Тобика не раздавят. Он будет бегать по улице ещё года два, а потом поднятая из берлоги медведица переломит ему хребет, и дядя Сережа его пристрелит.
БАЯН
Баян ужасен. Когда ты приходишь в музыкальную школу и берёшься за него, баян кажется тебе обрубком анаконды. Живым холодным обрубком огромной холоднокровной анаконды. Тяжёлый, скользкий, зелёно-чёрно-перламутровый, он так и изворачивается в твоих руках, норовит вырваться, соскользнуть с колен и упасть на пол. А когда ты хочешь на нём сыграть, он сначала шипит, сипит и хрипит, потом сопит и хрипит, и всё время брызгается водой. Влага оседает на твоих пальцах, и те, ещё не отогревшиеся с мороза, могут попасть на нужные чёрные или белые кнопочки.
Ты без понятия, откуда в баяне столько воды. Ты как-то не задумываешься, что если изба вымерзает за ночь, то, как бы ни протопили печь, холод всё равно на какое-то время будет задерживаться внутри баяна. Тебе также невдомёк, что когда ты растягиваешь мехи и тёплый воздух начинает прокачиваться сквозь ряды дюралевых голосовых планок, в чьих узких прорезях дребезжат стальные язычки, то на металле неизбежно образуется конденсат. Он-то и выдувается наружу.
Неуклюже отыграв пару гамм и арпеджио, ты откладываешь баян, идёшь к печке и прикладываешь руки к её белёному боку. На руках остаётся мел. Пальцы потом можно припечатывать к столу и представлять, что ты играешь на пианино. Тебе всегда хотелось играть на пианино. Ты всю жизнь мечтал играть только на пианино. А ещё лучше на рояле. Как Рихтер. По радио.
Баян - это дискриминация. Это была первая и, к счастью, единственная дискриминация по половому признаку, которую ты ощутил и потом тяжело переносил почти половину жизни. Когда в селе открыли музыкальную школу, девочек отобрали отдельно и запустили в ту дверь, за которым пианино, а вот мальчиков оставили в коридоре и приговорили к баяну.
Если тебе не дали сразу исполнить на рояле ни 1-ый Чайковского, ни 2-ой Рахманинова, ты уже больше никогда не захочешь играть эти вечные польки, кадрили и менуэты на сипатом, простуженном баяне, холодном, чужом, который дважды в неделю ждал тебя в музыкальной школе. Своего у тебя долго не было. Потом какие-то родственники прислали, но пожить инструменту долго не пришлось. Баян прибыл в огромном почтовом ящике и был завернут в рыболовную сеть. Сеть была отличной, мелкоячеистой, крашеной, и она прослужила долго, а вот баян оказался громоздким, угловатым, фанерным, и кнопки на нём были прикручены на маленькие бронзовые шурупчики. Да и весь он держался на шурупах, что постепенно баян был разобран. Левая половина была тебе не нужна, а правую ты присоединил к старым кроснам, на которых покойная бабушка ткала половики. Преподавательница фортепиано Татьяна Ивановна, узнав о твоём баянопианино, сначала дико смеялась, а потом подскочила к тебе и зачем-то поцеловала. Ты растерялся. Тебя впервые поцеловала женщина, и не мать.
А пианино из баяна всё равно получилось неудачное. Виной всему были кнопочки. Ты не хотел инструмент в горошек. Ты хотел в полосочку. После того, как тебя поцеловала Татьяна Ивановна, тебе всё хотелось только в полосочку. Будь то аккордеон, тельняшка или зебра.
Аккордеон и тельняшка у тебя потом были. Не было только зебры.
О КРАСОТЕ
Она никогда не получалась на фотографиях. На фотографии у неё всегда получался какой-то слегка диковатый вид, как будто её только что поймали, связали и теперь заставляют делать фотопробы для съёмок в фильме ужасов (верёвки потом удалят фотошопом). Правда, и в естественной среде обитания подловить её было непросто. Она обладала предельным слухом и мгновенно оборачивалась на звук затвора. Даже на мнимый спуск затвора, поскольку ты эту опцию (звука) заранее отключал.
А вот к видеокамере она относилась равнодушно. Это, наверное, потому что от камер сегодня просто невозможно укрыться. Впрочем, и на видео она порой выглядела пойманной врасплох. Но это потому что движение вообще очень плохо передаёт женскую красоту. Женская красота статична; она всего лишь мгновение, которое необходимо остановить.
