Обычно на время погрузки-выгрузки Давыдов оставался в кабине: на месте отдавал распоряжения, болтал со скучающим искином и операторами механических погрузчиков. Но сегодня старая машина и суета на посадочной площадке слишком напоминала ему о Земле. О времени, когда он летал вторым пилотом на допотопных транспортных самолетах, а Денис Абрамцев был командиром экипажа. О земных, белых облаках и белом снеге…
Угрюмые небеса низко нависали над горами, скрывая вершины Хребта. Шатранг был прекрасен и безжалостен, слеп к людским надеждам и слабостям, нетерпим к ошибкам. Эта планета идеально подходила Абрамцеву, или, вернее сказать, Абрамцев подходил ей.
«Что же могло случиться?» – Давыдов на шаг отступил от края пропасти. Дурные предчувствия ворочались в груди; ему не хотелось искушать судьбу.
Скрипучий голос раздался совсем рядом, заставив его вздрогнуть:
– День мертвых. Тяжелый день.
– Да. – Давыдов обернулся. Позади стоял старый горец; Давыдов припомнил его имя – Нуршалах: командир отряда спасателей, майор Ош ан-Хоба, приходился ему сыном.
«Днем мертвых» у народа Хан-Арака – у «детей Дракона», как они сами себя называли – считался четвертый день со дня смерти, в который справляли поминальные обряды. Давыдов внимательно взглянул на старика, ожидая, что тот скажет: горцы редко затевали разговор просто так, от скуки – но и переходить сразу к делу считалось у них дурным тоном.
На обветренном лице Нуршалаха ан-Хоба читалось беспокойство: опытный взгляд старика через притихший снегопад ощупывал Баранью гряду, возвышавшуюся на северо-востоке. Ближайший к станции пологий склон, поросший редким лесом, выглядел неопасно, а боковые склоны тем более не угрожали ей – но над лесом гора уходила круто вверх, и снега там, под самой вершиной, скапливалось предостаточно. За столетье наблюдений он никогда не сходил весь целиком, да и лавинный сезон еще не начался – но осень выдалась необыкновенно снежная, оттепели перемежались с обильными снегопадами. Выглядели горы угрожающе.
– Дракон сердится, – сказал старик; он хорошо говорил по-русски, почти без ошибок. – Он зол, как муж, что каждый вечер находит в супе овечью шерсть. Он ест и ест, но наступит час, когда терпение его лопнет. Будут еще тяжелые дни. Дурные дни.
Давыдов промолчал. Ему и прежде случалось говорить с живущими при станции стариками: он знал, что те всегда щедры на плохие прогнозы – но этот имел все шансы сбыться.
– Все чужаки неразумны, как дети. – На лице старого горца проступила странная полуулыбка. – Но вы желаете нам добра. Вы сделали много добра, ты и твой друг. Мы сожалеем о его смерти.
– Я был ему плохим другом, – пробормотал Давыдов. – Но спасибо за твои слова, Нушалах-ан.
– Твоего друга забрал Дракон. Отнимать у Дракона добычу – к беде, но таков ваш обычай, – продолжил старик, чуть помолчав. – Ош, мой сын, пришел в мир как сын Дракона, но стал одним из вас. Многие молодые хотят быть, как вы, и мы, старики, не смеем винить их за это. Они служат вашему закону и соблюдают ваши обычаи: Ош забрал у Дракона останки твоего друга и везет сюда.
– Я знаю, он выходил на связь со мной час назад. – Давыдов показал на коммуникатор. – Скоро его работа будет закончена и он вернется сюда.
Старик кивнул.
– Мне говорили, Ош хороший работник.
– Отличный, – с улыбкой сказал Давыдов. Майор-спасатель нравился ему; они были неплохо знакомы.
– Он тоже хорошо отзывался о тебе, Вячеслав. – Старик с трудом выговорил непривычное имя. – Хабен и Арбу тоже уважали тебя.
Так звали погибших охотников; Давыдов невольно отвел взгляд.
– Я сожалею об их смерти. И мои товарищи. И командующий нашей базы внизу, полковник Смирнов – в почте есть диск с его видеообращением. – Давыдов заставил себя снова взглянуть старику в глаза. – Я мало знал Арбу и Хабена, но наши короткие встречи доставляли мне удовольствие. Я буду помнить их.
