В безлунной ночи на мгновение мелькали освещенные лица — за стеклами проносящихся автобусов, под фонарями на остановках и пешеходных переходах.
Приезжавшие торопились, у отъезжавших вид был усталый. Разве все здесь не так, как в Хадерсфельде? — думал Ридль. В чем, собственно, разница? Время от времени по нему скользил чей-то взгляд, случайный, невнимательный. У завода он не остановил машину, решил сразу ехать домой и завтра встать пораньше.
На автобусной остановке была суматоха. Одни позадержались на работе и спешили уехать, другие только что прибыли и торопливо выскакивали из автобуса. Но скоро настала тишина, нарушаемая лишь гулом завода. Длительный стук и пыхтение, словно отходит поезд и приближается другой, и через равномерные промежутки грохот, как будто они столкнулись, а потом опять пустились в своей нескончаемый путь. Так днем и ночью.
Какой-то парень бросил взгляд на их машину. Он узнал Ридля. Ридль тоже узнал его, но был слишком утомлен, чтобы отдать себе отчет, кто это. И вдруг — бог весть почему — почувствовал облегчение. Ему послышался голос Бехтлера: «Томас. Хельгер, кажется, его фамилия». И надо же, чтобы Бехтлер спросил именно о нем.
2
Томас зашагал к набережной. Итак, думал он, Ридль вернулся. Выходит, он пропустил всего одно занятие. Завтра вечером, слава богу, можно будет продолжать. С досадой вспомнил он о своем приятеле Хейнце Кёлере, сказавшем: «Черт его знает, вернется ли Ридль». — «Почему бы ему не вернуться?» — «А почему он, собственно, должен возвращаться?»
Настоящий ли мне друг Хейнц? Лина его терпеть не может. Но это еще ничего не значит. Друг — пожалуй, слишком сильно сказано. Знакомый — маловато. Товарищ — нет. Товарищ по работе — не совсем так, хоть мы и работаем вместе. Оба мы в этом году получили разряд. Но в конце концов все здесь мои товарищи по работе. А Хейнц как-никак из них выделяется. Чем, не знаю. Тем не менее Лина права. Ему лишь бы сострить, лишь бы все поставить под сомнение. Однако в учебе, взять хотя бы наши вечерние занятия с Ридлем или когда мы о них говорим и готовим домашние задания, лучше Хейнца мне никого не найти.
А инженер Ридль! Какое счастье, что он здесь!
После войны, когда Томас жил в детском доме в Грейльсгейме, не было для него никого ближе и дороже Вальдштейна, директора детского дома. Еще и теперь, в случае каких-нибудь неурядиц он мыслью обращался к нему: вот кто мне поможет. И когда он садился писать Вальдштейну, ему казалось, что он думает вслух.
Приехав на учебу в Коссин, Томас испытал немало разочарований. Работа не та, на которую он надеялся. Паршивая комнатенка у препротивных хозяев. Одиночество. Многое приходилось проглатывать молча. Быть полезным в Коссине! Отстраивать завод! В школе это представлялось ему по-другому. Если бы он не писал Вальдштейну обо всем, что его разочаровало, если бы незамедлительно не получал ответов от старшего друга, он бы здесь не выдержал.
Наконец он нашел общий язык со здешними людьми и временный кров в молодежном общежитии — в бараке. Встретил Роберта Лозе, и тот на время стал всем для него: братом, товарищем по работе, другом. Думая о Роберте, он был уверен — это друг. Товарищ.
А Ридль? Томас еще не знавал человека, который бы умел объяснить самую суть предмета, как не объяснили бы ни Вальдштейн, ни Роберт Лозе. Когда с помощью Ридля ему до конца уяснялась какая-то теорема или доказательство, когда он видел возможность применить это новое знание в своей работе, ясной становилась для него вся природа, вся жизнь.
Погруженный в задумчивость, он шел по набережной к дому Эндерсов. И только у самой двери вспомнил, что его ждет Лина. Лина удивлялась, Томас это чувствовал, почему он до сих пор живет у Эндерсов, а не перебирается к ней в большую комнату. Родственник Лины, уехавший в Венгрию на монтажные работы, предоставил эту комнату в ее распоряжение. Она уже давно меня ждет, подумал Томас, надо сейчас же пойти к ней.