Однажды вы ехали в метро. Народу в вагоне было много, и ты заранее протолкался с ней к дверям. Лично тебе никогда не нравилось отражаться в этом чёрном стекле, на котором написано: "Не прислоняться". Будь твоя воля, ты бы написал: "Не смотреться". Дело в том, что когда свет падает сверху, твоё лицо обязательно становится тяжёлым, отёчным, проявляются какие-то угрюмые складки вокруг носа и рта, и смывается всякое ощущение радости жизни или просто нормального настроения. Она же стояла рядом и смотрелась в это чёрное зеркало в состоянии полной и безоговорочной удовлетворённости. Даже влюблённости. Она была в восторге от себя. Ты наклонился к её плечу, чтобы лучше понять, что она там видит, и вдруг поразился, насколько замечательно она стала выглядеть. В ней всё изменилось. Обнаружилась глубина, почти не заметная при другом ракурсе, открылось своеволие, обнажилась тревожность, выявился вампиризм, и ещё многое из того, о чём ты только подозревал. Раньше только подозревал, а тут внезапно получил шанс увидеть. Так криминалист в косо падающем свете видит то, что осталось продавленным на листе бумаги в блокноте. На том листе, который находился внизу. Под тем, который был вырван.
***
Он был угрюмый домашний мыш,
она - бродячая кошь.
Он ей с порога шептал: «Кыш-кыш.
Голодная ты, небошь».
Он ей шовал мяшное филе,
она же: «Мерси, месье!»
Пока любовь царит на Земле,
никто никого не сье.
ОДРИ ХЕПБЁРН
А ещё вы не совпадали в любви к праздникам. Для тебя были значимы 23 февраля, 9 мая и 7 ноября, для неё - только 8 марта и Новый год. Из-за тебя она ненавидела Новый год. Потому что каждый раз перед Новым годом, когда народ идёт в баню, а потом смотрит "Иронию судьбы", ты смотришь "Мою прекрасную леди" с участием Одри Хепбёрн.
Нет, ты тоже обязан помыться в этот день и ещё, как все, посмотреть кусочек из "Иронии судьбы", а иначе не будет полноты праздника, но свидание с Одри Хепбёрн - тема отдельная. Потому что "Иронию судьбы" ты смотришь не каждый год, а "Мою прекрасную леди" - каждый.
Ты смотришь старую версию 1964 года на английском языке и с английскими же субтитрами, в которых "r" и "n" сливаются в одно "m", и путаются "t" и "f". Ты знаешь, что это очень старые субтитры, они сосканированные ещё с машинописного листа и что давно имеются новые, но ты привык к старым. Тебе даже в радость заметить новую опечатку, которую раньше ты пропускал много лет. Ты также любишь ловить знаки препинания, но - почему-то так получается - все эти недочёты ты ловишь только тогда, когда на экране сама Одри Хепбёрн. Её лицо крупно.
А она ненавидела Одри Хепбёрн. Проходя мимо, она всегда старалась тебя задеть - если не халатом, то словом, если не словом, то песней - той песней, которую она ехидно пропевала своим самым наифальшивейшим голосом: "Ах, какая женщина, какая женщина! Мне б такую!" Ей казалось, что эта кабацкая песенка как нельзя лучше иллюстрирует то, насколько низко ты пал.
Да, шансон никак не сочетается с "Я танцевать хочу", но это шедевр, если честно, не твоя любимая тема. Тут слишком много женского, и к тому же там Одри больше актриса. Тебе гораздо более нравится, когда она, пея, ругается на мистера Хиггинса: "Just you wait, Henry Higgins! Just you wait!" На своём кокни.
А лучший трэк фильма - это всё-таки песенка мистера Дулиттла. Этот мотивчик звучит в твоей голове ещё несколько дней после Нового года, заставляя задуматься, так такое мужчина и что значит для него женщина? Может, то же, что Галатея для Пигмалиона? Нет-нет. Наоборот. Ведь если он хотел вдохнуть жизнь в кусок косной материи, то у тебя жизнь уже имеется. Осталось только найти для неё материю. Задача на следующий год.
МЕНУЭТ
На столе лист бумаги.
Под столом хвост дворняги.
Печка догорает,
Радио играет
Менуэт Баха.
Менуэт звучит Баха.
Вот и жизнь прошла, бляха.
"Шея, как у колбы.
Он всегда такой был" -
Скажут там, в школе.
Или скажут там, в школе:
"Он с ума сошёл, что ли?"
А она, наверно:
"Фи, как всё манерно!"
Просто ей по фиг.
Просто ей-то всё по фиг.
Ты худой, как дистрофик.
От любви-болезни
Всех микстур полезней
Только смерть в муках.
Только жизнь и смерть в муках
Вся у Баха есть в фугах.
Для иной бодяги
Есть листок бумаги,
А на ней - муха.
На листке сидит муха.
Нос крючком и два уха.
Говорит словами:
"Я устала с вами,
Умываю лапки".
Умывай, давай, лапки!
Над столом висят тапки.
Что-то много хруста,
Отвалилась люстра.
Жил-был-бах, что ли?
Жил-был Бах, и всё, что ли?
Что теперь сказать в школе?
Всех люблю сердечно,
Но в ушах навечно
Менуэт Баха.
КОНСЕРВЫ ИЗ ЗВЁЗД И ВАРЕНЬЕ ИЗ СОЛНЦА
Учитель физики (и астрономии) Алексей Артемьевич Волнухин мало походил на обычного сельского учителя, а больше на благородного итальянского мафиози с Восточного побережья США, что лишь добавляло ему уважения со стороны более чем двадцати поколений учеников, но также и учениц, всегда находивших в нём достойный объект для влюблённости. Вдовец уже много лет, на безымянном пальце левой руки Алексей Артемьевич носил золотое кольцо, а рядом, на среднем, массивную серебряную печатку. Все в школе знали, что она сделана из космического титана, а изображённая на ней "h перечёркнутая" обозначает постоянную Планка.
