— Стой, стой, голубок, — сказал Гербер, — что раньше говорилось, я не знаю, что сейчас говорят, тоже не знаю, и потом кто говорит-то? Ридль, который два раза в неделю урывает для тебя время? Я, который тебя отпускает пораньше, чтобы ты мог подготовиться?
Все, дышавшее жаром в этом помещении: горячая сталь и маленькое пламя паяльной лампы в руках Хейнца — совместными усилиями скрыли новое выражение, появившееся на его лице. Относительно мягко по сравнению с обычным своим тоном он сказал:
— Ах, Гербер, ты-то ведь другой.
— Возможно, — отвечал Гербер. — Но ведь ко мне и другим все, в конце концов, сводится.
Он оставил Хейнца одного. Созывая людей, Гербер всегда говорил без обиняков. Точно указывал, сколько и в какой срок должно быть сделано начиная от сегодняшнего дня. Объяснял им, что давно обещанный монтаж новой установки будет зависеть от того, какая сумма находится в распоряжении завода. А таковая не в малой мере зависит от прокатчиков, пусть-ка поднажмут, на их долю тоже больше достанется. Говоря откровенно, кое-кто и на кое-каких заводах драпанул бы в такой ситуации, терпения бы не хватило дожидаться, когда получше будет. Но я, Гербер Петух — он назвал себя по прозвищу, — такой уваги братьям за Эльбой не сделаю. Мне и здесь по вкусу.
Случалось, он не успевал зайти к Рихарду Хагену, где больше всего любил посидеть и поболтать, так как кто-нибудь из товарищей в пылу спора или интересной беседы провожал его до дому, а потом входил с ним в комнату, чтобы продолжить разговор. Все они давно уже знали — Гербер живет один. Почему, это он объяснил им кратко и неохотно. Вернувшись с войны, он узнал, что его жена и дети погребены под развалинами.
Если Штрукс говорил о необходимости повысить темпы работы, а Янауш ворчал: «Гонка, вечная гонка», — Хейнц Кёлер смеялся. Если о том же самом говорил Гербер, он весь превращался в слух и ни словом ему не противоречил.
7
Когда Томас оставался ночевать у Герлихов, Хейнцу казалось, что Тони живет на свете для него одного. Правда, в Коссине Томас либо встречался с Линой, либо работал и учился. Но Хейнц все равно чувствовал, что на его пути к Тони вырастают какие-то таинственные, непостижимые препятствия. Тони могла слушать его рассказы, спорить с ним или вместе с ним смеяться, и вдруг какое-то чуждое выражение проступало на ее лице, проступало, чтобы тут же исчезнуть. Иной раз это была промелькнувшая мысль, иной раз в это мгновение мимо них проходил Томас со своей Линой, и Тони вдруг умолкала. Если она сидела одна и вдруг появлялся Хейнц, Тони казалась обрадованной.
Как-то раз он прозевал ее у выхода на канал и побежал к Эндерсам. Сумел справиться со своей застенчивостью. Фрау Эндерс сразу узнала его, он ведь уже был у них однажды. Очень скромный паренек. Это, кажется, у него мать все болеет. Он окончил производственную школу вместе с Томасом и пришел к ним на праздник. Ужинал за их столом и молчал как рыба. Только с Тони глаз не спускал. Много тогда собралось народу, а теперь никто и не показывается.
Хорошо, что он пришел, из-за Тони, конечно. А вот Янауш больше не заходит. И Улих ни разу. А Элла, вечно она одна, потому что ее Хейнер боится с людьми встречаться. Разве можно людей сквозь сито процеживать?
— Тони, к тебе! — крикнула она.
Тони тотчас появилась в нарядном платье, опять же подаренном Эллой. Элла его перешила из своего синего, которое стало ей узко. Она наконец-то ждала ребенка.
На улице было ветрено, казалось, вот-вот хлынет дождь, но Тони сказала:
— Я без пальто пойду, — не хотела надевать на красивое платье старое мужское пальто.
Эндерсы добились, чтобы во время надстройки не замуровывали старую дверь, ведущую из их кухни прямо на улицу. Теперь между кухней и лестницей была глухая стена. Фрау Эндерс приоткрыла дверь и посмотрела вслед Тони и Хейнцу, идущим по набережной в направлении моста. Неплохая парочка! Но настоящей радости она не испытала.