Лина была немного старше него. Все в ней было как-то вытянуто в длину: высокая узкая фигура, лицо, руки. Глаза очень красивые, неизменно серьезные. Сдержанность во всех внешних проявлениях была ее отличительной чертой. Она читала гораздо больше, чем Томас, два раза в неделю посещала партийную школу да еще ходила на профсоюзные курсы. Эти вечера редко совпадали с занятыми вечерами Томаса. Но оба были страстно привержены к учению и занятий не пропускали.
Оба были убеждены, что живут правильно. Люди видели в них будущую супружескую пару. Старуха Эндерс, проявлявшая живой интерес ко всем обитавшим под ее кровом, — так она старалась залатать брешь, образовавшуюся после гибели сыновей, — говорила мужу: «Это у них серьезно». На что тот отвечал: «Все может быть». В душе фрау Эндерс хотела бы видеть Томаса мужем своей внучки Тони. Но нельзя же требовать от парня, чтобы он несколько лет дожидался. Тони еще и пятнадцати не исполнилось.
Лина заботливо накрыла на стол. Томас, когда приходил поздно, бывал голоден как волк. Длинными ловкими руками Лина аккуратно разложила по пестрым тарелкам и мисочкам хлеб, колбасу, сыр и другие закуски, которые ей удавалось сэкономить к приходу Томаса. Сегодня она прождала двадцать минут, боясь, что напрасно так тщательно готовила ужин.
За столом она, мягко улыбаясь, заметила, что на дирекции кто-то обмолвился, будто Томаса Хельгера пошлют в Высшее техническое училище в Гранитц.
— Запомни только, я ничего тебе не говорила!
— Ридль собирается порекомендовать меня профессору Винкельфриду. Он ведет вечерние курсы по подготовке для Гранитца. Хейнц Кёлер, наверно, тоже будет их посещать.
— Брось, — перебила его Лина, — не понимаю, что ты в нем находишь? Другое дело Эрнст Крюгер, это человек, заслуживающий уважения.
— Эрнста я теперь каждый день вижу, — отвечал Томас. — Он таскает к нам на ремонт детали из трубопрокатного. Недурно зарабатывает. Учение он бросил. Я его уговариваю пойти на курсы чертежников, в свое время он очень увлекался черчением. Я тоже этим займусь, обязательно. Ридль боится, что я слишком много на себя взваливаю, но сам же говорит, что черчение мне пригодится. А Эрнст знай твердит, что ему это не в подъем. И что вообще он для этого не создан.
Лина вскипела:
— Что значит «не создан»?
— Матери приходилось помогать ему, покуда он не бросил учения и не стал прилично зарабатывать. Теперь он почти все отдает ей. Дома у них пятеро. В своей сестренке он души не чает.
— Ушши Крюгер? Я ее знаю. Очень славная девочка.
— Да, она во что бы то ни стало хочет сделаться лаборанткой. Мать с ума сходит от злости, ребятишек в доме полно, а Ушши не старается побольше заработать. Вот Эрнст и пообещал отдавать почти все, что имеет, ну, мать, конечно, успокоилась.
— Видишь, какой он порядочный человек.
— Хейнц Кёлер тоже заботится о своей матери. Она ведь очень больна.
Лина промолчала. Они молча доели все, что было на столе. Потом Лина живо вымыла свои мисочки и аккуратно расставила по местам.
Вдруг она взяла Томаса за плечо и сказала:
— А ну-ка, посмотри. И как это ты раньше не заметил?
Над кроватью под стеклом висел портрет Сталина, никогда не виданный Томасом. В чулане под лестницей, где он долго жил вместе с Робертом Лозе, на скошенных стенах кнопками было прикреплено множество фотографий, вырезанных из газет. События в Испании, во Франции. В других каких-то странах. А вот был ли среди них портрет Сталина, Томас не помнил. Многие его портреты были ему знакомы со школьных времен, по заводу, собраниям и демонстрациям или просто примелькались в витринах; они были частью той действительности, которая открывалась его взору. Как трубы коссинского завода, как река или льдины, зимою скапливавшиеся под Нейштадтским мостом, частью привычного, постоянно окружавшего его мира.
Подойдя поближе, он внимательно рассматривал портрет над кроватью Лины, и Сталин тоже внимательно смотрел на него. Он выглядел не могучим, а простодушным, глаза спокойные, умные. Он сдерживал улыбку, не из высокомерия, а, верно, потому, что ему был смешон молодой человек, внимательно его разглядывавший.
