— А Саша… это… — пытается восстановить в голове картину происходящего Стогова, и женщина смотрит на нее немного диковато, отвечая:
— Ты всего-то две недели не видела нашего ребенка, а уже делаешь вид, что вообще с нами незнакома.
— Оль, — окликает как-то подозрительно обеспокоенный Миха, — давай мы с Лизкой тут посидим, в беседке, а потом она поедет и поспит, а то странная какая-то.
Оля? Оля Горшенева… жена Миши. Саша — дочь.
Стогова опирается о стену дома, прижимая руку к груди, потому что внезапно весь воздух заканчивается, словно становится густым и теперь не может попасть в ее легкие. Пока Оля спорит с Мишей, Лиза смотрит себе под ноги. И вереница воспоминаний накрывает ее темным покрывалом с ясными солнечными пятнами…
…бьет навылет, а внутри горячо. На губах твоих огонь — горячо.
Да, в этой какофонии звуков из прошлого Лиза ощущает и нечто доброе, родное, легкое. К примеру, шутки Миши, его взгляды, его стойкость против мягкого очарования Лизы. Он другой. Психованный, нервный, слишком горячий, порой грубый и хамоватый, но добрый, он бесконечно добрый медведь-Мишутка.
Стогову это устраивает, потому что теперь она все понимает и помнит, но ничего ему не скажет, пусть первым заговорит Горшенев…
Ольга уходит в дом, видимо, сдавшись. Лиза не знает наверняка, потому что вообще не слушала их разговор.
Миша уводит Стогову в беседку, увитую густым плющом. Она садится на скамью, а Горшенев, привалившись плечом к деревянному столбу, прикуривает, поглядывая на Лизу. Она наблюдает за хаотично разлетающимся дымом, спешно рассеивающимся в воздухе из-за сквозняка, и видит, что теперь Горшенев снова такой, каким был с ней прежде. Он спокоен, как лев перед тем, как сожрет свою жертву. Да, именно такое сравнение сейчас ему и подходит лучше всего, поскольку внешняя сдержанность неумело прикрывает бушующий ураган в темени его глаз.
— Мы разошлись совсем недавно, а ты уже приехала сюда, — начинает Горшенев. — Мне нужно было твоего мудака размазать по стене, чтобы ты осознала? Он — мудило, понимаешь, да? Полный мудило. Я тебя по-человечески просил не встречаться с ним, он мешает работе. А ты постоянно с ним пересекаешься. Это, блять, как шутка какая-то, издеваешься, что ли, деточка? Я тебя за такие шутки, — распаляется Миха, — вышвырну из группы. Это понятно? — Стогова молча кивает, все-таки желая услышать больше, потому что у нее в голове не укладывается, каким образом Миша стал так беситься из-за Кости. То есть это что такое, ревность? Или что? — Я серьезно, малявка, не связывайся с Метелиным, он тебе уже подосрал один раз, подосрет и во второй.
— Подосрал? — наигранно весело переспрашивает Стогова. — Когда?
— Нет, блять, точно издеваешься! — срывается на крик Горшенев, и Лиза вскакивает, рявкая в ответ:
— А с какого хера ты ревнуешь? С толку меня сбиваешь!
Глаза Михи совершенно явственно лезут на лоб, он разве что дымом не захлебнулся от изумления.
— Ты чего несешь, Лиза? — даже как-то испуганно произносит Горшенев. — Ревную? Тебя?
Стогова чувствует обиду, но быстро отмахивается от ненужных эмоций, а Миша продолжает:
— Ревную, потому что этот долбоеб заявился на репетицию, напугал тебя, пока нас не было, и разхуярил гитару? И это ревность у меня так проявляется? Ну малявка…
— Прости, — качает головой Лиза и честно выдает, — потешила себя пустыми надеждами.
Горшенев заметно преображается, ему естественно льстит такое внимание, но Лиза больше не чувствует единения с ним, однако это происходит ровно до той поры, пока она, отвернувшись, не застывает на месте…
Она стоит в коридоре той самой гостиницы, с теми самыми серыми стенами, с той же мигающей люминесцентной лампой. Вновь раздается тихая мелодия шкатулки, и Стогова наконец понимает, что нет у нее никакого подарка от бабушки, и музыка эта — начало чьей-то жуткой трагичной песни…
Безликий почти сливается со стенами, подобно хамелеону, но он не прячется, он тоскливо завывает, уводя девушку за собой.