Человечество Алексей Артемьевич называл "консервами из звёзд и вареньем из солнца". Понималось это легко, потому что астрономию в школе начинали изучать едва ли не с пятого класса - не сам предмет, впрочем, нет, лишь ту его часть, в которой рассказывалось, что на месте нашего Солнца когда-то раньше было другое солнце-звезда, а, может, и сразу несколько, и как потом они взорвались, их остатки летели-летели, пока не запутались в какой-то водородной туманности, из которой (совсем недавно) зажглось теперь уже наше Солнце, а вокруг него из остатков звёзд зародились планеты, а потом на одной из планет зародились и мы - консервы из звёзд и варенье из солнца. Всё очень просто и понятно даже для пятиклассников.
Обычно на эту тему Волнухин переключался уже ближе к концу урока, когда, уставший, тяжеловесный и реально почти засыпающий, он на минуту уходил в лаборантскую и возвращался оттуда как будто хорошо выспавшийся, бодрый, с весёлыми искрящимися глазами. Все, как минимум, все учителя и многие старшеклассники хорошо знали, что имелось у Волнухина в его лаборантской, в этой его святая святых.
Непосредственно святая святых служил небольшой одностворчатый шкафчик, и ещё никаким посторонним никогда не удавалось его даже приоткрыть. С виду он совершенно не запирался, не было никакого замка ни внутри, ни снаружи, а мог открыть его только сам Волнухин. Из года в год этой своей тайной он любил озадачивать старшеклассников (тех, кому доверял показывать учебные фильмы на кинопроекторе "Украина"), более того, он дразнил их тем, что поставит им бутылку самого дорогого коньяка, если те разгадают, как открывается этот шкафчик. Но уж если не разгадают, тогда на выпускном вечере коньяк поставят они. Договоры неукоснительно соблюдались, а поэтому внутри шкафчика давно находилась коллекция бутылок из-под самых дорогих коньяков, какие-то только когда-либо продавались в местном магазине. Систематически обновлялась в шкафчике только водка, глотнув которой, Волнухин и возвращался на урок будто выспавшийся, с искрящимися глазами и сходу переключался, например, на объяснение энтропии.
В первый раз ты услышал об энтропии ещё в пятом классе, потом слушал каждый год, а в десятом даже сдавал экзамены на близкую тему и потом всю жизнь мучительно вспоминал, что же это такое, но, видно, есть вещи, твоему уму недоступные. Физическое, слишком физическое.
Яшка Трофимов сидел через две парты от тебя. Он не был твоим другом. Кажется, не был ничьим другом вообще, поскольку едва снял с себя пионерский галстук, как тут же надел мужской, взрослый, завязанный огромным узлом. На левой руке он носил тяжёлые нержавеющие часы с железным браслетом-гусеницей. Часами и этим браслетом так громко стукал о парту, особенно в тишине контрольной, что пугался весь класс.
В тот день, когда Яшка Трофимов решал вешаться, ты оставался в кабинете физики один (сам Волнухин входил-выходил) и решал физические задачки из журнала "Квант". Волнухин утверждал, что они должны решаться на раз, раз опубликованы в открытой печати. Он предупреждал, что на олимпиаде зададут гораздо сложнее.
Яшка Трофимов вешался назло лучшей девочке школы Лене Сипиной. Подвиг самоповешанья совершался в соседнем кабине русского языка и литературы, где по стенам были развешаны портреты писателей и поэтов. Портрет Есенина висел тоже. Интересно, что именно Есенину, а не Лене была адресована Яшкина предсмертная записка - словно поэт призывался поработать душеприказчиком.
Записку Яшка положил на самое видное место, на учительский стол, а сам забрался на шаткий стеклянный шкаф с учебными пособиями и привязал свой мужской галстук к вентиляционной решётке. Ты слышал грохот, но когда пошёл посмотреть, Волнухин уже возвращался. Под мышкой он нёс Трофимова, мягкого и вялого, как половик. И сразу оттащил его в лаборантскую.
Когда ты туда заглянул, Яшка уже сидел на стуле, но Волнухин ещё продолжал ругаться. Матерных слов в его лексиконе никогда не было, но их достойным образом заменяли научные термины, особенно, когда речь велась о сущности жизни. Про консервы из звёзд и варенье из солнца там было тоже. Ты застал тот момент, когда Волнухин, грозно нависая над бедным Трофимовым и гневно покачивая перед его носом своим гнутым, с печаткой, пальцем, словно желая пропечатать на Яшкином лбу, что металл титан тоже появился из звёзд, строго выговаривал типа: "Не ты эти банки закатывал, не тебе и вскрывать!" Тебе даже показалось, будто он сам закатывал это варенье, а кто-то эти банки разбил.