусик вдоволь попил и умылся. Стало холодно.
- Ты тут кто? Ты тут кто тут, а? - Рядом возникла тень и схватила его за лицо.
Двусик вяло перехватил чужую мокрую руку, опустил ее вниз, но к лицу полезла другая. Двусик нехотя отмахнулся, тень отодвинулась, а потом села.
Двусик вернулся к костру. Под деревом сидел повар, он качал головой и настаивал, что запечет рыбу. Не зря, мол, те ныряли весь день.
- Ну, хорош тебе, ну хорош! - кричала из темноты девушка. - Я иду домой! Я ушла! Я же ухожу! Гарик!
- Вон, пусть он испечет! - Повар выкинул руку в направлении подсевшего к костру Двусика.
- Да ты что! - взвилось из-за дерева. - Знаешь, как это называется! Скажи кобыле «тпру», а то у меня губы замерзли!
- Ну ты там! Дя-а-ревня! Как была дур-р... рой... - Парень икнул и уронил голову.
Двусик грел над углями руки и пытался запустить хоть немного тепла за мокрый от воды ворот.
- Да вы ладно, это, не надо, я сейчас испеку, - успокоил он девушку. - Пусть он спит.
- Да не надо!
Но Двусик уже не слышал. Сам не ведая как, он нащупал язей, отыскал среди полного беспорядка фольгу, завернул одну рыбину, разгреб угли, засыпал и для большей скорости наложил сверху дров. Дрова все не разгорались, он вставал на колени и дул, обнажая красный жар угольков. Он дул, отдыхал и опять принимался дуть, приговаривая «сейчас», и не замечал, что говорить уже некому: повар спал, девушка ушла. Он в последний раз набрал воздуха, наклонился, в лицо ударило пламя, он не сразу откинулся и услышал, как в огне затрещали усы. Так пронзительно и так громко, как в печке береста.
Двусик все еще сидел на земле, задыхался от запаха паленой щетины и хватался за укороченный ус, когда в пределах освещенной поляны возник еще один человек. Самый трезвый или, может, уже проспавшийся, или посланный за своими друзьями.
- А-а... ну а... это... - пошевелил он пальцами в воздухе, пересчитывая людей. Двусик понял.
Вместе они двинулись к воде, нащупывая перед собой деревья. Острый и едкий запах вывернутого наружу желудка вывел их на пень у воды. Парень судорожно всхлипывал и без конца что-то повторял. Он сидел на корточках, будто врос, - а, действительно, ведь и врос, кроссовок не было видно, - в речную сырость песка. Его толкали и качали за плечи, но он вновь возвращался в свое прежнее положение и только повторял: «Зачем жить? Зачем жить?» Он плакал, всхлипывал и опять плакал.
Двусику наконец удалось повалить парня на спину, вытащить из песка его захрястнувшие кроссовки, вдвоем они его приподняли, но стоять человек не мог, напрочь отсидел ноги, и опять валился мешком. До поляны его дотащили волоком. Спящий у костра повар всхрапывал и пускал длинную радужную слюну. В свете пламени поблескивала бутылка.
- Тут осталось, - услышал Двусик. Поочередно они распили булькающий остаток.
- Понесли?
- Может, сам пойдет?
- Ни фига. Давай хоть туда...
И они опять впряглись в свою ношу, теперь уже не безгласную: парень начинал выть, это отходили затекшие ноги. Они дотащили его до беседки, посадили там на скамейку, навалили телом на стол и прижали на какое-то время. Парень стучал кулаками по столу и пытался прогрызть дерево столешницы.
- Пусть пока посидит. Давай того отведем.
Они вернулись к костру и долго будили повара. Наконец, под невнятное: «Я сейчас, ну, Даша, я сам» - одним рывком приподняли его, подставили свои плечи и довольно уверенно повели к дому, каждый со своей стороны выверяя белесое продолженье тропинки.
Они прошли уже много, за деревьями перемигивались разноглазые окна, когда повар стал вырываться, отчаянно материться, обзывать Двусика «гувернантом», лягаться и выдергивать свою руку, прежде совершенную тряпку на взмыленной шее Двусика. Тот машинально еще усиливал свой захват, но чужое, ставшее липким запястье все сильнее и яростнее выкручивалось, выскальзывало из его пальцев, а когда он перехватывал руку повара поудобнее, та ловила момент, чтобы вдарить.
Силясь успокоить буяна, Двусик ткнул его кулаком под ребро.