– У каждого в Драконьем Гнезде найдутся слова для Арбу и Хабена; и для тебя у многих нашлись бы слова, долгих тебе лет. Но твой друг был не таков, как ты. – Старик помолчал. – Мы уважали его силу и храбрость – но ни у кого из нас нет для него достаточно слов; мы знали его меньше, чем мало, потому как он вовсе не хотел нас знать. Таков уж он был. Но это против обычая – провожать молчанием. Идем со мной; справим день мертвых, как полагается.
Давыдову оказалось непросто не показать изумления.
– Мне лестно твое приглашение, Нуршалах-ан. – В этом Давыдов ничуть не покривил душой. – Но разве оно – не против обычая? Я – чужак. Чужакам не место на обрядах детей Дракона.
– Мой сын Ош, сын Дракона, справляет ваш обряд, потому за нашим столом ты сегодня можешь занять его место. – Улыбка на лице старика была похожа на трещину. Ирония ситуации доставляла ему несомненное удовольствие; по земным меркам, странное и не вполне уместное – но на Шатранге от земной мерки было мало проку: это Давыдов понял еще в свой первый год на планете.
– Что ж. Раз ты считаешь мое присутствие возможным, я с благодарностью принимаю твое предложение, Нуршалах-ан. Веди. – Давыдов, бросив последний взгляд на пропасть, пошел за стариком к станции. Чего бы тот ни хотел на самом деле – приглашение было не из числа тех, от которых можно было отказаться, не нанеся большой обиды.
До появления колонистов народы высокогорья жили в разрозненных деревеньках на четыре-пять домов. Но после колонизации жизнь стала стягиваться к новым средоточиям тепла и пищи – шахтерским поселкам и научным станциям, где можно было получить помощь, обогреться, поглазеть на чудеса техники и заработать: рук всегда не хватало. За полвека между горцами и землянами образовался своеобразный симбиоз, которым обе стороны – с некоторыми оговорками – дорожили. Ближайшая к станции Хан-Арак горская деревня, где проживало три десятка человек, находилась от нее в получасе пешего пути, образуя неправильный треугольник со станцией и рабочем поселком при шахте. Некоторые шатрангцы – в основном, одинокие старики и те, чьи близкие работали с колонистами или служили в спасотряде, – жили прямо на станции: для них был даже построен отдельный домик.
Именно к нему направился Нуршалах ан-Хоба. Давыдову прежде приходилось бывать внутри, но лишь в главной комнате, где жильцы ели и принимали гостей; теперь же старик провел его в заднюю часть дома и оттуда – на чердак.
– Промеж земли и неба. Так положено, – объяснил старик почему-то шепотом.
Давыдов молча шел за ним. «Тайные собрания» на чердаках напоминали о детстве; но сейчас все происходило всерьез – и от этого делалось не по себе.
Чердачное помещение было разделено на две части перегородкой, но и половина оказалась достаточно просторна. На лавках за длинным столом сидело десять человек горцев: кроме стариков, было несколько молодых мужчин и женщин. Горели жировые свечи, в воздухе от курительных трубок и подожженных ароматических трав клубился дым: запах стоял густой, чуть сладковатый. Вдоль стен висели бараньи и козьи черепа.
– Прежде к поминальному столу приводили жертвенного зверя, – свистящий шепот Нуршалаха навевал жуть. – Мы говорили, он слушал, пока старейший не отпускал его на вечные луга. Там зверя встречали ушедшие: он говорил с ними за нас, повторял им наши слова, а здесь женщины коптили мясо в дыму травы хас-но, и мы утоляли печаль прощальной трапезой. Но вы, чужаки, принесли перемены. – Старик пристально взглянул на Давыдова. – Все меньше хорошего зверя в наших горах. И лестницы ваши узки и хрупки – сюда не провести зверя.
Давыдов сдержанно улыбнулся, скрывая замешательство.
– Поэтому ты привел меня, Нуршалах-ан?
Старик засмеялся, а следом и другие горцы. Мрачная торжественность немного развеялась.
– Время идет: человек сменяет человека, обычай сменяет обычай. – Нуршалах ан-Хоба провел Давыдова к свободному месту за столом и сам сел рядом. – Мой дед верил, что мертвый козел сможет говорить с его дедом, но никогда не усомнился бы в том, что железная птица не может летать. Теперь все наоборот.
