— Тебя бы самого за борт, жердина. Жрать в три глотки горазд, а мяса на костях как не было, так и нет, — напустилась на Бранда жена Торвальда Счетовода, подобрала умаявшегося котика и унесла от греха.
Сэхунн тихо собрал котомку с двумя чистыми рубахами, портами на смену и красивым синим плащом, что отец ему привёз из похода — первый подарок. Лучшие сапоги Сэхунна пахли волком, но делать было нечего, пришлось брать их. Меч Сэхунн тоже взял, как и добрый охотничий нож, а вот лук оставил — какой из него, однорукого, стрелок теперь?
Собранную котомку Сэхунн спрятал под сиденьем на корме, взял плотный плащ из кожи, что носил в море, да сошёл на берег. Ночевал он на том самом обрыве, где давеча грел бок на солнышке волк. Плащ на траве расстелил, улёгся на одну половину, а второй укрылся. Напитанная воском кожа хорошо защищала от влаги и стылого ветра, хотя на Вене было куда как теплее, чем было бы дома. Дома в эти дни наверняка ветер бузил и шалил, рвал холодными зубами плащи да куртки с рыбаков, иногда и лодки мог перевернуть. А скоро и снег ещё. Но на Вене снега будто вовсе не ждали. Ну или ждали, но нескоро.
Сэхунн чуть не стал заикой, потому что плащ вдруг поехал в сторону. Потом под боком глухо заворчали, и плащ снова сдвинулся. Сэхунн закопошился, откинул плащ и сел. Тут же под бок подлезло большое, горячее и меховое. Сэхунн и рта раскрыть не успел, а его уже пихнули лапой в грудь, свалили, а потом плюхнулись жилистым телом на бок, лапы на груди положили и едва слышно рыкнули. Спи, мол, недотёпа.
— И что, стеречь меня будешь? — пробормотал Сэхунн, выпростал левую руку и на ощупь поискал волчьи уши. В ладонь лизнули, уткнулись мокрым носом. Тогда Сэхунн уши и нашарил, погладил по густому меху.
Вестимо, горячий волк был лучше всякого плаща, так что пригревшийся Сэхунн уснул в мгновение ока.
***
Снилась ему лощина, укрытая густым туманом. Он шёл, оскальзываясь на кочках, под ногами хлюпало, а где-то далеко впереди тягуче стелился по низкому небу волчий вой.
В яви Сэхунн никогда бы с такой дуростью не пёр напролом туда, где выли, но во сне дурить было можно. Вот Сэхунн и дурил. Топал сонным медведем по болотцу, приминал кочки, тихо ругался себе под нос и ждал, когда же завоют ближе.
Ближе не выли, зато Сэхунн добротно окунулся в трясину. Стылая жижа лезла за ворот, липла к телу и цепко держала добычу, затягивала, душила…
Сэхунн уж решил, что во сне помер, но удушье и мрак внезапно сменились еланью*. Что там делал древний дуб с голыми и изломанными ветвями, Сэхунн знать не знал, но у дуба на цепи сидел волк и выл на луну, что пряталась в тумане. Волк тощий, облезлый, одни кости. Мех свалялся на брюхе и боках. Такой грязный, что и окрас не разобрать. А вот голова у волка была чистой костью. Череп, выбеленный временем. В тёмных провалах глазниц тлела тусклая зелень.
У Сэхунна на глазах толстенная цепь ожила. Проржавелые звенья шевельнулись, напряглись. Волка потащило к дубу, притянуло правым боком. Дубовая кора заскрипела душераздирающе, поддалась под незримым напором и чудовищной пастью ухватила волчий бок.
Волк с глухим рычанием бился в жутковатом дубовом капкане, рвался прочь. Тёмная кора блестела от горячей крови, что ручейками стекала к могучим корням. Волк упирался лапами, рыхлил землю, царапал когтями корни, но таки слабел понемногу. Рычание мало-помалу срывалось, глохло. Волк едва слышно заскулил, поник. Ослабевшие лапы вытянулись. Истерзанный зверь даже упасть на землю не мог — дуб крепко держал деревянной пастью за рёбра.
Сэхунн испуганно огляделся — мерещилось ему, будто туман густеет, сжимается кольцом вокруг дуба. И за этим кольцом жило леденящее дыхание. Сэхунн был не робкого десятка, но и у него холод каплями незримыми стекал по спине вдоль позвоночника, а в груди всё замирало от непонятного страха.
Волей-неволей Сэхунн пятился к дубу, стараясь ускользнуть от стылого дыхания, живущего в тумане.