- Ты чего его бьешь? Ты чего его бьешь? - начал возмущаться второй, уже полностью отпустивший своего расходившегося товарища. И тогда Двусик тоже отпустил чужую потную руку, но тут же получил сзади кулаком в шею. Весь загривок свело одной длинной звенящей судорогой. Из-за этого он немедленно пропустил что-то оглушительное в лицо, удар в живот заставил его согнуться, затем его начали пинать, и он понял, что лежит на земле, а потом уже катится под уклон, словно чурка. Дерево задержало его и помогло встать.
Устояв, он окликнул и увидел, что к нему возвращаются. Они еще были в раже, дружно набегали, но он вовремя оттолкнулся от дерева, а поэтому тот, кто с разбега хотел ударить прямой ногой, пролетел мимо в пустоту и страдальчески застонал где-то сзади, растянув пах. Голову второго Двусик несколько секунд выцеливал в темноте, медленно отводя руку для уверенного замаха, наконец ударил в висок и не промахнулся. Он бил их поочередно, подползая то к одному, то к другому, бил кулаком, как кувалдой, бил, будто делал работу, будто разбортировал тракторное колесо, отколачивая покрышку от обода. Поэтому почувствовал лишь усталость, усталость и немного удовлетворения, когда оба тела обмякли.
- Во жисть! - сказал он себе, поднявшись, и ушел не оглядываясь.
Он не пошел в свою комнату для прислуги, вымыл руки под поливочным краном на улице, плеснул воды на лицо, отряхнулся.
Зала была до предела залита светом, на столе возле самовара стоял белый электрический чайник, и в белых же, с запасом поставленных чашках темнел недопитый чай. Все три девушки сидели в ряд, тихие, будто знали.
- Вы там... ничего? - спросили у него низким голосом.
- Да, - проговорил Двусик.
- А ребята где?
- Щас придут. Мы немного это... лежали.
- Заметно. Но там все в порядке?
- Да, - кивнул Двусик. Он чувствовал себя на удивление хорошо.
- Вы будете чай? Вам черный или зеленый?
- Ой, у вас один ус обгорел! - вскочила вдруг маленькая. - Хотите, я подровняю?
- Нина, сядь! Нин, я что тебе!..
Двусик не успел защититься. Тонкие блестящие ножнички вдруг защелкали под самым его носом, а прыгающее круглое зеркальце, в которое не вмещалась даже часть рта, начало пускать в глаза зайчики. Через мгновение кто-то прыснул, а низкий голос начал издавать непонятные звуки, только не на «ха», не на «хо», а на «ху»:
- Ху-ху-ху!.. - будто филин.
Двусик выхватил зеркальце, уронил, прихлопнул его, покатившееся, ладонью, наконец кое-как подцепил и вытянул руку на всю длину. Один его рыжий ус топорщился в сторону, как всегда, второго не было вовсе. Он выпучил глаза. И тут уже покатились все, взмахивая перед собою руками, откидываясь, ломаясь, хватаясь за животы и дружно уползая под стол.
На столе еще звякали чашки, блюдца и ложечки, смех переходил в стон, слезы в сопли, когда Двусик уже нашарил на столе неуступчивые вертлявые ножнички. Те крутились на его пальцах и никак не хотели поворачиваться в нужную сторону. Так они и наделись - остриями к середине ладони. Вывернув руку, Двусик спешно подловил снизу одинокий пучок щетины, примерился, щелкнул и простриг себе часть ноздри. Кровь хлынула тотчас, ее гладкая струя ровно потекла с немедленно провисшего уса. Он увидел ряд испуганных глаз, хотел бросить ножнички, но они не снимались, он пытался их сдернуть, стряхнуть, но одно из колец проскочило слишком глубоко и засело за бугристым козонком пальца. Так он и выбежал.
Рассветало, и в комнате для прислуги проступал шкаф, похожий на рваную, но не разодранную до конца книгу. Двусик лежал на грязном заеложенном матраце и косился глазом на шкаф. Скошенный глаз слезился, но влага благополучно вытекала наружу. Слеза из другого глаза попадала вовнутрь и болезненно щекотала в носу. Нос Двусика был залеплен перекрестными лентами пластыря, из которого выбивался край заскорузлого подорожника, одна ноздря не дышала, наглухо забитая кровяной колбасой. Иногда кровь сочилась вовнутрь, и тогда Двусик сплевывал на пол темный, как отработанное моторное масло, харлук.
