Говорили, что перед уходом Лигис подошёл к нему и спросил:
– Хочешь, я освобожу тебя от пут?
– Я убью тебя… – прохрипел Телем.
Это было единственное, что от него слышали: «Убью… убью вас всех…» Лигис вынул меч и отрубил ему правую руку.
– Ну вот, одна рука у тебя уже свободна, – сказал он с издевательским смехом. – Дальше выпутывайся сам.
Были и другие, кто взялся за копьё или хотя бы за нож. Человек пять или шесть. Этого хватило, чтобы налётчики озверели и стали убивать направо и налево. Именно поэтому жертвы были огромны.
И именно поэтому Телем, хотя, по уходу разбойников, его отвязали и даже перетянули ему культю, настоящей помощи не получил, и вскоре умер. Он яростнее всех обвинял Хвиллу, даже требовал её казни. Но его не послушали. В глазах уцелевших его собственная вина была ничуть не меньше.
Его – и тех, кто сопротивлялся вместе с ним.
Ведь уцелел же кое-кто из сложивших оружие! Из тех, которые даже не брались за него.
В живых остался толстый Апин, указавший налётчикам свой тайник, где лежали накопленные годами деньги.
В живых остался щербатый Фиста, который нарядил дочь в лучшее платье и велел ей танцевать для Лигиса.
В живых остался Нехет, который играл для разбойников на флейте.
Лигис задержался в Кидроне на два дня. То было время перед праздником – селяне уже заготовили товар для обмена, в доме старосты были отложены деньги на подати, вдоволь было в домах еды и питья. Лигис брал всё, что можно унести, прочее велел крушить и сжигать. Его головорезы много часов пытали зажиточных селян, требуя открыть тайники. В остальное время они пили и насиловали женщин.
Сколько этих мерзавцев поизмывалось над Карнайей?
Рекша, отец Хорсы, не сопротивлялся. И никому в доме не велел бегать и кричать. Об этом рассказала потом его сестра Хутта, тётка Хорсы. Она мало что помнила: сочтя непригодной для утех, её избили так, что она едва пришла в себя, и потом, через день после возвращения Хорсы, умерла, мучимая страшными болями в голове. Но она помнила, как Рекша сказал:
– Мы ничего не можем изменить. Будьте покорны.
Однако покорность его не показалась разбойникам искренней. Его стали пытать. Сколько помнила тётка Хутта, Рекша долго держался. У него не было тайника, но, глядя на крепкий дом его, налётчики не поверили. А может, их взбесило то, что Рекша не позволял себе кричать. Только твердил:
– Не надо, у нас ничего нет. Прошу вас, не надо…
Что было дальше, тётка Хутта рассказать не могла: всё поплыло у неё перед глазами, накатила тошнота – и не проходила весь следующий месяц, пока она ещё жила, изредка приходя в сознание.
Многих женщин разбойники, поизмывавшись, убивали. Но некоторым оставили жизнь, сказав:
– Эти нам понравились!
О предки! Зачем так случилось, что потерявшая рассудок Карнайя оказалась в их числе?
Хорса много думал о мести. Но что он мог сделать? Теммианор, оказавший гипареям обещанную помощь во взятии Тирта, давно уже носил жезл наместника. Конечно, он не нравился гипареям, и его не раз хотели уничтожить, но хитрость раз за разом выручала его. Он умел оставаться полезным.
Тирт, как говорили, хотя и пал, но не покорился. Теммианор даже не пытался претендовать на должность наместника Тирта, её занял родственник царя, стратег Этиох, в то время как «героического союзника», рассчитывая унизить его, наградили властью над нищей Сет-Ликеей.
Однако Этиох очень скоро начал завидовать Теммианору!
Заговоры в Тирте зрели один за другим. Местная знать мечтала о возвращении независимости, религиозные фанатики проклинали гипареев за ересь. Тем и другим старательно помогали эмиссары колхидорских царств. Стратег Этиох, наместник процветающего города-государства, задыхался под бременем забот, едва успевая распутывать козни врагов и завистников.
А презренный Теммианор, безродный выскочка, бандит с большой дороги, спокойно собирал с нищего населения мизерные подати и постоянно слал в Ликены захваченных мятежников, которых вылавливал по всем уголкам Сет-Ликеи. И, как говорили, завоёвывал всё большую благосклонность царя.
