Слух точно не подводил, потому что ногам Сэхунна вмиг стало горячо и мокро. От возмущения и негодования Сэхунн даже дара речи лишился. Он, конечно же, знал прекрасно, что волки своё метят, но чтобы волк метил живого человека…
Сэхунн снова отвёл взор на миг лишь, но волк опять пропал, как его и не было. Напоминали о волке только мокрые ноги Сэхунна, которые меховой разбойник попросту обоссал с ошеломляющей наглостью. Ещё и исхитрился обоссать так, что аж в сапогах хлюпало.
С тихими проклятиями Сэхунн стянул сапоги и отбросил в сторонку. Правда, штанины всё равно липли к коже. Пахло терпко и остро опасным зверем. Сэхунн кое-как обтёр ступни о чахлые пучки пожухлой травы, завернулся в плащ и попытался снова уснуть. Ногам было тепло сначала, но потом Сэхунн подтянул колени к груди, чтобы согреться. Снова запахло хищным зверем. Сэхунн и удивиться не успел, почему от этого запаха ему стало спокойно и уютно, — уснул.
На рассвете первым же делом Сэхунн оглядел босые ступни, а после принялся ползать вокруг плаща. Следов от лап не нашёл, будто волк был не взаправду, но на плаще красовались обводы от пятна, сапоги не высохли, и пахло хищным зверем. Может, волк и был понарошку, но вот метил он Сэхунна очень даже взаправду.
Сэхунн неприкаянно мыкался босым по берегу с сапогами в руке, пока одна из рабынь не принесла ему сапоги на смену. Сапоги пришлись почти впору, а меченную волком обувку Сэхунн оставил на рожках у скамьи, чтоб сохла.
Отведав свежих, мягких лепёшек с печёной рыбой, все скоренько собрали нехитрый скарб. Сэхунн привычно занял место на корме и ухватился за правило. Вперёд пустили лодку со смотровым, чтобы заранее выглядеть вендскую снекку и повесить белый щит. Лодкой и путь проверяли, раз уж по Вене никогда допредь не ходили. Сесть брюхом на мель или песчаную насыпь на чужбине — радости мало.
Солнце встало высоко на небосводе, а берега Вены зазеленели и зажелтели, встали стеной из молодых и матёрых деревьев. Теперь и видать-то было только широкую реку и лиственные стены вдоль берегов. Иной раз ветви деревьев скользили над самой палубой, даже задевали скулу Сэхунна.
Отец велел снять мачту и посадил по гребцу на вёсла. Открыли слаженно гребные люки, просунули вёсла, зачерпнули прозрачную воду и пошли дальше веселее.
Сэхунн жмурился под солнечными лучами, что били по правой половине лица, грелся и нежился, старался подставить покалеченную руку — блазнилось, что такое ласковое солнышко подлечит, прогонит засевшую в костях стылость, заставит кровь бежать по жилам скорее.
— Ну-ка, Бранд, — негромко позвал вдруг отец лучшего в хирде стрелка, — проверь-ка, что за птичка свила гнёздышко на во-о-он той ветке. Только не зашиби ненароком, а гнёздышко расшатай.
Бранд тотчас проверил тетиву, дёрнув четырьмя пальцами, наложил стрелу и ловко навёл её на цель впереди по правой стороне. Только и мелькнуло над палубой алой чёрточкой-меткой. В зелени затрещало, и на нос корабля плюхнулся рослый белобрысый парнишка, немногим младше Сэхунна. Босой и в одёже лёгкой, а на спине — тяжёлая дубинка, утыканная острыми камнями. Такой если приложить по голове, то враз брызнет во все стороны. Череп лопнет, как яичная скорлупа.
Парнишка резво подобрался, огляделся и собрался за борт сигануть, да не успел — загородили дорогу. Без слова Лейфа Поединщика ни одна рука к “птичке” не потянулась, и, наверное, это “птичку” немного утихомирило.
— Далеко ли до вендской крепости? — Отец проговаривал вопрос неспешно, чтобы “птичка” мог всё уразуметь и переложить на родной язык.
— Не тужи, не промахнёшься, — подобрав слова, дерзко ответил “птичка”. Выговаривал ответ по-чужому, но понятно и складно. И хоть парнишка был крепкий, но сразу становилось ясно, что не из воинов. Скорее, из местных охотников в мелком племени, что дань отправляло в Полтеск.
— Да промахнуться и не хочется. С миром идём, а не сечи ищем.
