Иногда картине недостает всего одной линии,
чтобы стать законченным шедевром, —
последней черты.
●●●
В силках трепыхался из последних сил кролик. Кёнсу повел рукой с зажатым в ней голышом, медленно приподнялся и напружинился. Опоздал. Нескладный мальчонка оказался быстрее и с одного удара размозжил кролику голову дубинкой, укрепленной бронзовыми кольцами.
Когда Кёнсу спустился по склону, Фань уже ловко выпутал худенькими пальчиками добычу из сети, ухватил кролика за уши и с натугой приподнял.
— Дней на пять хватит, — скупо улыбнулся Кёнсу, забрав кролика. Левой ладонью погладил Фаня по голове, дождался, пока малыш вложит пальчики ему в руку, и повел обратно к стоянке.
Костер они еще не разводили, только сучьев понабрали после установки силков да разложили на камнях, чтобы просушить. Кёнсу вообще огонь разводить остерегался — все-таки они ушли от Белых Шахт далековато.
Дня два назад Кёнсу доставал потрепанную карту — единственное свое сокровище, которое, если верить покойному ныне отцу, осталось еще с тех времен, когда никто и знать не знал о ядерных бурях. По карте получалось так, что шли Кёнсу и Фань уже по Зараженным Землям, а это означало, что напасть могла случиться в любой миг. Любая напасть.
Кёнсу взвесил в руке кролика. Карта вряд ли лгала, потому что кролик был не чета тем, что водились дома. Крупнее, но жилистее. С готовкой придется повозиться, чтобы мясо сделать мягче.
Их вещи лежали в теньке у узкого лаза. Кёнсу проверил лаз сразу и убедился — какой бы зверь его ни вырыл, ныне он ушел. Фань первым же делом оттащил в нору запас воды на случай нападения тварей, банд, пиратов, а то и кого похуже. Хотя хуже всего была бы фиолетовая буря.
Опустившись на валун у лаза, Кёнсу положил кролика на землю, взял камешек и принялся чертить под ногами палочки, отсчитывая дни пути по памяткам. Два дня до Ядовитого Колодца, день там, еще четыре до Большого Обрыва, а через Обрыв они перебирались все шесть, потом девять дней пути до Развалин, там они отдыхали два дня, и вот, семь дней по землям без названий, где даже памяток нет. Кёнсу никогда так далеко не забирался за всю свою жизнь, а идти предстояло и того дальше.
Виновник всего этого сидел напротив на корточках, обхватив исцарапанными руками костистые коленки, и внимательно смотрел на черточки, что выводил Кёнсу.
После сезона фиолетовых бурь охотники нашли у Западной Пади ребенка. В Белых Шахтах всех знали наперечет, детей никто не терял, да и было тех детей всего ничего. Кроме того, найденыш оказался чистым, без всяких меток и знаков принадлежности. Кёнсу собственными глазами видел, как обессиленного ребенка принесли и раздели, осмотрели со всех сторон. Чистый и ладный, здоровый. И без меток. Совсем. Диво дивное. На рваной одежке только и нашли вышитый знак, который один из старцев прочел как “Фань”. Мальчик не говорил, на вопросы не отвечал, но на “Фань” вскидывал голову и смотрел внимательно большими черными глазищами.
— Немой?
— Или напугался сильно, вот от страха и позабыл речь. Лет восемь ему, да?
— Может, и побольше, тощий просто и измученный. Откуда только взялся? Не сам же дошел.
— Да откуда дойти он мог? Там горы, а там — Зараженные Земли. И так смерть, и эдак. Не мог ребенок один пройти никакими путями. Одиночки всегда погибают первыми.
Три дня охотники обходили земли вокруг Белых Шахт, но даже следов не нашли ничьих. Ребенок будто возник из воздуха там, где его отыскали.
После решали, как быть и что делать. Запасов отмеряно было ровно на всех обитателей Белых Шахт, а четвёртый год выдался неурожайным, в селении недоедали. Ждали к следующему сезону фиолетовых бурь четырех младенцев. Найденыш получался лишним ртом, и взять его к себе означало уйму забот. Отсутствие меток на светлой коже пугало больше всего. Еще и Старуха Аб навела страху, проскрипев, что ребенок может оказаться зараженным.
— Ну мы же не твари и не звери. Да и звери детенышей не бросают. Надо что-то делать.
— И что же?