Как часто случается ранней весной, вторая половина дня была теплее и светлее первой. Хейнц попросил Тони пойти с ним в недавно восстановленное кафе на нейштадтском берегу. Ветер разогнал тучи, и небо очистилось.
Они заглянули в зал, оклеенный пестрыми обоями. Все столики были уже заняты жителями Нейштадта, из коссинцев никого не было видно. Свободными оставались только столики на улице, за загородкой из плюща.
— Мы их уже на воскресенье расставили, — пояснила хозяйка.
Раньше нейштадтский машиностроительный завод находился напротив кафе. После смены туда устремлялись толпы посетителей. Завод разбомбили в последний год войны, кафе осталось. Груды щебня и мусора на противоположной стороне улицы вскоре заросли дроком и сорняками. Вьюнки полезли вверх по развалинам, даже по гладкой заводской трубе. Но в прошлом году пустырь расчистили, землю утрамбовали под новое здание, какое именно, никто еще не знал, и хозяйка кафе, пополневшая и поседевшая за это время, стала опять готовиться к приему посетителей. Она, муж и их дом уцелели во время войны, словно и не было ее в этих краях. Но детей у них уже не осталось.
Тони и Хейнц поверх плоского утрамбованного нейштадтского берега смотрели на коссинский по ту сторону реки. Издали окраина уже не выглядела зигзагообразной скалистой грядой, как в пору, когда здесь сидели Элла с Робертом, разыскивая глазами дом Ноуля, вернее, остов этого дома. Медленно, словно не слишком доверяя мирному времени, развалины превращались в новый город под сенью пяти заводских труб. Трубы высились здесь и до воздушного налета, это даже ребятишки помнили.
Хозяйка принесла пиво. Сокрушенно взглянула на обоих, но девать их ей все равно было некуда.
— Не простудитесь, фрейлейн, — сказала она, — что-то свежо становится.
Хейнц снял куртку, на нем была новая рубашка — подарок брата. Впрочем, одну руку он из рукава не вынул. Они тесно прижались друг к другу, как в домике сидели под его курткой. Он взял руку Тони, она ее отдернула, уронила на колени. Тогда он взял ее обеими руками. Тони не противилась. Несколько секунд они провели в полном молчании.
— Тони, — проговорил он наконец, — твои родители тоже живут здесь?
— Нет, здесь у меня только дед и бабка, — отвечала Тони, — отца убили, а мать второй раз вышла замуж. Ее новый муж — трактирщик в Треблине. Мой братишка живет с нею.
— А Томас тебе не родственник?
— Нет. Его несколько лет назад привел к нам Роберт Лозе. Он у нас еще раньше жил. Потом Томас помогал ему готовиться к экзамену, он должен был сдать его, чтобы попасть на курсы, где учат как учить. Теперь Роберт — инструктор в школе при заводе имени Фите Шульце.
Хейнц пожалел, что задал этот вопрос. Руки Тони, казалось, больше не чувствовали его рук. Куртку она стряхнула с плеча, когда вошла хозяйка с бутылкой и стаканами.
— Мой братишка переедет к нам, — сказала Тони, — как только я начну зарабатывать.
— Зачем? Может, ему хорошо там, в деревне.
— Всю жизнь землю копать? Или стаканы мыть? Что ж хорошего? Здесь лучше.
Хейнц снова запахнул куртку на ней и на себе. Тони не противилась, словно куртка была их общим кровом. Он зарыл лицо в ее волосы.
Они не знали, сколько прошло времени. Вдруг показалась хозяйка. Посмеиваясь, но и сокрушаясь, она сказала:
— Ну, детки, нам закрывать пора.
Они пошли побродить по Нейштадту. Здесь руин оставалось больше, чем на их берегу. Запутанными, неспокойными были улочки. Пусть кто-то и попадался им навстречу, спотыкаясь или уверенно ступая, пусть кто-то смеялся поблизости или горланил песню, они чувствовали себя одинокими, заброшенными на чужбину. Они шли то в гору по кривым улочкам, то под гору. Вдруг Хейнц остановился. Взял в обе ладони ее лицо и стал покрывать его страстными поцелуями. В подворотне, за которой ничего не было, кроме развалин, он обнял ее и прижал к себе. Только что Тони была мягкой и податливой. Вдруг лицо ее изменилось, она словно окаменела. Какая-то тень скользнула между ними в подворотню. Она отступила на шаг. Он не знал, что сказать, под руку они молча пошли к Нейштадтскому мосту.