“Птичка” хмыкнул, а отвечать ничего не стал. По лицу любой мог прочитать, что “птичка” думал об ищущих сечи с вендами. Лейф хёвдинг задал ещё несколько вопросов, покуда “птичка” не сказал, что встать лучше в заводи, которая будет впереди по правому берегу, да ждать. Дескать, венды сами придут или пришлют кого, а лодью к крепости не пустят, да и не пройдёт лодья без знающего человека мимо крепости.
— Лодью разобьёте или на брюхо посадите. Сами думайте.
Лейф хёвдинг и подумал.
— Наш корабль тяжелее, чем вендская снекка. Может, и не брешет. Что скажешь?
Сэхунн плечами пожал и левой ладонью огладил правило.
— Если они не хотят, чтоб мимо шнырял кто ни попадя, то наставили гостинцев. Так и впрямь можно брюхом напороться. И ещё хорошо, если на мель или песок, но ведь и похуже что может оказаться. А ещё могли наставить гостинцев не только у крепости, а и на подходах. Если умеючи… — Сэхунн снова пожал плечами, а отец кивнул.
— Тогда свернёшь в заводь, как птичка говорит. Подождём, чай не торопимся. Спешить нам уж некуда.
На том и порешили.
========== Край чужих богов ==========
Стары Ольса - Закляцце
В заводи они стояли второй день, и второй день Лежебока спускал с Сэхунна шкуру, гоняя его по песчаному бережку деревянным мечом.
Ратную науку Сэхунн знал, иначе какой бы был из него хирдман? Но премудрость премудростью, а левая рука решала по-своему, да и примотанная к груди правая мешала правильно падать, откатываться, поворачиваться. Сэхунн делал всё верно, но забывал, что нынче с правого бока гол. Напоминала боль об этом — пекучая и злая. Рука уже привыкла укрываться на груди, а стоило шевельнуть резко плечом — и нате.
Лежебока досадливо головой покачал и велел о руке забыть. Не помогло. Тогда Лежебока примотал правую руку так плотно, чтобы она немного ныла всё время. Ноющая рука забыть о себе и впрямь не давала.
Стиснув зубы, Сэхунн поднимал деревяшку и отбивал удары, сыпавшиеся со всех сторон. Плечо и предплечье сводило и дёргало, а Сэхунн терпел и старался правый бок лишний раз не подставлять.
Дело пошло жарче, пока очередной удар не выбил деревянный меч из левой руки. Десницей Сэхунн управился бы, но десницы у него не было.
— Мясо расти, — хмуро наказал Лежебока. — Возьми меч для первых уроков и выполняй всё заново с ним. Тяжело будет, но отдыху себе не давай, пока свет перед глазами налево не вывернется. А как вывернется, станет легче. И попроси Олафа руны заговорить для раны. Или заговори сам. Только своей кровью не пои. Нельзя тебе своей. Отцовской лучше будет. Одна рука — это не горе. Но правая у тебя всё равно есть. Меч ею держать не сможешь, но хоть слабая подмога будет левой — уже хорошо.
Сэхунн поплёлся нога за ногу за мечом для уроков, что давали желторотым новичкам. Такие мечи тоже делали деревянными, но вставляли внутрь железный прут или заливали железом выдолбёнку у кузнеца. А ещё мечи для первых уроков делали большими, неудобными и тяжеленными, как сто собак. Нарочно. Сэхунн в дренгах когда ходил, так их поначалу наставники и мучили. Задавали урок, всучивали чудовищные деревянные оглобли и зорко следили, чтоб никто не отлынивал. После зимы, полной таких вот мук, дренги враз мясом на костях обросли. Лежебока ещё насмехался, дескать, теперь видно, где плечи, а где голова у отроков.
Достав оглоблю для уроков, Сэхунн пыхтел на берегу один, сражаясь с этим деревянным чудищем, что норовило выскользнуть из пальцев, а то и вовсе их переломать своим весом. Боевой дух мало-помалу угасал, но Сэхунн сдавался ненадолго. Что ж, может и не быть ему могучим воином с одной-то рукой, но мужчина должен уметь постоять за себя и свою правду, а ещё себя и прокормить. Боги мудрые — им виднее, кому и какие испытания отсыпать. И коль уж Сэхунн остался с одной здоровой рукой, негоже скорбеть и голову клонить безвольно.
Скользкая от пота рукоять вывернулась из ладони на замахе. Меч шлёпнулся в воду, и Сэхунн поглядел на него с ненавистью. Нет уж, или Сэхунн уломает меч, или меч уломает Сэхунна.
У воды он наклонился, цапнул за мокрую рукоять и выпрямился. Напротив — на обрыве — грел бок на солнышке волчара, ещё и вывалил розовый язык. Казалось, волк смеялся над потугами Сэхунна во всю зубастую пасть. Следил прищуренными мерцающими глазами, валялся себе на травке и показывал язык, бесстыдник.