О том, что Теммианор не даёт покоя колхидорцам, совершая набеги на их земли, было известно всем. О том, что он порой позволяет своим клевретам грабить сет-ликейцев, приписывая эти налёты южным врагам, догадывались многие. Но доказательств не было, да их никто и не искал. Сет-ликейцы – ненадёжный, вялый народ, какая польза ради них трогать полезного умницу Теммианора?
Поэтому разорение Кидрона, так же, как и другие нападения, охотно и во всеуслышание признавали делом рук колхидорцев.
Одинокий охотник из Мигенской долины ничего не мог сделать.
Он пришёл, когда услышал о трагедии. Выслушал рассказы уцелевших, отправился на кладбище, чтобы взять землю с могил предков, и отправился в обратный путь, забрав с собой безумную сестру, хромого Хирина, который приходился ему троюродным дядей, Талиса, осиротевшего мальчишку… и Хвиллу. Взяв с неё обещание никогда не прорицать.
Обещание, за которое едва не проклял себя потом.
…На лице Карнайи можно было увидеть только два выражения: ужаса и робости. Только в этих двух настроениях она жила, и переменить их было невозможно никакими усилиями. В робости она беспрекословно выполняла любую работу по хозяйству. В ужасе не была способна ни на что.
Ещё она всегда молчала.
В тот осенний день она была в лесу, собирала орехи. Никто не тревожился – все знали, что Карнайя любит лес. Хорса возвращался домой с добычей, когда заметил следы чужаков. Их было двое, судя по обуви, ликеянин и тиртянин. Бродяги? Слишком настороженная походка. Они прошли так, что должны были почуять дым от очага. Бродяга скорее направился бы к дому, потому что в Мигенах не принято прогонять путников.
До зарослей орешника было ещё далеко, а Хорса уже не сомневался, что эти двое встретили Карнайю. Сердце забилось глухо, нехорошо. Он положил звериную тушу наземь и отправился по следам.
Вот тут они внезапно остановились – вероятно, заметив Карнайю. Поговорили. Тот, что не вышел ростом, часто переступал с ноги на ногу – в чём-то убеждал товарища. Второй (ликеянин и почти наверняка гипарей, бывший солдат: останавливаясь, он неосознанно принимал стойку – так глубоко воинскую науку вбивают только гипареям) в какой-то момент сделал полуоборот, чуть отставив ногу. Хорса почти наяву услышал его слова: «Кого нам тут бояться?» – которые он произнёс, обводя широким жестом окружающую глушь.
Схватить Карнайю труда не составляло. Конечно же, робость её сменилась ужасом…
Они обязательно должны были оттащить её к ручью. Ручей совсем неширок, но у него крутые берега, из ложбинки крик не разнесётся далеко. Хорса напряг слух, но уши его ничего не уловили. Неужели всё кончено? Не может быть, следы совсем свежие.
Он пригнулся и побежал вперёд – бесшумно, по-волчьи. Достиг орешника, скользнул к ручью – и только тогда услышал сопение и стоны.
Они не ждали нападения, были слишком увлечены своим делом. Хорса подкрался сверху, прыгнул с откоса и убил их двумя точными движениями.
Такого гнева он не испытывал ещё никогда… Наверное, даже на берегу Кинда. Гнев душил и ослеплял, гнев затмевал рассудок.
Он плохо помнил, как случилось то, что случилось. Мир потерял привычные цвета и резкие очертания, стал расплывчатым и тёмно-красным. Только в центре светилось ясное пятно лица Карнайи. Лица, на котором впервые появилось новое выражение.
Блаженно-счастливое.
А может быть, дело просто в том, что у Хорсы давно не было женщины?
***
С этим вопросом он пробудился. Почти каждый раз так бывало, когда ему снился тот случай. Хорса вскакивал на постели, глотая воздух, жадно всматриваясь во тьму, чтобы поскорее убедиться, что он в доме, и что стоит обычная тихая ночь. А в голове – подлый вопрос, который он задаёт сам себе ещё во сне.