8
Железнодорожник Герлих, у которого Томас ночевал раз или два в неделю, жил на Бельницерштрассе. Когда-то здесь была деревушка Бельниц, но она быстро слилась с эльбским заводом и примыкающими к нему рабочими поселками. Станция узкоколейки так и называлась: Эльбский завод — Бельниц. В последние годы войны все здесь было разбомблено. Сохранились лишь несколько домов на Бельницерштрассе да часть завода.
Там, на небе, кто-то, видно, умел хорошо распоряжаться и отдал приказ пощадить те цехи, в которых имелись особо сложные машины. Герлихи остались целы без всякого приказа, случайно. Раньше окна их квартиры выходили во двор, теперь, когда передний дом сгорел, — на руины, уже поросшие кустарником. Каждый вечер Герлихи задавались вопросом, закроет им вид новый поселок или не закроет. Дело в том, что на Бельницерштрассе построили два ряда голубых, желтых и розовых домов, двухэтажных и на вид довольно приятных.
Трактир возле станции тоже сохранился. Он был выстроен в стиле гитлеровских времен, с двускатными крышами. Фамилия хозяина была Вилкинг, но все звали его Викингом, может быть именно из-за этой крыши.
Томас никогда туда не заглядывал, но после работы любил спускаться к реке. В Коссине таких пестрых и новых с иголочки улиц не было.
Как-то раз, шла последняя неделя февраля, Томас в нерешительности вышел с вечерних занятий. Если поторопиться, можно еще поспеть на коссинский поезд. Но, сделав несколько быстрых шагов, все же решил заночевать у Герлихов и свернул с мощеной улицы на узкую дорожку, которую постепенно протоптали жильцы дома. Кто-то бежал за ним следом едва слышно, так как дорожка была земляная, размокшая от дождя, и догнал его уже в подъезде.
— Откуда ты взялась? — воскликнул он.
Неужто Пими способна старую грезу скрепить с новой, так что и шва не будет заметно, слить воедино магазин в Рейфенберге и подъезд герлиховского дома, узкую полоску рано угасшего вечернего света во время рождественских каникул отождествить с мерцанием этого нерешительно уходящего дня? Казалось, и минуты не прошло со времени их последней встречи. Пими снова встала на цыпочки или все еще продолжала стоять. На ней было детское пальтишко, так ему показалось, с остроконечным капюшоном. Глаза ее нестерпимо блестели.
— Пойдем, — сказал Томас, — спустимся к реке.
На свету глаза Пими не блестели, как глаза ночной птицы, только мерцали. Улица в этот час была довольно пустынна. Томас знал редких прохожих разве что по виду, а его здесь совсем не знали. Может быть, оттого ему чудилось, что он перенесся в чужие края. И ничего удивительного в этом не было, во сне ведь не удивляются. Спускаясь вниз, они молчали. Раза два или три Пими взглянула на него, он подумал, что она хоть и не косит, но что-то есть косое в ее взгляде.
— Мы, собственно, можем пойти к Викингу, — сказал он.
Томас, если бы и жил здесь постоянно, все равно бы ничего общего не имел с вечерними посетителями Викинга. Другого они были пошиба, чем его коссинские друзья. Это было видно по их рубашкам, по их стрижке, брюкам. В углу нашелся свободный столик.
— Чего ты хочешь, пива, лимонада, коньяку? — спросил Томас.
— Если можно, коньяку.
— Ты голодна?
— Я всегда голодна, — призналась Пими.
— Ты же совсем крохотная мошка, — сказал Томас, — неужто они не могут досыта накормить тебя на твоей птицеферме?
— Где? — Пими мгновенно спохватилась. — Они-то хорошо кормят, но я ведь последнее время в больнице лежала. Повторная операция, ее необходимо было сделать. А там, скажу тебе, кормили отвратительно.
— Эх ты, бедняга, — чуть насмешливо сказал Томас и похлопал ее по руке. Пими не шелохнулась, опустила глаза. Теперь, когда она не смотрела на него своим надломанным, странным взглядом, она ему даже нравилась.
— Ты все еще очень бледная. Впрочем, тебе это к лицу, — сказал он.