Он слышал за стенкой громкие голоса, но ему было все равно. Ему стало все равно, как только он отбился от чужих рук и, решив налепить пластырь сам, забрался в кабину своего трактора. С него бы хватило отпинываться ногами, если бы кто-то опять полез к нему - с помощью. Он слышал, как пришли парни, как они матерились, как на разные голоса кричали три женщины, пытаясь их успокоить, а ему было все равно. Так и не стащив ножниц с пальца, но зато перевернув их наверх, нацепив на средний и указательный, он аккуратно, волосинку за волосинкой, оттяпывал свой последний ус - теперь неимоверно тяжелый и бивший его по губам и по подбородку, как грязный овечий хвост. Он стриг, пока ножнички не раскололись на половинки, и тогда он рывком оторвал все остатки щетины, не думая больше ни о губе, ни о носе. Лапку от половинки ножниц он легко обломил, но тонкое стальное кольцо по-прежнему не снималось. Он крутил его так и эдак, наконец плюнул, оставил его на пальце, удивляясь непривычному ощущению. Прежде он никогда не носил никаких колец. Это было первое, и на нем - острый косой отросток, оставшийся от сломанной лапки.
Когда в доме погасили свет, Двусик тоже пошел в свою комнату для прислуги. Перед рассветом он начал засыпать, и тут послышался скрип дверей, мягкие шаги, кто-то начал нашаривать на стене выключатель. Двусик зажмурился.
- Вы их избили, - без выражения сказал низкий голос. - Зачем же вы их избили?
Она постояла, потом обошла пятна сплюнутой крови и присела на край матраца.
- Как ваш нос?
Он почувствовал ее руку, заслонившую на миг свет. Почувствовал тень руки, погладившей его лицо тенью.
- Вы травмировали мою дочь.
Двусик вздрогнул. Он бы никогда не подумал, что та, маленькая, - ее дочь. Он вообще плохо представлял, какими бывают дети.
- Ну ладно, - сказала она после долгого молчания. - Поправляйтесь.
Через секунду она стала подниматься, но он схватил ее за руку. Женщина вскрикнула, вырвалась и вскочила. Двусик сел. Испуганный, он смотрел, как женщина машет в воздухе рукой, держит ее на весу, дует на нее, гладит. Потом она показала. На бледной коже, чуть выше запястья, хорошо виднелась царапина - небольшой косой росчерк ранки с уже проступающими бисеринками крови. Двусик вытащил из-за спины руку и медленно развернул ладонь. Он вновь попытался сдернуть стальное кольцо с отростком, и опять ничего не получилось.
- Оставьте, - сказала женщина.
Она приложила к подсыхающей ранке розовый носовой платочек и успокаивающе улыбнулась. Потом оглянулась и задержала взгляд на дверях. Он сидел перед ней, запрокинув голову, сдавленно шмыгал носом и смотрел снизу вверх. Он впервые имел возможность рассмотреть ее полностью. На ней была длинная вязаная кофта на молнии и с большими накладными карманами. Он скосил глаза ниже, однако женщина вдруг нахмурилась, скомкала свой платочек, сунула пораненную руку в карман и достала оттуда тонкую книжицу.
- Знаете, - заговорила она, и ее грудной низкий голос сделался вдруг очень тонким и сухим до першения. - Это мои стихи. Это вам. Ну, короче, на почитать и память. - И она грубо хохотнула: - Тут подписано. С удареньем на «мять».
- Вы же видите, ведь написано «Ушла на 15 минут»! - Продавщица киоска выглянула в окошечко и неприязненно посмотрела на Павла. - Домой уж сбегать нельзя!
Павел остановился в райцентре, чтобы купить себе пару пива, на вечер. Он никуда не спешил. Благо, что эти петляющие улочки провинциального городка притормаживали не хуже, чем московские пробки. Тому он был даже рад - не хотел приезжать слишком рано. Очень хорошо знал: будет он спешить или нет, все равно Машины проблемы уже полностью разрешились одним фактом того, что он едет. И он просто ехал по городу с положенной скоростью тридцать километров в час, на чем настаивали дорожные знаки, а разбитая проезжая часть их в этом поддерживала. Он плавно переваливал через «лежачих полицейских», которые городские власти почему-то представляли исключительно в виде широких и высоких горбов, на каждый из которых уходило, наверное, по две машины асфальта. Прямо за одним из горбов он увидел киоск и позволил машине остановиться самой.