Она вновь услыхала у самого уха этот шепчущий призыв, столь близкий и в то же время как будто идущий откуда-то издалека! Выражение, с которым произносилось ее имя, было жалобным, и она уже слышала его, но где и когда? Ее память не могла этого восстановить.
Справа от нее стояли в ряд каменные саркофаги, которые казались полны синеватой жидкостью; свет от звезды, струившийся через окошечко в потолке, моментами бросал на них сапфировое сверкание. Против нее стоял ровный ряд продолговатых ящиков, инкрустированных разноцветными камнями. И Присцилла, сделав несколько шагов по комнате, догадалась, что находится среди мертвецов.
Они все проходили различные стадии своих мытарств. Лежащие справа покоились в натровой воде, натертые горной смолой, набитые миррой, корицей и ароматами. Они должны были прождать там сорок дней, прежде чем их пропитают золотом, обернут в повязки, наденут на лицо маску с глазами из эмали, и тогда они займут предназначенное им в вечности место в гробу, покрытом иероглифами, среди символических изображений всех богов, чтобы пренебречь в своей неподвижности быстрым бегом времени.
Присцилла не чувствовала страха. Голос, позвавший ее, имел в себе много грусти и доброты. Она наклонилась над одной из мумий, ибо в детском возрасте сохраняется известная доля ясновидения. У подножия гроба она прочла имя: «Феодула».
Это было имя одной старой, набожной женщины, которая была подругой ее матери и всегда питала к Присцилле большую привязанность. Она жила в маленьком домике, над которым был водружен крест; вокруг разрастался сад, полный смородины, и это было недалеко от моря, в районе Бруциума, прилегающего к македонскому Акрополю. Туда, в сопровождении Тегенны, Присцилла приходила к ней почти каждое воскресенье. Старая почтенная женщина ожидала девочку во внутреннем дворике, и, когда в привычный час в коридоре раздавались шаги, она вставала и неизменно говорила:
– Присцилла! Присцилла! Это ты, Присцилла?!
Она была сильно привязана к жизни на склоне своих дней, хотя, по-видимому, имела мало радостей. Она призвала жреца Озириса, чтобы узнать, в какой мере обряд бальзамирования позволяет существовать после смерти и еще дает познавать физические радости. Присцилла вспомнила, как ее дед Диодор негодовал по поводу возврата этих странных суеверий и даже утверждал, что она будет проклята за это, несмотря на благочестивую жизнь.
Присцилла с минуту глядела на черную, съежившуюся, неузнаваемую фигуру, которая являла собой старую Феодулу. В ней не было ничего страшного. Она, скорее, вызывала жалость. Присцилла вспомнила светлый сад, где она гуляла между грядок ириса и гвоздики и где хозяйка протягивала ей кисти смородины руками, удивительно нежными и белыми. Она очень бы хотела, в свою очередь, угостить ее плодами. Но нет, никогда больше она не сможет сделать этого! Старая Феодула теперь пристально смотрела на нее из-под своей золотой маски эмалевыми глазами, обведенными бронзой, обе руки ее были скрещены на груди и заключены в фарфоровый футляр, а маленький терракотовый жук покоился на том самом месте, где раньше билось ее сердце.
Но душа ее, была ли она в раю Иисуса или начала свои странствия по другим безграничным полям?..
Лицо Тутмоса было серьезно, когда он возвратился в сопровождении бальзамировщика.
– Христос покровительствовал нам, приведя нас сюда. Это он спас этих детей!
Марк заворчал, жалуясь, что его разбудили, и зарылся с головой в одеяло.
Присцилла поняла по словам, которыми обменялись присутствующие, что можно было безбоязненно возвратиться в Александрию, но, похоже, случилось нечто такое, о чем ей не осмеливались сказать. Она наступила на какой-то твердый предмет и, наклонившись, узнала камень, который она давеча нашла на своей груди и отбросила от себя. Это был символ Приапа, очень древний, стершийся от времени.