Фаня заперли в клетке, там и держали, пока думали, как же быть дальше. Дети-зараженные никому прежде не попадались, так что охотники все поголовно отказались мальчонку убивать. Ни один не желал брать грех на душу. Оставлять ребенка у себя тоже ни один из Старших не захотел — боялись. Да и не принято это было, ведь даже браки заключались по уговорам для укрепления родов и связей. Кёнсу взял бы Фаня — после смерти отца он один жил в узкой пещерке, но Кёнсу Старшим не был, а слыл странным одиночкой и еще кашеварил на всех, так что на него сразу все ополчились.
— И как ты готовить будешь всем руками зараженными? Совсем сдурел?
— Давайте просто отнесем его туда, где нашли. Или выгоним. Пусть идет туда, куда шел.
— Это всего лишь ребенок, — прогудел Старший, что вел книгу, где перечислялись имена всех обитателей Белых Шахт. — Лучше подождать кого из бродячих торговцев да отдать мальчонку. Торговцы, говорят, ходят на самый Юг через Зараженные Земли, а на Юге уже который год ведут перепись. Вдруг выяснят, откуда мальчонка, да вернут обратно.
— Сколько ж нам ждать этих торговцев? Они, чай, не каждый десятик проходят. Иной год бывает так, что и не заходят вовсе. У нас чисто все, Обрыв твари пройти не могут, но больно уж на отшибе мы.
Слово за слово, так и договорились до того, что Белым Шахтам нужен собственный торговец, что ходил бы каждый год на Юг через уцелевшие селения да закупал все самое нужное или обменивал. Идти, вестимо, никто не хотел, особенно те, у кого род. Кёнсу не вызывался, понимал, что это лишь уловка-оправдание, но он был единственным одинцом в подходящем возрасте. А еще он был странным и, по мнению многих, ленивым и бестолковым. Вроде и грамоте обучен, и в доме полезен, а так и не поймешь, куда пристроить.
— Молодой, зубы все, руки и ноги тоже на месте, а дом твой пустой, да и не нужен он тебе, а в наложники ты ни к кому не хочешь, — приговорили Старшие. — Болтал твой отец, что дороги знает, значит, науку передал тебе. Собирайся.
— Но я даже не охотник. — Кёнсу поднялся и прямо поглядел на Старших. — И оружия у меня нет. И товаров — тоже.
— Товары соберем всем миром. Что-то да отыщется. Оружием поделимся и запасами в дорогу. Бывалые торговцы говорили, что в одиночку пройти Зараженные Земли легче, а ты тихий. Как притаишься, так и не видно тебя. Жены у тебя нет, наложником ты тоже не был, так что запах твой слабый. Пройдешь. А нет, так придется найденыша убить или бросить. Не прокормим мы столько без помощи.
— Да он ест совсем чуть.
Спорили долго, но через два дня Кёнсу и Фаня выставили за ограду. Кёнсу подозревал, что намеренно от него избавились, ведь из одинцов он и впрямь был единственным молодым, молчаливым и замкнутым. Ни семьи своей, ни к другим не прибился. Завести семью и возможности не было, разве только если кого смерть приберет, чтобы Кёнсу вдову мог взять, но он выходил младше всех возможных вдов. Одна дорога оставалась — в наложники пойти, но хорошего тоже мало. В некоторых семьях наложники были, заменяли жен, пока те были на сносях или не могли супружеские обязанности исполнять по какой причине. Но не жалели их. Обычно они работали больше всех, кусок за столом получали самый малый, а в холодную пору их и из дома могли выгнать. Обращались хуже, чем с собаками.
Кёнсу звали в наложники, сладкими речами услаждали, говорили, какой он красивый, как его беречь будут, но он не верил. С тех пор и ходил всегда, замотавшись в тряпье по самые глаза, а в чехле на правой лодыжке таскал остро заточенную отвертку, что от отца досталась. Всякое бывало, и Кёнсу не желал никому давать возможности поступить ему наперекор.
Вот в начале пути на Юг он и подумал тогда, что, может, и к лучшему это, что его выгнали вместе с найденышем. Отправили в торговлю, но на деле — выгнали. Дали с собой две котомки с мандаринами, мешочек со змеиными шкурками да россыпь прозрачных камней, что иногда находили на склонах и в ручьях. Этими камнями удавалось споро развести огонь при ярком солнце, если умеючи.
