В тот первый раз, когда ты пришёл к ней на дополнительные занятия, ты только и успел, что вдохнуть запах её волос. Она сидела за своим письменным столом, проверяла стопку тетрадей, ты сидел за столом девушки-физрука, пытаясь расставить по правильным местам неправильные английские глаголы, когда она неожиданно рассмеялась, проверяя чью-то работу, а ты подошёл, нагнулся над её плечом и... Но тут в пришёл учитель физики Алексей Артемьевич Волнухин. Он с маху плюхнулся на скрипучую железную койку девушки-физрука и стал вяло раздёргивать на шее узел галстука. Тебе пришлось уйти.
Второй раз случился под Новый год. И это не были занятия. Это был почти Новый год, вечер 30 декабря, воскресенье. Накануне Александра Анатольевна заболела, ты этого не знал. Думал, она улетела домой, в Вологду, к родителям, а о том, что она в селе, узнал уже только поздно вечером. В тот день как раз прилетела твоя сестра. Она прилетела из Ленинграда и привезла полную сетку апельсинов. Ты никогда не видел столько апельсинов за один раз, потому что обычно их давали по одной шутке (один апельсин обязательно входил в пакет подарка на Новый год, вместе с яблоком, шоколадкой и конфетами), а тут же перед тобой была целая сетка апельсинов, и ты забрал чуть ли не половину. Ты натолкал их в карманы и за ворот пальто и бежал с ними по улице, по морозу, придерживая их на груди, как будто ты женщина, и у тебя грудь пятого размера, и она на бегу трясётся.
Возможно, Александра Анатольевна решила, что звонит Волнухин, потому что не спросила "кто там?" а сразу распахнула дверь. Никак не ожидая увидеть тебя, она застыла в прихожей, босая, в длинной ночной рубашке, синей, но уже поблёкшей, застиранной, с кружевами, слегка оторвавшимися по краю, там висели белые нитки. Нос у Александры Анатольевны был распухший и красный, глаза тоже красные и слезились, волосы непривычно растрепанные. Тебе даже трудно вспомнить, сопровождали ли эту сцену какие-либо слова - с твоей или с её стороны. Кажется, она только ойкнула и убежала в свою комнату, стуча пятками по крашеным доскам пола. Ты закрыл дверь и прошёл туда же, на ходу расстёгивая пальто, и тут апельсины неудержимо посыпались из тебя, заскакали, запрыгали по всему полу...
Потом ты сидел перед ней на полу, чистил для неё апельсины и подавал ей ровные сухие дольки. Опять трудно вспомнить, говорили ли вы о чём-нибудь или нет, естественно, говорили, но это не имело значения. К тому же общение с её стороны было затруднённым, она задыхалась от соплей, поминутно вытаскивая из-под подушки носовой платок и заталкивая его обратно. Дышать, говорить и есть апельсины у неё одновременно не получалось.
- Ну, тебе пора, - потом всё-таки сказала она.
- Да, - сказал ты и встал. Подходя к двери, ты вдруг увидел возле косяка выключатель, посмотрел на него, как-то совершенно непроизвольно выкинул руку, выключил свет, потом так же совершенно непроизвольно разделся и залез к ней под одеяло.
Кровать была узкой, казённой, с кусачей панцирной сеткой, прикреплённой к холодной железной боковой перекладине, которую не прикрывал матрац, и на этой перекладине ты с минуту балансировал голым боком, одеяла на тебя тоже не хватало. Был момент, когда она могла тебя вытолкнуть, уронить на пол, однако, к твоему счастью, это одновременно был момент первого соприкосновения тел, после которого ситуация стала необратимой.
Глядя на тебя откуда-то снизу, издалека, из района твоей грудины, она изумлённо и как-то строго, как в классе, называла тебя по фамилии, ты же наваливался на неё всё сильней и сильней, глубоко вдавливая в сетку, и целовал её лоб и макушку, и больше всего макушку, потому что она находилась прямо под губами, и ты тоже без конца повторял и тоже, как в классе: "Оксана-Аната! Оксана-Аната!" Так длилось довольно долго. Так длилось неимоверно долго, прежде чем ей удалось хоть как-то тебя укротить и направить. Затем было много соплей и ещё больше смеха, и соплей именно из-за смеха, а ты был потный и красный - красный от стыда, оттого что не сразу мог угадать куда надо, и потный от внезапной непредсказуемой боли, и от желания нарываться на эту боль ещё и ещё, до конца, до предела.