Поозиравшись по сторонам и ничего толком не углядев, Сэхунн повернулся к волку. Видел едва заметный пар, что шёл от вытекающей из ран крови. Тепло манило. Сэхунн не знал, что делать, просто верил, что это сон. Ёжился, когда волк глядел на него пустыми глазницами черепа, за которыми тлела зелень. Только волка Сэхунн не боялся, пусть волк и выглядел жутко. А вот то, что клубилось в тумане, пугало до дрожи, как и могучий древний дуб, лишённый листвы.
Сэхунн неуверенно шагнул вперёд, по наитию ухватил руками — обеими, надо же — поржавевшую цепь и потянул изо всех сил. Цепь и на волос не сдвинулась. Сэхунн пыхтел, упирался ногой в выступающий из земли толстый корень, тянул — и хоть бы что.
Волк обречённо вздохнул — тяжко, словно человек.
— Потерпи, волчик, ладно? — тихонько попросил Сэхунн и беспомощно огляделся. Под ногами различил толстую ветку, поднял и попытался просунуть её между цепью и стволом. Мучился, пока ветка щепками не разлетелась.
Потом Сэхунн нашёл камень, обеими руками поднял и ударил по цепи. Бил и бил одержимо. Порой из-под камня искры летели при ударах. Сэхунн взмок весь, но продолжал колотить камнем по цепи, а цепь не поддавалась.
Шмыгнув носом, Сэхунн выронил камень из разбитых в кровь рук, кинулся к волку и обхватил обеими руками.
— Да пусти ты, пень… не отдам!
Сэхунн держал волка, тянул к себе, пытался окровавленными ладонями отпихнуть зубья из коры и древесины. Дивно, но дерево трещало там, куда попадала кровь Сэхунна. Кора темнела, трескалась и осыпалась трухой.
Сэхунн левой рукой провёл по волчьему черепу, подставил ладонь под клыки, распорол об острые зубы и прижал к могучему стволу. Тотчас у Сэхунна уши заложило от утробного стона и внезапного треска, с которым многовековой ствол раскололся.
Трещина пробежала прямиком от окровавленной ладони Сэхунна, разрослась на глазах, а сам Сэхунн с волком отвалились от дуба и растянулись на земле.
Оглушённый и ничего не разумеющий Сэхунн шлёпнул ладонью по толстенной цепи, щедро измазывая её кровью. Ржа посыпалась, изгрызая металл, истончая, обращая в пыль.
Сэхунн кое-как поднялся на ноги, ухватил волка — тяжеленного и неподвижного — и, пошатываясь, побрёл прочь от расколотого дуба. Туман сгустился так, что Сэхунн шёл как в молоке. Куда — одним богам ведомо. Зачем — а кто его знает. Сэхунн изо всех сил цеплялся за волка, прижимал к себе и скованно переставлял ноги.
Распоротая ладонь онемела, в ушах шумело, в груди давило и жгло, ком в горле мешал сглотнуть горькую слюну, тяжесть оттягивала руки. Но Сэхунн упрямо переставлял ноги и уносил с собой волка.
В рассвет уносил. Ведь когда-нибудь рассвет же должен был случиться — пусть и в таком страшном сне, но должен ведь?
***
Проснулся Сэхунн от того, что ему тёплым и влажным языком вылизывали щёку. Он приоткрыл глаза и сразу прищурился — на востоке показалось краем солнце, ударило яркими лучиками прямо в лицо, окатило щекотным жаром.
Волк сидел рядом на траве и выжидающе смотрел на Сэхунна, склонив голову вправо. Шумно облизнулся, сверкнув на миг розовым кончиком языка.
Странный волк. И вообще Сэхунну уже всё вокруг казалось странным. Видать, верно говорили люди, что земли вендов зачарованные.
Сэхунн неловко сел, поёжился и сунул левую ладонь меж колен. Отогревал, потому что на кончиках пальцев всё ещё чуялась стылость тумана из сна. Волк будто уразумел всё лишь по одному движению Сэхунна: поднялся, подошёл вплотную и привалился жарким пушистым боком — делился теплом.
— На посланника Одина ты не слишком похож, мохнатый, — пробормотал Сэхунн, но запустил пальцы в густой мех. — Да и не верят тут в Одина. И чего ты ко мне прибился?
Волк чуточку отодвинулся, скосил глаза на Сэхунна, потом осторожно лизнул повисшую в воздухе ладонь.
Нагладив волка вволю, Сэхунн решил заняться полезным делом, покуда все ещё спали. Он пошуровал в орешнике, срезал подходящий прут — толстенький и короткий, уселся на траве и зажал прут коленями. Ножом старательно срезал кору и стёсывал щепки. Получалось не без труда — одной рукой хоть как неловко, но таки плоская узкая деревяшка с ладонь длиной у Сэхунна вышла.