– Маленькая принцесса не захотела оставить у себя бога Хема, – мягко сказала Хепра, снова устремив на Присциллу свои большие синевато-зеленые глаза. – Но это ничего не значит, богу достаточно одной секунды во время сна.
Тогда Присцилла вспомнила ощущение ожога между грудями, дрожь, которая по ней пробежала, и почувствовала отвратительное ощущение во всем своем теле.
Обратный путь показался ей бесконечно долгим. На каждом перекрестке попадались легионеры, и улица, на которой находился дворец Диодора, была полна солдат.
На дворе неподвижно стояли рабы с факелами в руках, с искусственным выражением печали на лицах, что требовалось ритуалом во время похоронных церемоний.
Присциллу поразило, что две из четырех мраморных ваз, стоявших по углам двора, были разбиты вдребезги, и осколки их были разбросаны. Один раб, стоя на коленях, мыл водой мозаичные плиты двора. Красное пятно выделялось на одной из колонн.
Присцилла не имела времени удивляться. Когда Тутмос опустил на землю ее полусонного брата, на пороге дворца показался епископ Кирилл, поддерживая за плечи ее отца Диодора, который сопровождал его, согнувшись вдвое, полузакрыв глаза, искривив дугой тонкие, синие и дрожащие губы.
– Мужайся, – непрестанно повторял епископ, – мужайся же!
Он остановился, когда заметил детей.
– Ваш дед был святой, – сказал он, возвышая голос с притворной торжественностью, словно он в такой же мере говорил для рабов, для солдат и для потомства, как для Присциллы и Марка, к которым обращался. – Господь пожелал призвать его к себе. Он даровал ему славу умереть мученической смертью за свою веру. Помните о нем, и пусть это будет для вас примером, и да будете вы всю вашу жизнь, как и он, подвижниками Господа Бога нашего Иисуса Христа.
Присцилла была сначала поражена искусственной торжественностью этих слов. Она любила своего деда и потому почувствовала живое угрызение, что не испытала сразу же острой боли. Ее единственной мыслью было удержать брата Марка, немного слабоумного, от того, чтобы он не начал смеяться глупым смехом или произносить бессвязные слова в присутствии епископа и всех, кто смотрел на них с любопытством. Она обвила его шею и порывисто поцеловала. Он отбивался, но ей удалось удержать его возле себя, пока ее отец, со слезами сжимая руку епископа, провожал его до улицы; затем их ввели в дом.
В эту ночь Присцилла уснула под заунывное пение приглушенных молитв и только на следующий день узнала, что произошло.
Накануне старый Диодор, наблюдая за постройкой церкви на принадлежащем ему участке земли, заметил играющих детей, у некоторых из которых были длинные локоны. Он в этом усмотрел признаки язычества, нечто вроде вызова простоте христианского устава. Он приказал своим рабам схватить их и коротко остричь на своих глазах. Это вызвало негодование в языческих семьях, из которых были дети. Новость распространялась из квартала в квартал. Сперва разрушили храмы, а теперь устраивают нападения на детей! Собачий парикмахер возбуждал толпу, потрясая громадными ножницами и крича, что следовало бы тем же отплатить Диодору. Эта мысль понравилась. Подонки из порта, следуя за собачьим парикмахером, столпились плотной массой вокруг дворца Диодора.
На несчастье, вспыльчивый старик, уверенный в обаянии своей личности, приказал настежь открыть ворота дворца. На него набросились и сбили с ног. Собачий парикмахер слишком далеко зашел, и ему необходимо было что-нибудь совершить. Но так как Диодор был абсолютно лыс, то, желая все-таки показать толпе трофей, он попытался содрать с его черепа кожу острием своих ножниц.
Диодор был мертв. Солдаты явились как раз вовремя, чтобы помешать язычникам разгромить дворец.
Похороны отличались необычайной пышностью. На них были представлены все монастыри Египта. Известие о новом мученике проникло даже в пустыни, где спасались отшельники, из коих некоторые, заросшие густыми волосами и закутанные в звериные шкуры, отправились в путь, чтобы присутствовать на похоронах благочестивого Диодора.