Никто не бывает хорош в первый раз. Ты тоже наверняка не был. Однако потом, свалившись в глубину сетки сам и умостив голову Александры Анатольевны у себя на плече и саму её положив на боковую перекладину у стены, ты был абсолютно уверен, что ты молодец. Ты так был уверен в себе, что будь под рукой сигареты, ты бы закурил. Спокойствие и никакого стыда.
- Слушай, а ты не оденешься? Ты меня не стесняешься? - спросила она, когда ты голый пошёл на кухню, чтобы окунуть в холодную воду своё горячее, липкое, никак не желающее опускаться. Почему-то ты не стеснялся. Она была твоей женщиной. Детство кончилось.
Когда ты под утро уходил, она сначала осторожно выглянула на лестничную клетку (напротив была дверь квартиры директора, а в ней дверной глазок), потом выпустила тебя) и только потом прошептала: "Больше никогда!" Ты кивнул. Она не сказала: "Только никому!" Даже не заикнулась о том. Да ты сам удивился бы, если заикнулась. Потому что даже подумать об этом было бы нарушением вашего тайного союза. Наверное, ещё того, который внезапно заключился меж вами на том самом уроке, когда она назвала тебя "практически готовым студентом".
На следующий день она немного выздоровела. На следующий день был Новый год. В районном Доме культуре праздновалась главная ёлка района. Школьников туда не пускали, однако не десятиклассников же. Александра Анатольевна ненадолго пришла на ёлку, поскольку существовала традиция. Для всех более-менее заметных людей на селе во главе с партийно-хозяйственным активом существовала традиция в Новый год отмечаться на главной ёлке района. Власть проводила смотр. Если бы кто-то в те дни захотел написать пьесу типа "Ревизора", лучшего места для разыгрывания начальной сцены невозможно было придумать.
Твоя учительница пришла вместе с учителем физики Волнухиным. Нос у неё был ещё припухшим, но припудренным и от этого не таким красным. Совсем не таким, как у физика, правда, на улице был мороз. Она была очень незнакомо причёсана и пришла в незнакомом для тебя платье, длинном, сильно приталенном, красном, и ещё в красных туфлях на высоком каблуке. Она была не только не такой, какой обычно вела уроки, но и вообще чужой, иностранной, и не зря твой друг толкнул тебя в бок: "Ты глянь, и Оксана тут. Слышь, а это точно она? Угор-реть!" Ты смотрел на неё и не мог поверить, что всего чуть больше суток назад она стояла в дверях, босыми ногами на холодном полу, в ночной рубашке, застиранной и поблёкшей, с оторванными по краю кружевами, а на голове у неё громоздилось каштановое воронье гнездо.
Ты к ней не подходил. И не собирался. В лучшем случае мог бы с маской равнодушия на лице пройти мимо и демонстративно поздороваться, как это делал, например, с директором школы или завучем. Но это было бы детство. Вы просто пару раз встретились глазами, и этого хватило вполне. Тот, кто думает, что этого было мало, должен просто себе представить, что он находится в церкви и вдруг встречается глазами с богом. Не с иконой, а с глазами того, о ком понимаешь, что вот он и есть бог. С тех пор ты всегда любил новогодние ёлки. С тех пор ты всегда приходил на ёлку, как в храм.