Волк всё так же сидел рядом и с живым любопытством наблюдал за сэхунновыми муками. Склонил голову влево, когда Сэхунн принялся намечать на полоске из орешника очертания волшебных рун.
— Кано. То пламени руна, что исцелит и вид первозданный всему возвратит, — тихо-тихо сказал Сэхунн, вырезая неверной левой рукой целебную руну. — Но берегись, ведь платить надобно болью, стыдом, кровью и заклятьем за жар Муспельхэйма*… Руна Эваз, лучшего из коней, восьминогого, чтобы сдвинулось дело скорей… Целебная Инг для равновесия духа и жизненных сил… Иса льдом болезнь остановит, коль умела скальда рука, но она даст лишь передышку — надобно плотно сомкнуть уста… — Сэхунн корпел над ледяной руной и впрямь с плотно сжатыми губами, чтобы сила руны втуне не пропала. — Прошлого нет, а грядущее родиться ещё не успело, но целебная Перт может удачу послать, коль кости бросить решусь…
Сэхунн оглядел знаки силы, которыми стали руны на узкой деревяшке под его ножом. Осталось сложить гальдар — заклинание. Хотя Сэхунн и не был обучен искусству заклятия рун по всем правилам, считалось, что с рунами он ладит неплохо, а благословение Эгира ему в помощь.
Крепко зажмурившись, Сэхунн выдохнул, сразу сделал долгий вдох и накрыл вырезанные руны ладонью, зажав нож меж указательным и средним пальцами.
— Пламя и Слейпнир*, жизнь и мосты,
Брошены кости — на пир поспеши.
Милости Норн* не жду, но молю,
И в мире срединном слово скреплю.
Сэхунн сказал всё скороговоркой, поспешно перевернул заклятую дощечку и размашисто начертил Науд — руну Норн и судьбы — и Соулу — руну солнца, чтобы скрепить заклятие наверняка и напитать силой волшбы. Шутить с таким не стоило — в неопытных руках Науд могла обернуться проклятием Норн, а Соулу — превратиться в кровавую Зигель.
Вестимо, никто Сэхунна не обучал, потому для этих мощных рун он был слаб, чего уж греха таить, но ничего лучшего на ум ему не пришло. Да и лазейка оставалась — без кормления кровью никакое заклятие не работало в полную силу. Сэхунн надеялся, что воинской удачи отца хватит, дабы совладать с коварными Перт, Науд и Соулу.
А ещё требовалось откупиться от Кано и Исы серебром, золотом или камнем драгоценным.
Сэхунн достал заколку от нарядного синего плаща, с сожалением осмотрел бронзовый овал и красивый небольшой смарагд*, которым заколку украсили. Кое-как Сэхунн выковырнул смарагд кончиком ножа, осторожно подхватил, полюбовался чистой зелёной прозрачностью, после приложил к дощечке с рунами. Теперь камень нельзя было поставить обратно или продать. И отдать никому нельзя тоже. И совсем худо, если потерялся бы камень.
Смарагд Сэхунн сунул в подготовленный узкий мешочек на шнурке. Туда же следовало положить и узкую дощечку из орешника с рунами, но только вымазанную кровью.
Сэхунн поник, потому что идти к отцу и просить его дать крови… Всё-таки Сэхунн ведь не рунный умелец, даже не скальд, его никто не учил заклинать руны, а вдруг накличет беду на отца, и тогда что?
Пальцы задело влажное и прохладное — задумавшийся Сэхунн чуть на траву не свалился. Это волк обнюхивал руку с зажатой в ней дощечкой. А потом волк попросту лизнул руны с одной стороны и с другой, заодно обслюнявив Сэхунну пальцы.
Сэхунн сидел, раскрыв рот, и глупо таращился на волка и испачканную слюной дощечку. О таком способе усиления рун он точно не слыхал, но волк выглядел полностью довольным собой и нахально подставлял лобастую голову, чтобы Сэхунн его, умницу такого, погладил и почесал — сразу везде.
— И что это? — Сэхунн повёл рукой с дощечкой. — Разве так можно? Руны напоить заповедано кровью, отданной своею волей — без принуждения. Придётся ещё одну делать…
Сэхунн собрался закинуть испорченную дощечку в кусты, но волк в одно стремительное движение ухватил костистое запястье зубами. Не поранил, но держал крепко и твёрдо. Скосил глаза на Сэхунна, выждал, осторожно разжал челюсти, а после лапой задел мешочек, куда Сэхунн уже положил смарагд.