Он манит ее длинной веревкой-рукой и указывает на дверь одного из номеров. Лиза, как в тумане, толкает эту дверь и входит внутрь темного помещения, где на полу лежит Миша и ноет о больном зубе, а она, Лиза, наблюдает за этим со стороны и видит себя тоже со стороны, себя, сидящую рядом с Мишей и громко хохочущую. Потом вдруг Горшенев выпрямляется и прожигает Стогову, ту, которая только что вошла, страшным взглядом и говорит именно ей:
— Ты идешь обратно. Иди обратно.
Лиза подчиняется и уходит. Но стоит ей только переступить порог номера, как она тут же оказывается на том самом прослушивании, на котором мыла полы. Вновь она видит это с другого ракурса. Потом проносятся воспоминания о мотоциклистах, о Косте Метелине, который уже предстает в образе друга ее детства, но никак не бывшего парня, затем все пролетает одно за другим, стремительно меняя картинки, будто слайды: странные слова мамы о том, как ей жаль чего-то или кого-то; Миша, не удивленный психопатичным поведением Стоговой; Андрей Князев, покинувший группу; весна, лето; холод, тепло; сон, явь; гробы, крики… безликое существо — посланник невидимого мира, предупреждающий ее, подсказывающий, что же будет потом…
И вновь Лизу переносят в другое место, и яркий солнечный свет ослепляет ее. Когда глаза Стоговой привыкают к этому, она видит Мишу. Он волей-неволей выделяется на фоне всеобщего веселья. Это пляж. Должно прозвучать: сон третий, но это уже вовсе не сон.
…тысячелетний страх колени преклонит…
Лиза видит как на Мишу, облаченного во все черное, косятся отдыхающие на пляже люди. На ней самой цветастое платье и сандалии. На Мише поверх темных джинсов и футболки надет такой же чернющий плащ с одной лишь нашивкой на рукаве, но Стогова не может разобрать, что это, она видит красный цвет, но рисунок — никак.
Они так и стоят: Миша на самом берегу, в воде в своих тяжелых ботинках, а Стогова почти у дороги. Расстояние метров в триста. Она знает, что Миша сейчас приблизится. Так и есть. Он делает к ней первый шаг, после чего небо темнеет за его спиной, предвещая внезапную грозу посреди ясного дня. Жарко. Очень жарко.
Как только Миша делает следующий шаг, выходя из воды, Лиза бросается к нему и несется так быстро, словно может упустить его. Но Горшенев не собирается ее оставлять.
Они наконец останавливаются друг против друга, и Миша… его лицо жутко белое, а темно-карие глаза на фоне этой мертвенной бледности выглядят просто черными. Лиза понимает, что он мертв. Горшенев пришел за ней. Она не собирается ему отказывать и потому покорно идет за ним, когда он, желая укрыться от посторонних глаз, молча уволакивает ее за угол невысокого белого здания с вычурным граффити на стене. Потом они вновь стоят и смотрят друг на друга, как в немом кино, только здесь, напротив, все замедленно и ярко, даже слишком ярко, из-за этого Миша в своем образе выглядит жутким черным ангелом смерти.
Лизе совсем не страшно, и она вполне осознает, что если сейчас пойдет за ним…
Он протягивает ей свою правую руку, и еще несколько долгих нудных минут Стогова разглядывает причудливые четкие линии на внутренней стороне его ладони, всматриваясь в Линию Жизни, но ее нет. Она расплывается. Этой линии больше нет.
Чувствуя, что ее сердце разрывается от невыплаканных слез, от сочувствия к этому человеку, от непонимания и в то же время полного осознания его одиночества, от страха, что он ее бросит, девушка медленно касается его руки, и Миша тут же смыкает теплые пальцы на ее ладони, как бы говоря, что пути назад уже нет. Он спокойно притягивает ее к себе и, наклонившись, целует. Сердце Лизы до жути реалистично ухает вниз. Она ощущает все: и тепло Миши, и легкое покалывание его щетины, и запах его кожи, и почти выветрившийся вкус сигарет на губах.
Миша выпускает Лизу из объятий, но держит за руку, и они уходят. Они идет очень быстро, будто Миша боится, что его вот-вот остановят, и это так пугает Стогову, потому что она внезапно понимает, будто пробудившаяся ото сна, что ее уводят туда, откуда она уже не сможет выбраться. Невыносимая тоска и дикая боль наваливаются на Стогову, и она падает на колени, но Миша смертельно крепко держит ее за руку, почти выламывая ей кости.