После того, как все уже было закончено, в продолжение нескольких дней паломники появлялись у городских ворот, покрытые грязью и пылью.
Присцилла молилась с таким пылом, что у нее болели колени, которые слишком долго находились в согнутом положении, и она с трудом держалась на ногах. Чудовищная смерть деда внушала ей ужас ко всему, что не было христианским.
Она часто глядела на то место между своими грудями, где лежал камушек с символом Приапа, чтобы убедиться, не остался ли от него неизгладимый след ожога.
Глава II
Монастырь Жажды
Монастырь сирийки Зенобии возвышался среди песков на каменистом холме в глубине пустыни, за последним человеческим селением, за последней хижиной отшельника. Он находился в стороне от караванных путей. Чтобы его достичь, нужно было идти вдоль Мареотийского озера, по той же дороге, по которой следовал Александр несколькими веками раньше, когда он направлялся к храму Аммона, потом повернуть налево по песчаной, едва заметной тропинке и углубиться в место, где громоздились скалы.
Издали монастырь имел вид крепости. Но вблизи он представлял собой лишь круглую белую стену, огораживающую небольшое пространство, посреди которого находилась часовня без колокольни. На это пространство выходило с полсотни келий, в которые свет проникал лишь через узкое отверстие в форме креста, проделанное в двери. Позади часовни находились амбары, где хранили рожь, ячмень, масло и где помещалось стойло для верблюдов.
Этот монастырь назывался монастырем Жажды, потому что там не было колодцев, а наиболее близкие находились в двух днях пути. Каждую неделю несколько монахинь отправлялись на верблюдах сделать запас воды, которой должно было хватить общине на семь дней. Они отправлялись в путь на заре, ибо только при особом усердии можно было возвратиться лишь через два дня к вечеру. Некоторые из них были растерзаны львами. Другие погибли во время смерча. Были и такие, что заблудились на обратном пути несмотря на то, что сама сирийка Зенобия звонила тогда в продолжение всей ночи в колокол, но они углубились в пустыню, чтобы никогда не возвратиться вновь. Но что за важность! Зенобия была святая с суровым сердцем. Она с легкостью вручала в руки Господа жизнь своих овец, так же как и свою собственную, и когда колодцы высыхали и монастырь страдал от жажды несколько дней, она утверждала, что самая чистая молитва исходит из уст пересохших, когда губы трескаются из-за недостатка воды.
Ежегодно Присцилла и ее брат под надзором дворецкого Лонгиниана отправлялись в монастырь Жажды. Это далекое путешествие было большой радостью для детей. Радость начиналась уже за несколько дней до отъезда, когда на двор вытаскивались палатки и рабы осматривали, все ли необходимое для путешествия в порядке.
Она продолжалась, когда готовили мешки с провиантом и большие мехи с вином. Чудесной минутой в жизни детей была та, когда отец целовал их, прежде чем они вскарабкивались на самого сильного из верблюдов каравана. Но что им доставляло особенное удовольствие, так это общество нескольких солдат, которых епископ Кирилл предоставлял в распоряжение Диодора, чтобы охранять детей в пустыне. Дети восхищались их оружием, выправкой и шуточками.
Проезжали по плодородным равнинам, изрезанным каналами, где росла пшеница и где дома казались золотыми пятнами. Видели поля, кишащие обнаженными, бронзовыми мужчинами, которые собирали огурцы и сеяли хлопок. Иногда за пальмовой рощей вставало селение, состоящее из землянок, крытых соломой и тростником, и нескольких каменных домишек, которые своими плоскими крышами напоминали шестигранники с прорезями для окон и дверей. На этих шестигранниках возвышался иногда другой шестигранник, поменьше, а на нем – третий. Они были выкрашены в различные цвета ярких тонов, которые пылали на солнце, и Присцилла указывала на них своему брату, громко выражая свое восхищение.
Первый привал был наименее приятным, потому что останавливались у одного из чиновников Диодора, владеющего там большими плантациями хлопка. Это был человек строгий и скучный; он жил в большом дворце, разрушенном в эпоху Птолемеев. Ветер гудел там заунывно, и большая, квадратной формы зала, где дети проводили ночь, была окружена барельефами красноватого цвета, которые становились как бы подвижными под переменчивым светом лампы.