Мать свою Кёнсу не помнил вовсе, а отец учил его писать и читать, никогда не ругал, если Кёнсу прятался ото всех и писал что-нибудь на сшитых ремешками листах. Отец даже отдал Кёнсу личное сокровище, второе после карты, — темную коробочку с карандашами, научил карандаши затачивать. В детстве Кёнсу чудом казалось, что деревянные палочки оставляли линии на бумаге, как следы, которые потом можно распутать. Кёнсу мнил себя охотником, только особенным. Обычные охотники читали следы людей и зверья, а Кёнсу читал следы на бумаге. Так умел не он один, но на Белые Шахты подобных умельцев приходилось в руку-полторы.
С самого рождения Кёнсу слышал негласный закон, что всем под кожу въелся: одиночки умирают первыми. Но считали его в Белых Шахтах именно одиночкой. Гордецом, что не протянет долго. Ведь после смерти отца он остался без семьи, да и наложником не пошел ни к кому. Только и умел, что писать, готовить да лечить немножко. И обида зрела день за днем. Почему одиночки умирать должны первыми? И почему нельзя схорониться в укромном месте и выводить на помятых листах свои мысли? Почему нельзя помогать Старшему, что вел книгу, в которой делал записи обо всем, что случалось в Белых Шахтах? Кёнсу писал и читал лучше всех в Белых Шахтах, но Старший передавал науку сыну, что и в подметки Кёнсу не годился. Вот и в путь отправили тоже Кёнсу, потому что семьи у него нет, один он, а раз один, то права голоса у него тоже нет.
С другой стороны, с Фанем обошлись и того хуже — его вообще ни о чем не спросили.
— Ладно. — Кёнсу вздохнул, потрепал Фаня по отросшим волосам и взялся за тушку кролика. Фань смотрел, как Кёнсу разводил огонь маленький, потом смолил тушку, сжигая мех до последней ворсинки, натирал охапкой сухой травы, снова смолил, а после делал аккуратные надрезы, снимал шкурку и превращал ее в мешочек. Голову кролику Кёнсу отрубил старым ножом и велел Фаню закопать ее поглубже, чтобы на запах крови напасть не пришла. Тушку выпотрошил, порубил на пять частей, куски запихал в мешочек из шкурки, туго завязал и принялся бить мешочком о камни.
Фань унес внутренности в ямку к голове и споро зарыл. Головастый малыш.
В сумке Кёнсу нашел последнюю трубку из свернутых листьев салата, в листья завернул куски отбитого мяса, а после закопал их под углями. Рядом организовал уже приличный костерок и подвесил над огнем почерневший от копоти походный котел. В закипевшую воду засыпал мелко порубленные сушеные травки и приготовил две глиняные чашки. Чашки он сделал много лет назад собственными руками, когда отец учил лепить и обжигать глину. Еще крупица того, что Кёнсу унес из дома.
С ужином они покончили как раз тогда, когда небо в далекой вышине обрело насыщенный фиолетовый оттенок. Переглянувшись, торопливо принялись засыпать костер песком и убирать все следы. Вещи затащили в нору, все проверили снаружи и забились в лаз аккурат к мигу, когда на землю обрушилась непроглядная тьма.
Кёнсу взял дубинку у Фаня, покряхтел немного и перекрыл лаз валуном, оставив лишь сверху небольшие отверстия, чтобы проходил воздух. Внутри было тесно, почти не развернуться. Кёнсу притянул к себе Фаня, улегся кое-как и обнял худенькое тельце. Нагретая за день земля пока не давала ощутить ночной холод, но это пока. Кёнсу обнял Фаня покрепче и закрыл глаза. Старался не вздрагивать от шорохов, что доносились снаружи. Все равно не полез бы из норы ни за что, потому что по ночам твари лазили везде, да и хищного зверья хватало.
Кёнсу то проваливался в дрему, то выныривал из нее, когда слышал отдаленное уханье, близкое сопение или натужные стоны. Чувствовал, как в его объятиях подрагивал Фань, иногда гладил малыша по голове и стыдно радовался, что Фань не говорит, потому что бродячие торговцы предупреждали — по ночам в Зараженных Землях даже одно слово, произнесенное шепотом, могло стоить жизни.
Ночью ничего не случилось, напасть пришла на рассвете. Кёнсу только освободил лаз от валуна и полез наружу, как позади раздалось громкое шипение. Кёнсу прижался к камням спиной и оглянулся, чтобы увидеть в рассветном мареве свернувшуюся кольцами змею в шаге от скомочившегося Фаня. Небось, ночью и заползла, гадина. Змея была большая, толщиной в руку Кёнсу. Такая легко могла задавить обоих, обвив их кольцами.