Стогова рыдает и кричит. Она не хочет идти с ним, но и руку не хочет отпускать, потому что понимает — они больше не увидятся…
…никогда, никогда, никогда!
В какой-то миг Лизу окликают, она слышит это краем уха, будто издалека, и встает. Она встречает взгляд Миши и мысленно спрашивает: «Можно я уйду?».
Он молчит с непроницаемым выражением лица. Внешне он как будто бездушен и холоден, но она ощущает его борьбу за ее жизнь. За ее душу.
«Иди» — только и доносится до Лизы, прежде чем она оглядывается на окликающего ее человека.
«Мама…».
Еще один последний взгляд на Мишу, и он ее отпускает. Девушка истошно кричит, разрывая нить, которая держала ее рядом с ним все это время. И вновь он в одиночестве…
Лиза падает. Так всегда, когда возвращаешься, и это преследуется дикой болью, от которой человек мечтает о смерти…
***
Ровный пикающий звук внезапно будто вздрагивает, ритм сбивается и вокруг начинает что-то происходить. Какая-то нелепая суматоха, чей-то истеричный плач, кто-то восхваляет небеса, а кто-то пытается кого-то куда-то выпроводить.
— …слышишь? — произносит некто неизвестный над самым ухом Лизы. Она помнит, что она Лиза Стогова, что у нее есть мама, что отец давно от них ушел, что есть друг Костя Метелин, но также Лиза помнит и группу… Мишу…
Внезапно дернувшись, она начинает орать, но это происходит лишь в ее голове, потому что на самом деле раздается лишь голос женщины, которая, кажется, гладит Лизу по щеке, и девушка, наконец, начинает ощущать ее прикосновения — теплые, мягкие, прямо материнские.
Но плач мамы слышен чуть приглушенней, чем этот милый голосок, который вещает Стоговой на самое ухо:
— Все хорошо, девочка, все хорошо, милая, ты с нами. Ты вернулась и молодчинка. Нечего тебе там… туда… — и уже в сторону, — ах ты ж, боже мой, ну впустите ее мать! Марина, Мариночка, входите, только тихо. Она еще не в себе, но слышит вас.
Потом Лиза отчетливо различает глубоко пораженный, пропитанный эмоциями голос мамы:
— Девочка моя, слава богу, моя девочка…
И больше женщина ничего не может сказать. Кажется, ее снова уводят, но все равно Лиза слышит, как мама кому-то звонит и орет на весь коридор:
— Надя! Надюша! Я не могу! — всхлип и рыдания, а потом снова, — Надя! Нет, что ты! Жива! Лизонька жива! Господи, четыре года… Целых четыре года…
Стогова засыпает, чувствуя жуткую усталость, будто бы мешки ворочала, будто бы гуляла всю ночь напролет, будто бы… с гастрольного тура вернулась.
Ей не снилось ничего особенного. Только трава, только солнышко, только лето.
***
Больничная палата наполнена посетителями. Все пришли с цветами, коробками конфет, кто-то — кажется, подруга Стоговой — приперла даже бутылку шампанского, которое Лиза ненавидит всей душой…
Девушка выглядит намного лучше, чем тогда, когда вышла из четырехлетней комы. Мать Лизы говорила, что в ночь, когда ее привезли в больницу с внезапно открывшимся носовым кровотечением — а до этого Лиза находилась дома, конечно под наблюдением доктора, — женщине приснился сон, что ее, Лизу, некто пытается увести за собой. Каково же было удивление Марины, когда ее дочь расплакалась и начала рассказывать именно тот сон, что видела и Марина, лишь с некоторыми изменениями.
— Мам, он меня отпустил, понимаешь? — говорила тогда Стогова. — Миша Горшенев… ну, помнишь? Горшок…
Марина поджала тогда губы, хмурясь, и отвела взгляд, а Лизе так и не удалось в этом разобраться…
Приняв массу поздравлений с вторым днем рождения, Стогова, улыбаясь, спрашивает:
— А где этот засранец? Где Метелин?
И все разом как-то неожиданно находят важные дела, которые якобы нужно немедленно выполнить, а Лиза, волнуясь и начиная дрожать, срывается на визг:
— Мама! Дядя Володя! — переводит она взгляд с матери на ее брата. — Надька!
Все молчат, и в этом молчании Лизе мерещится то самое искажение реальности, но это лишь признаки приближающегося обморока. Поэтому, когда перед ее глазами начинает рябить, к Стоговой подбегает ее подруга, одновременно с Мариной, и обе укладывают девушку на подушки.