Над столом прошуршал одобрительный шепоток.
– Некоторые из нас тоскуют по прежним временам, и на то есть причины, – продолжил старик, – но когда мне было столько лет, сколько сейчас моему внуку, моя мать варила нам суп из старых отцовых рукавиц; потом кончились и они. Трое моих маленьких братьев и половина всех детей в деревне умерли, а взрослые мужчины обратились в зверей и рвали друг друга, как звери. Сейчас железные птицы привозят нам мягкое мясо в железных банках: у него дурной вкус, но его хватает, чтобы всем наестся досыта: только глупец, не знавший голода, скажет, что это не имеет значения. Ты друг детям Дракона, Вячеслав. Сегодня ты один из нас.
– Для меня это честь. – Давыдов обвел взглядом собравшихся за столом людей. Все они смотрели на него, но в то же время – мимо: все же он оставался чужаком, был лишним здесь, хоть никто и не считал его лишним. Это была одна из тех особенностей общества шатрангского высокогорья, о которых бестолку было задумываться, пока сам не выучишься думать, как горец.
«Валя бы все поняла: а я не могу…» – Давыдов втянул носом дым от пододвинутой стариком курильницы. Абрамцева бы и поняла, и объяснила – как уроженка Шатранга и как бывший антрополог. Но она осталась на Дармыне наводить мосты с инспектором Каляевым. Давыдов с сожалением подумал, что вряд ли с ней удастся увидеться раньше следующего вечера.
Первым слово взял высокий седой старик, сидевший по левую руку от Нуршалаха; он говорил на гортанном горском наречии об Арбу Упорном и Хабене Храбром, тружениках и охотниках; затем слово взял молодой охотник со вплетенными в косы черными лентами, и настал черед Арбу Веселого и Хабена Удачливого, весельчаков и балагуров; слова языка детей Дракона беспорядочно мешались в его речи с русскими. Следующей заговорила старуха, которой Арбу приходился племянником.
Дым щекотал ноздри.
Давыдов слушал, пытаясь придумать, что же сказать ему. Слушал и вспоминал…
Он родился в центре Евразии, в городе, где древнюю каменную крепость зажали в кольцо громадины небоскребов, а по окраинам еще ютились малоэтажные коробки трущоб; из-за промышленного загрязнения снег там, случалось, ложился того же оттенка, что на Шатранге. В юношескую летную школу Давыдов поступать не собирался: пошел вместе с другом, за компанию. Друга после первых экзаменов отчислили, а он втянулся, увлекся. Но в академию ВКС, к огорчению инструкторов, не пошел, выбрал гражданское училище: его не привлекали сверхзвуковые скорости, сверхтяжелые бомбы и дальний космос – он хотел летать на Земле. К тому же ради академии нужно было уезжать за тридевять земель, а училище находилось в соседнем городе. Там, в студенческом турклубе, он впервые встретился с Абрамцевым – в то время уже без пяти минут выпускником.
Денис Абрамцев не был, в обычном понимании, заносчив или высокомерен – открыто он не выказывал окружающим своего пренебрежения, даже если испытывал что-то подобное. Но вольно или невольно он распространял вокруг себя какое-то смутное чувство превосходства, особенно неприятное для многих тем, что оно соответствовало действительности. Другие завидовали его успехам у женщин: Абрамцев был красив и умел себя подать, когда хотел; даже его изуродованную врожденной мутацией четырехпалую руку – которой он, втайне ото всех, стеснялся – девушки считали милой «пикантной» особенностью. Но Давыдов был далек от того, чтобы чувствовать зависть: недостатка в способностях или внимании он никогда не испытывал, но звезд с неба хватать не пытался, потому без лукавства признал за новым знакомым старшинство и первенство. А со временем проникся и некоторой симпатией: несмотря на всю тяжесть характера, Абрамцев был не лишен своеобразного обаяния. После выпуска Давыдов рад был попасть к нему в экипаж. Абрамцев был ошеломляюще хорош во всем, что делал; только с людьми у него не ладилось. Впрочем, казалось, это его устраивало.
На Земле Абрамцева ничего не держало: когда карьера застопорилась, он охотно принял предложение вступить вольнонаемным в экспедиционный корпус и отправиться осваивать отдаленные колонии; просто подписал контракт и через неделю улетел, коротко попрощавшись с Давыдовом и парой товарищей, отношения с которыми с горем пополам можно было назвать приятельскими.