Занавес делил комнату на две части, но Присцилла не любила проводить ночь рядом с братом. Марк содержал в себе признаки вырождения. Его развитие шло чрезвычайно медленно. Он часто смеялся идиотским беспричинным смехом. С возрастом его уши стали чрезмерно оттопыренными, наподобие веера, нос сделался слишком длинным, губы толстыми, и весь он, со своей немного сутулой спиной и огромными кистями рук напоминал животное. Его сестра возбуждала в нем болезненное физическое влечение. Он не мог находиться возле нее без того, что не обнимать ее за шею, щупать ее руки, ласкать кожу. Иногда она была вынуждена его ударить, чтобы он оставил ее в покое. Таким образом, в этой комнате, где Марку было страшнее, чем ей, она боялась, что он придет к ней спать. Она разговаривала с ним, чтобы его успокоить, и долго смотрела на его тень с ушами, похожими на два смешных крыла, которую он отбрасывал на занавеси, сидя на своем ложе.
Но на следующий вечер Присцилла наслаждалась тем великим волнением красоты, которое вызывает в детях великолепие природы, когда это волнение примешивается к страху.
Делали привал недалеко от пруда, в глубине песчаного ущелья, возле нескольких карликовых пальм. Рабы бегали взад и вперед, чтобы разложить огонь, разбить шатры и напоить верблюдов. Солдаты растягивались на земле, и, когда луна появлялась на небе, ее маленькие золотистые блики плясали на их блестящих доспехах. Некоторые из них метали дротики, чтобы развлечь детей. Наконец составляли большой круг и приступали к ужину.
Тогда при свете огня, как призрак, вышедший из тьмы, появлялся старый анахорет с длинной, до пят, седой бородой. Он поднимал маленький деревянный крест и благословлял всех, даже тех солдат, которые не были христианами, но и они преклоняли колена, как и все остальные. Потом он садился и не отказывался принять участие в еде, питье и шутках. Он пристально глядел на Присциллу своими необычайно умными, смеющимися и добрыми глазами и рассказывал, держа над огнем свои морщинистые руки, дивные сказания о чудесах. Затем он оставлял лагерь и исчезал, словно возвращаясь в другой мир. При этом однажды раздалось рычание льва, и когда Присцилла выразила тревогу за старика, ей объяснили, к ее великому восхищению, что для того, чтобы дикие звери пустыни начинали лизать ноги пустынников, тем надо только протянуть средний палец, оставляя другие сжатыми, и прошептать имя Христа.
Поздно ночью кто-нибудь из солдат, родом с севера, затягивал песню, протяжную и печальную, от которой в воображении вставали широкие реки среди сосновых лесов, селения, косо освещенные низким солнцем, и дым, стелющийся над снежными долинами. И Присцилла засыпала под эту песнь с сердцем, сладостно охваченным тревогой, сжимая в каждой руке по горсти горячего песку земли Египетской.
Не без боязни дворецкий Лонгиниан и солдаты каравана приближались к монастырю. Они издали рассматривали его ужасный каменный силуэт, вырисовывающийся на горизонте, спрашивая себя, не превратилась ли в могилу эта обитель. Это место покаяния сделалось знаменитым в Александрии. Там было известно, какие муки скрывались за этими стенами, какие опасности угрожали этому уединенному месту, и к благочестивому восхищению, которое оно вызывало, примешивалось немного жалости и немного ужаса.
Ибо не все монахини добровольно поступали в этот монастырь. Знатные семьи ссылали туда девушек, одержимых демоном похоти, а мужья – неверных жен. Лицом к лицу с огненным небом и мрачной протяженностью пустыни, палимые жаждой, грешницы должны были неизбежно раскаяться в своих грехах. И многие в узкой келье, откуда они могли убежать лишь на верную смерть, кончали тем, что покорялись.
Но не все! Подчас случались ужасные возмущения, которые подавлялись только энергией Зенобии.