Поозиравшись по сторонам, Сэхунн замахнулся на волка мечом, что стал ещё тяжелее после купания. Волк и ухом не повёл, дескать, ага, дотянись и попади, попробуй. После нахалюга и вовсе лапу задрал. Вылизывался себе, как будто людей рядом и не стояло. Срамота.
У Сэхунна руки опустились. Сел прямо на песок, бросив меч рядом, и уставился на волка сердито. Вот вздумай волк напасть, и ведь Сэхунн не отобьётся один. Такой крупный и сильный зверь как пить дать загрызёт его в один миг. Но волк не нападал. Снова развалился на травке, голову на передних лапах примостил и уставился на Сэхунна в ответ.
— Что тебе надобно, а? — с обидой тихо спросил Сэхунн, будто волк мог уразуметь слова. А может, и уразумел, ибо ловким движением взнялся на все четыре, сиганул без разбега с обрыва и мягко соскочил на песок, не замочив ни лап, ни шерсти. Степенно двинулся к Сэхунну и презрительно фыркнул, едва Сэхунн повёл рукой к брошенному мечу.
Страшно не было ни капельки. Под лукавым прищуром зелёных глаз Сэхунн убрал руку подальше от мокрой деревянной рукояти и притих. Волк с ленцой подошёл, шумно принюхался, покосился на сапоги Сэхунна — те самые, помеченные мохнатым паскудой недавно, и нахально улёгся на песке рядом. Ещё и пристроил голову у Сэхунна на правом бедре. Слегка уши прижимал и косил глазом сторожко. Мол, теперь-то что делать станешь, недотёпа?
Сэхунн велел сердцу в груди не колотиться заполошно, приподнял левую руку и медленно поднёс к волчьей морде, дал попробовать запах, показал, что в ладони пусто, а после — аж дыхание перехватило от собственной дурости — тронул меж ушами. Пальцы утонули в меху, а ладони было пушисто-пушисто, тепло. И Сэхунн почесал за ухом сначала, потом под горлом. Принялся пальцами расчёсывать роскошный — шуба вышла бы на зависть! — мех, щупать мягонький густющий подшёрсток.
Волк сел, разрешил поворошить мех на груди и горле, огладить уши пушистые, потом холодным влажным носом посунулся Сэхунну в щёку и уложил голову между плечом и шеей, шумно вздохнул.
Ни жив ни мёртв Сэхунн робко гладил волка ладонью, а по шее и плечу правому разливался жар. Горячо-горячо было, даже кровь по жилам скорее побежала. Но всё изникло в один миг: волк отскочил стрелой и в мгновение ока растаял в густой зелени, сбрызнутой желтизной.
— Ты чего это расселся, лентяй? — загудел за спиной у Сэхунна наставник. — Или дело делай, или на палубу не суйся.
Сэхунн поднялся, ухватил меч и обернулся. Лежебока волка точно не видел, а на песке рыхлом следов волчьих и сам Сэхунн не приметил. Если следы и были, то из-за сыпучего песка и не понять, что волчьи. Мало ли кто тут похаживал…
— Помылся бы хоть. Псиной смердишь, — наморщил нос Лежебока, когда ближе подошёл. И не соврал. Сэхунн сам почуял, как принюхался.
Но муки Сэхунна с мечом в тот день таки закончились — дозорные высмотрели конников на востоке. Ехали двое под белым стягом с красной волчьей головой, оружные и в броне. Они не таились особо, но и не боялись. Полосатые мохнатые лошадки лениво рысили по траве, а в тенях от деревьев оживали и бежали шустрее, на солнце снова ленились и нехотя переставляли укрытые густой шерстью крепкие ноги с крупными копытами.
— Даже кони у них на волков больше похожи, — негромко прогудел Торвальд Счетовод и не соврал: морды у коняшек и впрямь походили на волчьи, ещё и окрас такой, полосато-весёлый*…
А конники подъезжали всё ближе, дозволяя себя рассмотреть как надо.
Стяг держал крупный воин в годах, с виду мало чем отличный от северян. Встреть Сэхунн такого неподалёку от Сэхэйма, решил бы, что кормится в хирде у соседа. Воин даже бороду в косицы заплетал так же, как делали дома. Второй вот был куда моложе, держал в руках лук и вертелся в седле, будто его пчёлы со всех сторон жалили. Пепельные волосы заплели в бесчисленное множество косичек, а на бороде и над верхней губой только пушок пробивался, обещавший через пару зим стать роскошной бородой и усами. Сэхунн весь обзавидовался — у него борода росла жиденькая, куцая. Меньше мороки было выщипать три волосины да не позориться. В мать пошёл, которую привезли из чужих земель, а после освободили.