Как и когда в точности Абрамцева занесло на Шатранг, Давыдов не знал: Абрамцев не рассказывал. Ходили слухи, что это назначение было своего рода ссылкой после конфликта с командованием. Шутка ли – направить подающего большие надежды пилота в маленькую отсталую колонию, где полеты напоминали пинг-понг бронированными железными шариками, и, казалось бы, не было в обозримом будущем никаких перспектив?
Сам Давыдов о том, чтобы надолго покинуть Солнечную систему, никогда не задумывался, но отлетав без малого двадцать лет, тоже оказался приписан к экспедиционному корпусу. После смерти родителей и тяжелого развода с женой одиночество вдруг навалилось горой на плечи: захотелось перемены обстановки, новизны, риска… Он должен был прибыть в далекую планетарную систему, освоение которой только начиналось, как инструктор по технике земного типа. Но вмешался случай: в коридорах секторального галактического центра – пересадочной станции ТУР-5 – он в буквальном смысле столкнулся с Абрамцевым, прилетевшим в составе Шатрангской делегации просить у сектора новый кредит.
На тот момент Абрамцев уже носил на лацкане высшую планетарную награду, считался одним из лучших пилотов Шатранга и потому, несмотря на свой «сложный характер», имел немалый авторитет. Давыдов был рад встретить старого знакомого, и вдвойне рад видеть кого-то, кто был рад видеть его – Абрамцев же был, как ни удивительно, рад. Время и Шатранг как будто сделали его мягче: внешне он мало изменился – и это за четырнадцать лет! – но жесткий напор во взгляде уступил место какой-то мрачноватой задумчивости. Пока пили горький анабасский бренди в тесном станционном ресторанчике, Абрамцев с необычной для себя многословностью рассказывал о проекте по созданию ИАН, о Дармыне, Великом Хребте и Шатранге. А под конец второй бутылки позвал Давыдова в проект.
Утром после бессонной ночи Давыдов согласился.
Шатранг со слов Абрамцева выходил малоприятной планетой, но Давыдова заинтересовали необычные искины и привлекала перспектива снова поработать со старым товарищем. Абрамцев, переговорив с кем нужно, сразу же устроил его переназначение на Дармын к Смирнову. Через два месяца, прилетев вместе с возвращающейся домой делегацией, Давыдов впервые ступил на Шатранг.
В ту минуту он сомневался, что задержится надолго; однако вышло иначе.
Сперва Шатранг – странный, неприветливый, дикий – смущал все его чувства, но потом неприятие и ощущение тревожащей чужеродности почти исчезло; не последнюю роль в этом сыграла Валентина Абрамцева, на первых порах добровольно взявшая на себя роль гида и энциклопедического справочника. На станции Абрамцев ни разу не упомянул о том, что женился, а тонкое титановое кольцо он носил на четырехпалой руке, которую старался не держать на виду или прятал в перчатке – потому, впервые встретившись с Валентиной у Абрамцева дома, Давыдов был немало удивлен, чего не сумел от нее скрыть. Она, верно истолковав его замешательство, с досадой взглянула на мужа: но тот не заметил.
Переквалификация на местную технику не заняла много времени, и Давыдов подключился к работе. В противоположность Абрамцеву, он всегда легко сходился с коллегами: на Шатранге, где по службе приходилось контактировать с множеством самых разных людей, это очень упрощало жизнь. Ему легко удалось найти общий язык и с искинами. Волхв – скупой на слова, почти не выказывающий переживаемых эмоциональных состояний, всегда предпочитавший сухо-деловую манеру общения – неуловимо напоминал самого Абрамцева; Давыдов подозревал, что тот действительно послужил прототипом для закладывавшего основы будущей личности инженера, и не удивился, когда неприязнь между пилотом и искином в конечном счете перешла в открытый конфликт: двоим Абрамцевым в кабине оказалось тесно – иначе и быть не могло. Но еще задолго до того, как эксплуатацию Волхва приостановили, появилась «Иволга». Ее эмоциональный модуль был более совершенным, и личностные задатки были иные: на этот раз, Белецкий – о чем не говорилось явно, но что было для всех очевидно – взял за образец жену Абрамцева, с которой также был дружен.