Да, может быть, дело в этом? Просто не сдержался… Просто слишком переволновался и немного утратил власть над собой… Тогда, наверное, его вина не так уж велика, ведь он не отвечал за себя! Просто всё так совпало…
Предвидела ли Хвилла его преступление? Сначала Хорса заставлял себя не думать об этом, потому что помнил своё обещание не просить предсказаний. Но когда стало ясно, что Карнайя понесла…
Разве не стоило нарушить обещание, чтобы предотвратить такое? В какой-то миг Хорса возненавидел Хвиллу, наверное, стократ сильнее, чем кидронцы. Однако заставил себя успокоиться. Все беды в его жизни происходили от того, что он не удерживал себя в руках.
Он вспомнил о Кидроне. Хвилла объяснила, что тогда предупреждение могло привести к ещё большим жертвам. Вероятно, и теперь провидица хотела избежать чего-то худшего…
Ах, проклятье, ну какие, какие беды сравнятся с этим злом? Поверить в это было трудно, нужно, очень нужно было спросить и узнать всё в точности… Но Хорса не стал этого делать.
Он спросил себя: если Хвилла докажет, что, совершив одно зло, ты предотвратил нечто более страшное, разве твой поступок от этого станет хорошим?
Нет. А раз так, то нечего и пытаться обмануть совесть.
Хорса не заметил, как до крови закусил предплечье. Жил ли на свете ещё кто-нибудь, кто совершил бы столько ошибок, сколько он?
Тихо ступая, он вышел на веранду и замер, подставив пылающее лицо ночному ветерку.
Не следовало уходить из Кидрона. Надо было остаться, жить как все – и в урочный час умереть, сражаясь, как Телем. Тогда бы ему нечего было стыдиться, и души предков уже приветили бы его у дальних костров…
Эта мысль давно преследовала его. Но сегодня вдруг подумалось иное. Не уйди он в армию, не научись воевать – действительно стал бы сражаться? Или, как отец, позволил делать с собой и близкими всё, что угодно, лишь бы не разозлить палачей ещё больше? Быть может, и Телем взялся за топор только потому, что часто думал о Хорсе…
Почуяв за спиной движение, он резко обернулся и разглядел в дверном проёме Алайю.
– Что ты здесь делаешь?
– Не спится. Чей это дом?
– Не знаю.
– Никогда не пытался узнать, кто и зачем его построил?
– Нет. Мне это безразлично.
В её голосе послышался сдержанный гнев:
– Знаешь, что означает быть ардом? На всё говорить: «Мне это безразлично», – сказала она и вернулась в дом.
«Я спас тебя, а ты меня бранишь?» – всколыхнулось в душе. Но он нашёл недостойным напоминать об этом. Тем более, если подумать, она отчасти права. Хорса так легко влез в драку, потому что ему было всё безразлично…
Нет, ещё честнее: он был бы совсем не прочь умереть.
Но предки рассудили иначе. Они даровали ему победу в поединке, в котором он отстаивал невиновность Алайи. А между тем она сама назвала себя ведьмой.
Может, души предков вообще не принимали участия в поединке? Что, если им было безразлично, что случится с нечестивцем, осквернившим свой род?
– Хоть бы война, что ли, началась… – прошептал Хорса, глядя в усеянное звёздами небо.
4.
«Ну и сброд», – подумал Эриной, оглядывая своё маленькое войско. Вместе с ним получалось восемь человек – как раз малое копьё. Однако назвать их даже разбойной ватагой значило сильно похвалить.
Каждый держался сам по себе. Белайха тянулся к Энкилону, но тому никто не был нужен. Плотник молча и, кажется, бездумно выполнял всё, что поручал ему Эриной, в остальное же время ничего не делал, только сидел на месте, устремив затуманенный взгляд в никуда.
Ксенобий, не привыкший к нагрузкам, едва держался в седле. Нынче, добравшись до места привала, он с лошади не слез, а рухнул. Однако, отлежавшись, опять принялся разглагольствовать.