Кёнсу поначалу выдохнул, решив, что уж такая крупная змея вряд ли будет ядовитой, но тотчас напрягся, уловив зеленоватый блеск глаз. Раз зеленоватый отсвет, значит, ядовитая непременно. Он бесшумно сдвигал руку, пытаясь нашарить либо дубинку Фаня, либо увесистый камень. Змея же покачивалась, вскинув голову и пробуя запахи в воздухе кончиком раздвоенного языка. Фань не двигался и закрывал собой руку Кёнсу, а Кёнсу продолжал рыхлить песок пальцами, пока не нащупал подходящий камень. Удар левой мог и не получиться, да и размахнуться было тяжело.
Кёнсу в отчаянии прикидывал все шансы и рисовал мрачные картины будущего. Если змея его цапнет, он либо умрет от яда, либо сляжет на несколько дней, а без него маленький Фань точно погибнет. Да они оба погибнут, если будут торчать на одном месте.
В Зараженных Землях следовало постоянно двигаться и менять на ночь убежища. Да и как еще им добраться до последней черты на Юге? Если сиднем сидеть, то пути не будет.
Кёнсу и так не представлял себе, как им идти до южного края Зараженных Земель. И как дальше быть — тоже. Торговцы говорили, что даже в Зараженных Землях есть селения, где можно попросить крова на ночь или две, нанять проводника, но Кёнсу не знал, где и как эти селения искать. Это не выглядело таким безнадежным и удручающим прежде. Проведенные в пути дни и ночи легкими никто бы не назвал, но только сейчас, когда живая угроза впервые возникла буквально перед глазами, Кёнсу сполна ощутил груз ответственности, что лег на его плечи. Ведь дойти полагалось не только ему, но еще и ребенка довести.
Конечно, в Белых Шахтах всем на самом деле наплевать, дойдут ли Кёнсу с крохой Фанем до их последней черты на Юге. Отщепенцев никому не жаль, потому что одиночки умирают первыми. Но у Кёнсу внутри все восставало против этого. Ибо почему? Это же несправедливо. И, наверное, сочувствовал он Фаню именно потому, что сам был таким же чужаком и отщепенцем в Белых Шахтах. Раз семьи и рода нет, то и черт с ним, да? А вот хрен!
Кёнсу крепче стиснул камень, продолжая наблюдать за змеей. Из своего положения он не мог так просто взять и ударить змею, а если бы и мог, то вряд ли убил бы с первого удара. Еще и неудобно повернутая нога постепенно затекала. Чем дольше тянуть, тем больше шансов погибнуть.
Кёнсу постарался незаметно выпрямить правую ногу или хоть уложить ее удобнее, но тут же из-за крошечного движения посыпались песок и камешки вдоль неровной стены лаза. Змея мгновенно повернула голову и метнулась к ноге Кёнсу. Он и с жизнью попрощаться успел, но Фань выручил, пихнув один из мешков. Кёнсу остервенело бил и бил левой рукой с зажатым в ней камнем. То попадал, то колотил по неровной стене. Бил, пока змея не замерла неподвижно на песке. Выронив камень, Кёнсу принялся лихорадочно обшаривать себя. Выдохнул, едва убедился, что не укушен.
Рано обрадовался. Фань тонкими пальцами ухватился за его колено, помедлил и свалился на песок. Глотая слезы, Кёнсу выбирался из лаза и тянул за собой Фаня. Уже под ясным небом осматривал ребенка. Нашел две алые точки на правой голени. У него руки ходуном ходили, а он пытался сделать надрезы. Жадно припадал губами к ранкам, высасывал кровь вместе с ядом, шумно сплевывал и вновь припадал губами к бледной коже. Вокруг ранок набухли фиолетовой сеткой тоненькие сосуды. Кёнсу высасывал яд до тех пор, пока сетка из сосудов не стала бледнее. Носился потом с котелком, разводил огонь, ползал на четвереньках по склону в поисках нужных стеблей и корешков. Таких змей он раньше не видел, но надеялся, что обычные средства помогут.
Фань безжизненной куклой лежал на песке. Кёнсу трогал его шею, жадно ловил слабое дыхание и промывал ранки настоем, чтобы потом натереть кашицей из размягченных в кипятке корешков и стеблей. Перевязав голень и пощупав лоб Фаня, Кёнсу выпрямился. Растирал ноющую поясницу и озирался. На помощь рассчитывать уж точно не стоило, а идти Фань не мог. Оставаться же в норе было смерти подобно.