Хотя мать Сэхунна сама выкупила себя — вышивать и делать украшения была мастерица, каких мало. Меньше чем за две зимы она собрала столько марок серебра, сколько за неё уплатили. Отказать ей не могли по закону, да и не рвались: она на хэйдульвову Волчицу походила, тёмная да маленькая. Когда носила Сэхунна в чреве, болтали старухи, что и сама помрёт, и дитя загубит, ан нет.
Лейф хёвдинг мать Сэхунна не помнил, но Сэхунн ему на то не пенял. Мало ли в какой усадьбе на ночлег путники просятся да пируют, а зимами иной раз и вовсе по дворам кочуют. Силой никто никого не потащил бы, значит, мать сама пошла. Да и умная она у Сэхунна была. Знала, что мужней жене или с дитём легче будет. Замуж её не звали, зато дитё родить никто не возбранял. А ещё стащила она у Лейфа костяной браслет, что после Сэхунн и получил с наказом отыскать Лейфа Поединщика. Над Сэхунном тогда всем домом смеялись, когда он пришёл в Сэхэйм, замёрзший и голодный, а он отдал Лейфу браслет и сказал, чтоб Лейф ввёл его в род как сына. Лейф тогда долго молчал, со двора не гнал, присматривался, а потом в род ввёл-таки, признал свою кровь.
— Пойдём… — Лейф слегка подтолкнул Сэхунна, спугнув думы о минувшем.
Гости как раз лошадей в теньке привязывали, потом неспешно спускались к берегу, где у мостков столпились остатки рода Лейфа Поединщика.
— Меня тут Турином Старым кличут, — гулко пробасил матёрый воин, сжимавший в заскорузлой ладони древко стяга. Говорил он чисто и без особого труда, словно всю жизнь с халейгами болтал по-свойски. — А вы кто будете? И каким ветром вас сюда принесло?
— Из Халогалана идём, — выступив вперёд и обозначив, кто тут всему голова, сказал Лейф. — Слышали много о Рагнхильд дроттнинг, хотим или на службу попроситься, или пройти в греки, коль дозволит. С миром идём — тут весь род. — И Лейф мрачно добавил: — Что осталось.
— По нужде, значит? — быстро сложил всё про себя Турин.
— Чужая жадность любит козни строить. По нужде, — не стал отпираться Лейф. Сказать правду всегда лучше, чем солгать, особенно когда земли и люди неведанные, ибо после ложь может так обернуться, что и света белого не взвидишь.
— Тогда добре, — кивнул Турин. — Отбери себе десяток, с кем в путь веселей. Как рассветёт, поведу тебя в Цвик к воеводе, с ним и говорить будешь. Коней я тебе дам. Лодья твоя пусть пока с твоими родичами тут будет. Эта земля под защитой, приглядят и в обиду не дадут. А там… как с воеводой уговоритесь. Или останетесь, или вернётесь туда, откуда пришли.
Пепельноволосый, издёрганный незримыми пчёлами, выслушал короткое наставление от Турина, вмиг промчался к лошадкам, вскочил в седло и унёсся обратно на восток. Правда, коню теперь лениться не дал: стукнул пятками по бокам — и конь резво поскакал, только хвост светлый по ветру застелился.
Отец первым выбрал Бранда, на Лежебоку указал да на Сэхунна. И ещё семерых взял из тех, кто больше десяти зим с ним ходил в походы. Велел всем отдохнуть и к утру готовиться в путь.
— А как ловушка? — спрашивали те, кто оставался стеречь корабль.
— Зачем? Мы и так на их земле, а воинов у них всяко поболе. Или ты, Свистун, ждёшь, что их воевода будет за нами бегать, как вон кот наш за стрекозой? У него, верно, и без нас дел хватает, вот и зовут, чтоб на нас поглядеть да решить, как с нами быть.
Корабельный кот и впрямь весь день носился за стрекозкой так, что к закату вусмерть умаялся и валялся белой тряпкой на носу. Лежебока только глаза закатывал и приговаривал, что котяра жирок растряс хоть, а то бабы откормили себе котика, теперь поперёк себя шире, уж и не вспомнишь, как этот кот с рыжим пятном на спинке грозно мяучил, вцепившись когтями в мачту, когда корабль саксов догоняли в неспокойном море.
— Ничего, зато хоть сейчас котика за борт — не потонет, — веселился Бранд. — Чем тучнее, тем плавучее. Настоящий морской кот.