– В сущности, что суеверие, что религия – суть одно мракобесие. Религия полезнее лишь тем, что позволяет держать под контролем толпы простонародья. Великие учёные давно доказали, что предания о богах – такая же выдумка, как вера в сон и чох. Все эти сказки только отражают тайную мечту слабых людей сделаться сильными – ради этого они ищут тайных знаний и ждут откровений от богов. Быдло не понимает, что истинная сила человека – в государстве! Только учение Солнца Благословенного ведёт нас по истинному пути, выбивая из тупых голов дряхлые предрассудки и создавая тот народ, который необходим сильному государству…
Эриноя позабавило, с каким почтительным вниманием Лимма слушал болтовню господина. Обычно никто больше не обращал на него внимания, поэтому было очень странно, что Энкилон вдруг открыл рот и прокаркал:
– Всему виной нечистая кровь.
– Что ты имеешь в виду? – удивился Ксенобий.
За несколько дней молчания горло Энкилона словно окостенело. Он прокашлялся, но всё равно слова его звучали жутко и неразборчиво:
– Когда-то Ликены были городом чистой крови, а теперь в нём собираются ублюдки со всей страны. Ардское семя… колхидорцы… тиртяне… Все они смешались тут, и Ликея стала страной ублюдков без чести и совести. Забыли, на ком всё держалось! Апилохен такой же, поэтому он всюду свой.
Карис с беспокойством поглядел на Эриноя, ожидая вспышки гнева. «Когда-то», без сомнения, значило – до гипарейского завоевания. Однако копьеносец промолчал. Его не трогало мнение какого-то плотника.
Зато Ксенобий не промолчал.
– Воистину, чистота крови – это основа крепости государства. Как дерево тем выше, чем глубже уходят в землю его корни, так род человеческий тем крепче, чем дальше в прошлое уходит его история. Мы, гипареи, по праву гордимся своими предками, хотя и не обожествляем их, подобно диким ардам. Каждый из нас может исчислить деяния предшественников, начиная от самого Прародителя. Это, конечно, касается только знати…
В обычном состоянии даже не блиставший интеллектом Энкилон понял бы намёк на своё низкое положение. Однако он поглядел на Ксенобия с таким недоумением, словно тот говорил на гвирском – языке страны, которая, как известно, лежит на самом краю света. Эриною стало смешно: плотник будто искренне попытался, но не смог понять мальчишку.
– Ведьма – мерзкая полукровка, – словно желая уточнить свою мысль, пояснил Энкилон.
«Если так, она взяла себе лучшее, что есть у всех народов», – подумал Эриной и вздрогнул, осознав, что, вообще-то, намеревался мысленно произнести «худшее».
Что такого в этой стерве, из-за чего он не может спокойно думать о ней? В последние дни Эриной почти не вспоминал об Алайе: голова была занята поисками Кидронца. И теперь её образ, словно оскорблённый невниманием, властно захватил воображение.
Он не заметил, как стиснул кулаки. Перед глазами стояло прекрасное лицо ведьмы с дерзкой усмешкой и безумными глазами. Он покажет ей, ох, как он подробно ей объяснит, что можно, а что нельзя говорить гипарейскому воину! Он поставит её на колени…
Чтобы отвлечься, он обратился к Филону:
– Что скажешь о Ксенобии?
– Я не слушаю. У меня уже в ушах звенит от его болтовни…
– Я о другом. Погляди-ка – он давно уже выдохся, а всё равно не сдаётся.
– Да, упрямство в нём есть, – согласился Филон. – Но солдатом он бы никогда не стал. Мы идём, как на прогулке, а он – именно что выдохся. Меня больше удивляет Белайха. Бугаи редко бывают выносливыми, а этот и на привале старается.
Оба посмотрели на кожемяку, который хлопотал у костра. В первый день каждый ел что придётся, и вообще, всё делали вразнобой. Эриной решил это переменить, и назавтра назначил Белайху кашеваром, а Энкилона – ответственным за лошадей. Когда ведёшь людей в походе, нужно, чтобы они привыкали отвечать друг за друга.
К сожалению, пропустить всех через рядовые обязанности не удалось. От Ксенобия, конечно, не дождёшься, чтобы поработал, Филон и Карис и без того знают, как себя вести, а что касается Апилохена, так ему вообще на привале делать нечего. Он деньги отрабатывает – значит, некогда ему рассиживаться у костра. Ну, а Лимму вообще можно в расчёт не принимать, его от господина ничем не оторвёшь.
Однако Белайха на удивление оказался отличным поваром, и похвалы ему льстили, так что с тех пор на каждом привале он без напоминаний складывал костёр и подвешивал над ним котелок.