Лина радовалась: всматриваясь в портрет, Томас, видимо, думал то же, что и она. Она наблюдала за выражением его лица. А потом вдруг начала говорить, и в голосе ее зазвучала непривычная страстность. Удивленный Томас на нее оглянулся.
Этот портрет она обнаружила в Коссине на прошлой неделе. Сразу же его купила и отдала в окантовку. Такой же портрет Сталина висел в комнате фрейлейн Грец, учительницы, которая привезла ее из родного города в Коссин. Поначалу она лишь украдкой рассматривала этот портрет. А если говорить прямо, то и с недоверием. Медленно, очень медленно, хотя сейчас ей и непонятно, почему так медленно, портрет превращался в человека, который значил для нее больше любого другого. Помолчав, она добавила:
— И это после всего, что я потеряла.
Ее лицо, обычно бледное и невыразительное, совершенно переменилось.
Она взволнованно продолжала:
— После войны от моего города остались одни развалины, и где-то под развалинами лежал мой отец. Все, все мои погибли, и сестра тоже.
— Но разве ты вскоре не встретила учительницу Грец?
— Ах, — отвечала Лина с самозабвенным и устремленным куда-то в пространство взглядом, удивившим Томаса. — Грец, по существу, была для меня, как бы это объяснить, по существу, она была для меня посредницей что ли, не знаю, как и сказать. В первый раз она сознательно обратила мое внимание на этот портрет. И совершенно открыто. Объяснила, кто на нем изображен. Другие в то время еще считали это предосудительным и вешали сталинский портрет разве что из лицемерия, а может быть, из страха или желания подладиться к русским. У товарища Грец это было по-другому. — Лина на секунду запнулась.
Как ни силилась она выразиться яснее, — в этой секундной запинке промелькнуло то, о чем ей нельзя было говорить. Даже Томасу, прежде всего Томасу. Ибо все это давно прошло. И думать она не желала о том, как вывезла своих девушек на трудовой фронт, спокойная, осмотрительная — за что и пользовалась неизменным уважением, — и вдруг получила приказ возвращаться, но поздно, русские — в то время еще никто не говорил Красная Армия, а просто русские — уже прорвали фронт. Осмотрительности, выдержки у Лины как не бывало — только неистовый страх. Девушек она растеряла во время бегства. Одна растянула себе ногу и застряла в доме каких-то крестьян, пять или шесть ушли на запад с моторизованной пехотой, другие пристроились к колоннам беженцев, одному богу известно, что случилось с остальными, которых обогнали русские. Сама она шла и шла, ничего уже не сознавая. Наконец добралась до своего разбомбленного города. По дороге она узнала о самоубийстве Гитлера, на месте — об отце, погребенном под развалинами.
Долго, тупо и почти бездумно жила она среди руин. Единственно, что светило ей в этой тьме, был огарочек свечи, при нем она читала по вечерам истрепанные книги, случайно попавшие ей в руки. Однажды она мыла лестницу в доме, где еще сохранился рояль. Кто-то играл на нем. Несколько голосов пели. Мальчики и девочки разучивали какую-то песню. Она прислушалась. Это было как чтение при тусклом огоньке свечи. Все равно что, лишь бы что-то. Пожилая женщина, учительница Грец, приветливо сказала ей:
— Не стесняйся, подымись ко мне.
Много позднее учительница Грец дала ей совет поучиться в Коссине чему-нибудь дельному. Производственная школа, которую там организовали, самое что ни на есть подходящее для Лины, она ведь сильная и усердная. Грец как в воду глядела. Томас же понравился Лине с первого взгляда, когда они вместе строили барак для жилья. У них обоих работа так и кипела в руках…
В секунду, когда Лина запнулась, Томасу вспомнилось: В Грейльсгейме я боялся, что нацистский директор велит утопить меня как котенка за то, что я народ объедаю, ведь мой отец был в тюрьме. И они все время подтирали мне это под нос. А как они гоняли меня по спальне, эти скоты, в простыне, которую я намочил, накинутой на плечи, как плащ, будь они прокляты! Трижды прокляты все до одного! Когда дом загорелся, я был счастлив и — давай бог ноги!..