Те зимние каникулы тянулись очень долго. После Нового года Александра Анатольевна всё-таки улетела в Вологду, и ты боялся, что она останется болеть дома. И что уже не вернется. И тогда тебе самому придётся лететь к ней в Вологду и жениться на ней уже там. Все эти дни ты так много представлял, как после каникул она входит в класс, здоровается, садится напротив тебя за учительский стол, что перегорел. Поэтому всё получилось до заурядности естественно. И это ещё, наверное, потому что вы оба не были артистами. При этом она всегда оставалась педагогом. Сказав один раз "больше никогда", она в самом деле каким-то образом донесла до тебя, что ты, действительно, должен смириться с этим "никогда". Как минимум, на полгода. И ты смирился. Ты даже научился смотреть на себя немного со стороны. Ведь как бы ни взрывался твой верхний мозг, который в голове, и как бы ни горел нижний, которым ты думал больше, нельзя всё же было игнорировать тот факт, что та предновогодняя ночь была просто результатом стечения обстоятельств. Такой случай мог быть только раз в жизни, и ты был рад, что его не упустил.
Как прошли те оставшиеся полгода, ты не очень хорошо помнишь. В десятом классе вообще, если честно, уже было как-то не принято учиться, то есть делать домашние задания, готовиться к урокам, заниматься дополнительно. Даже готовясь в институт. На экзамене Александра Анатольевна была с тобой холодна, как лёд. Это от возмущения. Она никак не ожидала, что тебе настолько не доступен английский.
Она ещё год проработала в твоей школе. И ты этот год тоже проработал в школе. В твоей трудовой книжке мелким почерком секретаря директора школа была сделана первая запись о том, что ты принят "лаборантом в кабинет физики". К Волнухину. Вот так Волнухин стал самым первым твоим начальником по работе, а Александра Анатольевна - коллегой. Но то была уже совсем другая история.
ГРИБНОЙ ШТОРМ
В июле и августе после первого тёплого сеющего дождя всегда надвигается грибной шторм. Это значит, что грибов море. Это значит, что из Ленинграда снова будут прилетать грибники, уходить за аэродром в ближний лес, чтобы последним, чётвертным, рейсом с корзиной белых грибов обратно улететь в Ленинград. Только в Ленинград. Из Москвы никто никогда не прилетал, наверное, потому что самолёт делал промежуточную посадку в Вологде. А вот ленинградские грибники не переставали удивлять. Особенно, когда сидели в тени, под деревьями, с краю от летного поля и перебирали грибы. Тебе было странно смотреть на людей, которые только вот этим утром, как представлялось, ходили по Невскому проспекту и будут ходить по нему вечером.
Разительные перемены произошли на твоей памяти - в период так лет с четырёх-пяти и до восемнадцати. Ты ещё хорошо помнил брёвна-коновязи перед промтоварным и продуктовым магазинами, которые были просто избы, и лошадей возле этих коновязей, и ползущих по улице тракторов МТЗ-5 с округлой мордой и без кабины, как вдруг за один только десятилетний период всё вокруг резко изменилось. По полям стала ездить ослепительно красивая техника, по асфальту носиться легковые машины, а на месте деревянных магазинов почти мгновенно выросли каменные "стекляшки" с витринами во весь фасад - хоть в один, хоть в два этажа, а школа замахнулась даже и три этажа, переплюнув административные здания и встав главной витриной райцентра.
Когда ты ходил в первый класс, уроки зимой часто проходили при свете керосиновых ламп, потому что электричества не хватало, потому что всё электричество давала трофейная немецкая динамо-машина, поставленная внутрь старой мельницы, зато к окончанию школы вы смотрели уже два канала телевидения, и один был даже цветной. При этом стиль жизни в районе нисколько не изменились: колхозы всё также выращивали лён, а совхоз разводил коров. Ты понял, что мир изменился лишь после того, как из Ленинграда стали прилетать грибники.
В 1976 году билет до Ленинграда на Як-40 стоил десять рублей. Москва была на рубль дороже.
Як-40 с тремя двигателями "от истребителя" взлетал над селом почти вертикально, как будто это был звездолёт с рисунка Циолковского, разгоняющийся по невидимой эстакаде. Як-40 выбрасывал тебя сразу за облака и открывал небо. После Як-40 тебе уже никогда не хотелось ни спускаться на землю, ни снова летать на пузатом Ан-2, сдуваемом с трассы ветром, или даже на большом двухмоторном Ли-2, чьи колёса не убирались полностью в мотогондолы и выглядывали, как пиджак из-под куртки, или даже на любимом Ил-14 у которого была такая симпатичная морда дельфина. Но ты бы обязательно вернулся на землю, если бы тебе снова предложили отправиться в лес твоего детства.