Официант принес пива Томасу, коньяку Пими и обоим по порции картофельного салата и сарделек. Пими жадно набросилась на еду, но, заметив взгляд Томаса, взяла себя в руки и стала есть изящно и неторопливо. Как же она изменилась, подумал Томас. Барышня, да и только. Вдруг она пристально на него взглянула, и он тут же установил, что глаза ее не перестают мерцать даже в полутемном углу.
Но больше всего она ему нравилась, когда, говоря что-то, опускала веки. Ресницы, черные и длинные, красиво ложились на треугольное личико.
— Томас, а ты сюда как попал?
— Я приезжаю сюда на учебу, но не каждый вечер. Работаю слесарем по машинам на коссинском заводе. А здесь слушаю лекции по одному предмету.
— Надо же! — воскликнула Пими.
— А что ты так удивляешься?
— Вот ты, значит, какой стал!
— Какой же, собственно?
— А, ерунда, — сказала Пими непонятным ему тоном. На секунду ее рот так и остался открытым. Потом она добавила: — Ты еще очень важной персоной сделаешься. Ну а невеста у тебя есть?
Томас помедлил с ответом.
— Есть у меня девушка, очень славная.
Она все смотрела на него, повторяя:
— Надо же! — И опять быстро проговорила: — Вот, значит, какой ты стал!
— Какой же? — рассмеялся Томас.
— Подумать, что ты за такое дело взялся, и время у тебя выбирается. Здорово!
— А ты? — поинтересовался Томас. — Что ты-то делаешь на своей ферме? Скажи, это та самая ферма, на которую ты пошла тогда работать?
— Та самая. Но я обязательно начну учиться.
— Ты? — он удивился. — А чему учиться?
— Мне разве нельзя? Тебе только можно? На бухгалтерские курсы пойду.
— А тебе это пригодится?
— Конечно. Надо же кур считать, — ответила Пими и засмеялась. Взгляд у нее опять сделался странно надломанным.
Между тем в зал набился народ. Свободные места за их столиком были теперь заняты. Рабочие с эльбского завода — он никого их не знал — безразлично проходили мимо него. Но посматривали на Пими. Пими чувствовала их взгляды и высокомерно опускала веки, лишь через известные промежутки времени подымая глаза на новых посетителей.
— Пошли-ка, — сказал Томас, — мне лично обязательно надо идти. Завтра утром голова у меня должна быть свежая.
— Конечно, конечно, свежая, — пробормотала Пими, — я понимаю.
Томас стал расплачиваться. Официант разменивал ему десятимарковую бумажку.
Пими так и впилась глазами в обоих. Ее головка едва возвышалась над их руками. В своем остроконечном капюшоне она выглядела совсем крохотной рядом с рослым Томасом. Парни за их столиком с веселым любопытством наблюдали за этой парой.
— Я спешу на поезд, — вдруг объявила Пими, — меня ждет подруга. А он вот-вот придет.
На улице шел дождь. Они просидели несколько минут в бараке, приспособленном под зал ожидания. Пими склонила головку на плечо Томаса. Он этого не заметил или сделал вид, что не заметил. В ночи раздался свисток паровоза, поезд, пыхтя, остановился. Пими повернулась к Томасу, укусила его за палец и одним прыжком вскочила на подножку, паровоз дал второй свисток, поезд скрылся во мраке.
Томас слизнул с пальца капельку крови. И пошел назад по Бельницерштрассе.
Когда-то, в шайке Эде, Пими случалось куснуть его за палец в шутку или даже со зла. Куда она поехала, спрашивается? Он забыл спросить, где живет ее подруга. Впрочем, ему это было безразлично. Вдруг за его спиной послышались быстрые шаги, он круто обернулся, нет, улица была мокрая и пустая. Пусто было и в подъезде.
Проснувшись утром, он взглянул на свой палец. И часто взглядывал на него все последующие дни, хотя след, если таковой и остался, был не больше укуса комаришки, к тому же пальцы его вечно были вымазаны сажей и машинным маслом. Он вспоминал Пими и за работой в ремонтной мастерской, даже когда Гербер Петух потребовал, чтобы именно его, Томаса Хельгера, перевели к нему на место заболевшего парня. Томас был этому рад. Ему куда больше хотелось работать в мастерской Гербера, нежели под началом Янауша в веберовской бригаде. Вспоминал и во время учебы, не то чтобы уж очень отчетливо, но довольно часто.