Солнце на востоке лениво поднималось всё выше, в небе не было ни облачка, родичи дрыхли себе, а дозорные стояли дальше от берега и заводь видеть никак не могли. Сэхунн торчал на берегу с волком, который чего-то от него хотел, и сбежать от странного волка Сэхунну уж точно не удалось бы. Пришлось совать обслюнявленную дощечку с рунами в мешочек, затягивать шнурком и вешать мешочек себе на шею.
Волк удовлетворённо фыркнул и привалился к Сэхунну жарким боком.
— Только не бреши мне, что волчьи слюни сильнее крови, а? — грустно-грустно попросил Сэхунн. Волк презрительно рыкнул и потёрся носом о плечо Сэхунна, оставив на рубахе влажное пятно. Потом вмиг повернул голову, принюхался, а через мгновение волка и след простыл, словно и не было его.
На носу корабля выпрямился во весь рост Лейф хёвдинг и сладко потянулся. Пора и собираться. Сэхунн прихватил плащ и поплёлся за приготовленной котомкой. Вместе с отцом они поплескались на мелководье, пока поднимались остальные, а на дозоре шла смена. Рабыни развели огонь в выложенном валунами круге и притащили котёл с рыбной похлёбкой. Сначала кормили тех, кто собирался в путь. Прочие могли и потерпеть немного.
Сэхунн доедал остатки размоченной в похлёбке лепёшки, а на склоне у зарослей орешника появились Турин с вертлявым спутником да табун полосатых лошадок. Коней подготовили к дороге заранее, потому заминки не случилось. Ну если только Сэхунна не считать, который с одной рукой не особенно и годился в конники.
Полосатик-конь вблизи вышел вовсе не таким мелким, каким казался издали. Причудливый окрас коварно обманывал взор. Вблизи конь выходил рослым и крепким, и ноги у него выглядели мощнее, чем у северных лошадок, а из-за густой шерстяной бахромы блазнились толстыми. Конь насмешливо косил на Сэхунна круглым карим глазом, но стоял спокойно.
— Косю, — певуче позвали у Сэхунна за спиной. Это подобрался ближе пепельноволосый молодой воин, вертлявый и гибкий, как лоза. Он ещё сказал что-то, но Сэхунн не понял. Тогда воин шагнул вплотную, погладил коня, а затем поймал Сэхунна за левую руку и положил сэхуннову ладонь на кожаную петлю слева, заставил крепко сжать пальцами, добродушно кивнул. Тогда Сэхунн додумался и ловко просунул ступню в жёсткую петлю у бока, вскинулся, цепляясь левой рукой за упряжь, и уселся на спине коня. Пепельноволосый воин одобрительно улыбнулся, легонько похлопал коня по крепкой шее и отступил.
После, уже в полёте стрелы от заводи, вертлявый воин догнал Сэхунна и поехал рядом. Сначала рысили молча. Сэхунн то и дело поглядывал на то ли венда, то ли местного лива или ещё какого жемайта. Тот непрестанно вертелся и крутился в седле, успевал всюду и всё оглядеть, улыбался порой, когда ловил на себе взоры Сэхунна, а затем шутливо хлопнул Сэхунна по плечу.
— Гинтас. — Он ткнул себя большим пальцем в грудь и повёл рукой к Сэхунну. Поразмыслив, Сэхунн назвал своё имя.
Гинтас северного наречия не разумел, но это его не останавливало. Выразительных жестов хватало, чтобы они с Сэхунном могли друг друга сносно понимать. Так Сэхунн выяснил, что «косю» называли полосатых коней, Гинтас — аук… что-то там, а ещё «юнак», страшненькая дубина с каменными зубьями — «мачуга», где-то впереди был загадочный «знич», а ещё дальше — «цвик» и то ли «вилкас», то ли «вилктак».
Сэхунн мало что понимал, но певучий говор Гинтаса ему нравился, да и ехать так было веселее. Хотя Сэхунн не уставал удивляться пышности вендского края. Обилие зелени, деревьев, красок пьянило. Иногда Сэхунн поглядывал вперёд и подмечал, что отец тоже ведёт беседу с Турином, но с Турином таки было проще — он говорил понятно.
Солнце зависло высоко в пронзительно-синем небе, когда они остановились у родника. Вода била ключом — такая студёная, что зубы ломило, но вкусная.
Гинтас успел затеряться в зелени и вернуться с орехами. Давил скорлупки пальцами и угощал Сэхунна душистыми спелыми ядрами. Сэхунн тоже попытался сжать пальцами орех, но левой руке недоставало силы и умения. Гинтас ободряюще похлопал его по плечу, забрал орех и принялся показывать, как надо нажимать, потом взял в левую руку — получилось тоже так себе, так что посмеялись они вместе над своими потугами.