Пабло Неруда как-то сказал: "Кто не знает чилийского леса, тот не знает нашей планеты". Тебе хочется сказать: "Кто не любил Советской власти, тот никогда не любил России". Советская власть для тебя сейчас представляется именно как грибной шторм. Как некая подземная сила. Как некая народная сила, в любые годы живущая где-то рядом, подспудно, грибницей. Тебя всегда поражало, какой же могущей силищей обладает эта грибница, в сущности, тонкая и длинная нить, чтобы всего только за одну ночь и в одном лишь конкретном лесу, свиваясь в плотные узелки, выбросить на поверхность земли десятки, сотни и тысячи тонн этих самых плодовых тел!
Древние считали грибы телами богов. Но это тело народа.
ЕСТЬ РОДИНА
Есть родина печали и смиренья.
Она ни с малой буквы, ни с большой.
Есть родина иного измеренья,
вне постиженья телом и душой.
Там дом стоит - пока он не обрушен.
Там виден холм - он не порос быльём.
Но при жизни ты там, увы, не нужен -
совсем, как ей, пока в неё влюблён.
ДОБРОЕ УТРО!
Доброе утро у вас начиналось с приветствия. Но правда только тогда, когда вы были в разлуке. А так ты обходился одним лишь молчаливым клевком в темечко, а она быстро проводила ладошкой по твоей волосатой груди. Ритуал. Когда ж вы были в разлуке, "доброе утро" присылалось по эсэмэс. Сначала это было просто классическое, пионерское "доброе утро", простое и незатейливое, как миссионерский секс. А потом пошли опыты:
Боброе будро! (утренняя гимнастика)
Бодрое ухо! (начальник будит по телефону)
Бокое мудро! (обед завтрака мудренее)
Брахмое путро! (месяц на Гоа)
Брокколи брутто! (логистика сельскохозяйственной продукции)
Вёдрое утло! (трое в лодке, не считая)
Глокое куздро! (что мы вчера пили?)
Камое сутро! (...)
Клёвое пудро! (приветствие на работе)
Мокрое утко! (ну, это было в больнице)
Сдобное укро! (жена-хохлушка)
Сухое фрукто! (чай и кофе не полезны для сердца)
Утрое фрутто! (жизнь на диете)
Зеброе зубро! (просто так)
Пробное крупно! и Дробное купно! (разнояйцевые близнецы)
Когда все необычные приветствия исчерпывались, в ход шли обычные:
Синее небо!
Жёлтое солнце!
Черное кофе! (когда в среднем роде стало можно)
Белое тело!
Тёплое лето!
Чистое поле!
Горное эхо!
Чёрное море!
Белое море!
Красное море!
и так далее.
ТАЯ
Этот дом стоит и поныне. Он стоит во внутреннем дворике, прячась за уныло воссозданным казенным зданием XIX века, в котором некогда размещался знаменитый московский магазин "Кухни". Сбоку к нему примыкала пивная типа "карбюратор" -лёгкая пристройка с автоматами по разливу пива, которая занимала собой ровно половину прохода по внутренний дворик. Этот проход наполовину перегорожен и сейчас, но уже достарханом от соседнего ресторана "Хожда Насреддин в Хиве".
Если двигаться от бывшего метро Площадь Ногина, сейчас Китай-город, по правой стороне бывшей улицы Чернышевского, сейчас улица Покровка, то самый последний проход во внутренний дворик перед правым поворотом на Покровский бульвар выводит тебя именно к этому дому. Сам внутренний дворик , если смотреть на него со спутника, сейчас выглядит довольно кривоватым, но всё равно он ближе к квадрату, чем к пятиугольнику, и этот квадрат нужно пересечь по диагонали, чтобы попасть к двери, в которую ты впервые вошёл в 1983 году.