Лина обняла Томаса и сказала:
— Иногда мне кажется, что этот человек на портрете все знает о нас, вот видишь, все теперь и вправду наладилось.
Услышав, как взволнованно и страстно высказывает Лина свои сокровенные мысли, Томас ощутил горячую симпатию к этой тихой девушке. Наутро они вместе пошли на завод.
Еще до того, как Томас, вспомнив, что пообещал прийти к Лине, повернул от самых дверей Эндерсов, навстречу ему попался Улих. Улиху вдруг здорово захотелось снова посидеть на кухне у Эндерсов, он даже притащил с собою пиво. И очень обрадовался, увидев там Эллу Буш. Ее все называли по-прежнему, хотя теперь Элла была женой Хейнера Шанца.
— Неужто мы опять все вместе? — воскликнул он и попытался обнять ее. Элла хлопнула его по руке. — Сейчас придет Томас, — объявил он. Улих не обратил внимания, что после его слов Тони Эндерс подняла голову и уставилась на дверь, когда кто-то дернул ручку. Но вошел только Эрнст Крюгер и сразу спросил о Томасе.
— Видно, не придет сегодня, — спокойно ответила фрау Эндерс. Тони опустила голову, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Возможно, Улиху все же бросилось в глаза, что Тони ждала Томаса и ждала понапрасну, на этот счет он был приметлив.
Тони и ночью его дожидалась, как всегда. Дул сильный ветер, треск стоял во всех пазах, хотя первый этаж, где жили Эндерсы, уцелел даже во время последнего налета, когда верхние точно ножом срезало. Сохранился и подвал — жилище дворника прежних домовладельцев. Над головой Тони в новой тонкостенной надстройке что-то скрипело и скрежетало. Надо думать, не слишком спокойно спали тамошние жильцы.
Тони любила ветер, особенно ночной. Ей тогда казалось, что она спит в лодке. Вот только бы ветер не вышиб стекла, их с грехом пополам вставил Роберт Лозе. Стекло все еще оставалось дефицитным товаром.
Тони уже в полусне подумала: кажется, это входная дверь стукнула. И крепко уснула, радуясь, что Томас спит под одной крышей с нею. Но утром его чашка чистой стояла на столе, нетронутыми остались и бутерброды, которые фрау Эндерс для него приготовила.
Тони выскочила из дому, казалось, она невесть как торопится. Она бежала по Главной улице, и сердце у нее было точно свинцом налитое.
Из переулка показались Лина и Томас. С минуту оба шли впереди Тони, они размахивали руками, и пальцы их время от времени соприкасались. Веселые и радостные, подымались они к заводским воротам. Тони перегнала парочку, когда заметила, что пальцы их вдруг сплелись.
3
С тех пор как дом надстроили, в нем появилась настоящая лестница; площадка уже не висела в воздухе, и под нею не было чулана. Фрау Эндерс лучшую комнату предназначила для Роберта и Томаса.
Но Роберт Лозе, закончив курсы инструкторов, не вернулся в Коссин, а пошел работать к инженеру Томсу на завод имени Фите Шульце. Томас был глубоко огорчен, но виду не показывал. Житье с Робертом в тесном чулане он считал лучшей порою своей жизни. Роберт, прямой, горделивый, мрачный на первый взгляд, был намного старше его. В Коссин он явился в качестве слесаря, неизвестно откуда — завод еще только начинал возрождаться из руин. Томас встретился с ним случайно и узнал его по описаниям; рассказы о дальних странах, о необычных приключениях — вот что он сумел выудить у Роберта. Пареньки-рабочие уже кое-что порассказали ему об этом Роберте Лозе. О нем ходили легенды: когда эти мальчишки еще рылись в грудах развалин и продавали на черном рынке то, что им удавалось там отыскать, болты и шестеренки, детали машин, железные и медные, колеса и рычаги, появился Роберт Лозе и устроил нечто вроде учебной мастерской. Ни учебного плана, ни каких-либо инструкций тогда не существовало. Но его, Лозе, пареньки зауважали. Постепенно они стали таскать свои находки не на черный рынок, а в эту странную учебную мастерскую.
Затем наступила пора планирования. Организовалась настоящая производственная школа. А это значило: Роберт, сдавай экзамен на младшего мастера и кончай ошиваться с мальчишками.