— Тише, солнышко. Доктор говорит, что тебе еще долго придется восстанавливаться, — предупреждает Марина.
— Расскажите, — умоляюще просит Лиза, — пожалуйста, я ничего не помню. Что со мной случилось? Когда… в какой день? Кто виновник? ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?
В палате остаются только трое: Лиза, ее мать и Надя.
— Я часто приходила, — начинает говорить подруга Лизы, потому что Марина пока не может подобрать нужных слов. — Я тебе много читала. И новости, и даты всякие называла, чтобы ты не терялась, когда… ну, когда вернешься. — Стогова понимает, тяжело и прерывисто дыша, что ее подводят к чему-то дико неприятному, раз уж речь зашла о новостях. И да, она точно вспоминает, что знала, какой на самом деле год, когда Миша доказывал ей, что сейчас 2013-й. — Ты знаешь, какое сегодня число? — Лиза угрюмо кивает. — Да, конечно знаешь, ты новости смотрела по телику, верно? — Снова кивок. — Так вот… — Надя переводит взгляд на Марину, и та, ответив на этот взор своим слегка растерянным, как бы дает разрешение договорить. — Ты, Лизок, только сильно не волнуйся, лады? Просто доктор говорит, что последствия такой травмы будут беспокоить тебя на протяжении всей жизни, и потому теперь ты должна научиться себя контролировать и…
— НАДЯ! — тишину палаты разрывает громкий крик, такой, что подруга Стоговой и Марина буквально подпрыгивают на месте. Лиза переводит дыхание, бормоча и теребя пальцами краешек пододеяльника, — простите… прости, Надя… скажи мне, в чем тут дело, и это все, что мне нужно. Твоя психологическая обработка меня раздражает еще больше, понимаешь, да?
Надя смотрит на подругу задумчиво и немного удивленно, а потом кивает и произносит:
— Хорошо, — ее голос звучит сухо и даже жестко. — Сначала ответь, что ты видела? Что слышала? Что ты сама знаешь?
— Если ты о моем пребывании в сюрреализме, то да, я видела нечто не поддающееся моему объяснению. Со мной были все вы, а еще Метелин и почему-то Горшенев. Все. А о том реальном дне я помню лишь… — Лиза переводит взгляд в окно, по которому монотонно барабанит дождь, — я помню дождь. В тот день лил дождь…
— Да, было очень скользко из-за потоков воды, — подтверждает Надя и продолжает глухим голосом, — ты опаздывала. Твоя мама…
— Я тебе позвонила, чтобы проверить, встала ли ты, — подхватывает Марина, — но ты все еще спала. Собственно, я тебя и разбудила. Ты понеслась на работу. Вернее, на прослушивание… там какая-то начинающая группа… ты договорилась встреться с этими ребятами в студии…
Лизу обдает жаром, потому что ее мать пересказывает ее сон? Видения? Как это вообще называется?
— И что было потом? — уже хрипя от напряженного дыхания, спрашивает Стогова.
Снова говорит Надя, потому Марина вскакивает и отходит от кровати, вставая у окна, спиной к дочери и тихо плачет:
— В тот день, вернее, той ночью, с восемнадцатого на девятнадцатое июля умер Горшок…
Стогову так подбрасывает на койке, что Марина резко оборачивается, громкие пикающие звуки оповещают присутствующих о зашкаливающем пульсе Лизы, и Надя предостерегающе стискивает руку подруги, начиная заикаться от давящих на нее эмоций:
— Лизка, да, о-он умер т-тогда, сукин… сукин сын… я сама тогда сдохла почти… А мне Костя Метелин сообщил. Он-то в тот день и… Лизка, — вдруг срывается на рыдания Надя, все сильнее сдавливая руку Стоговой, побелевшей словно мел. Казалось, и без того мутные глаза Лизы внезапно теряют всю жизнь, словно Безликий высасывает ее, делая Лизу своей сообщницей, теперь и она мысленно называет себя Безликой.
— Вот почему он был со мной… — шепчет Стогова, восстанавливая все свои видения и складывая все части мозаики в единую картину.
Надя не обращает внимания на реплику Лизы и завершает свой истеричный рассказ совершенно ошеломляющей новостью, хотя после услышанного Лизе уже плевать на остальное, однако ей все же удается уставиться на подругу изумленным взором, когда та произносит, внезапно взяв себя в руки: