Роберт был подавлен. Он казался себе никудышным человеком. Но молодежь настояла, чтобы завод послал его на курсы. Если удастся сдать экзамен, он может сделаться инструктором в производственной школе.
Покуда Роберт пребывал в унынии, хотя надежды не терял, в дело вмешался Томас. Только что со школьной скамьи, он отлично во всем разбирался. Взрослые насмешничали: этот Лозе двух слов связать не умеет. Каждую свободную минуту, иной раз и половину ночи Томас натаскивал его. Роберт Лозе выдержал экзамен, его приняли, и он окончил курсы с отметкой «хорошо». Возвращение Роберта в Коссин было бы счастьем для Томаса, более того — торжеством.
Но теперь он один спал в комнате, которую фрау Эндерс отвела им вместо чулана. Кровать Роберта пустовала, а Томас отлично знал, что в хозяйстве Эндерсов лишний грош пригодится. Он сам порекомендовал второго жильца — своего бригадира Вебера. Это был опрятный, солидный человек, отец семейства, жена его работала на цементном заводе в двух часах езды от Коссина. Жила она с детьми у родителей Вебера в деревне Ребиц. Веберу слишком далеко было ездить на работу, а это «спальное место» стоило дешево.
— На субботу и воскресенье, — сказал он, — я вас буду от себя избавлять.
Итак, Томас сам подыскал подходящего жильца. Но только при этом ему по-настоящему уяснилось, как он привязан к Роберту. Он думал: вот теперь чужой человек будет лежать в его кровати. Каждую ночь. Всегда. Неблагодарным Роберта не назовешь. Значит, у него есть причины сюда не возвращаться. Но от этого сознания тоска Томаса не уменьшалась.
Когда они спорили с Робертом, эти споры давали ему больше, чем полное согласие с кем-нибудь другим. Даже если Роберт молчал и курил, его мысли наполняли комнату. Ах, черт тебя возьми, Вебер, ну что я могу иметь против тебя? Ровно ничего. Ты не Роберт, вот и все. Теперь уже решено. Роберт никогда не будет жить здесь.
Прошлым летом, закончив учебу, Томас в глубине души надеялся, что Роберт приедет на выпускной вечер. Праздновалось это событие, собственно говоря, два раза. Один — на заводе. Потому что впервые после войны в Коссине состоялся выпуск квалифицированных рабочих. Праздник устроили на широкую ногу. В новом здании клуба, на столе, покрытом белой скатертью, чего-чего только не было — острые закуски, сласти, белое вино, фруктовые соки, кофе. Под конец вечера — музыка и танцы.
Фрау Эндерс настояла еще и на домашнем празднике с хорошим угощением и гостями. Приглашены были Элла и Хейнер Шанц, Улих и даже чета Янаушей, которые давным-давно никуда носа не казали, потому что не было у них причин для общения с людьми. И конечно, парни, окончившие вместе с Томасом, а также Эрнст Крюгер со своей сестренкой Ушши и Хейнц Кёлер, как всегда один, ведь мать его лежала в больнице.
Фрау Эндерс щедро потчевала гостей. Без радости не проживешь. Если уж что хорошее случилось, надо отпраздновать.
Поздно ночью, когда гости разошлись и молодежь принялась за уборку, Тони вдруг сказала:
— Я все думала, вот-вот откроется дверь и войдет Роберт.
Для этого вечера Элла смастерила ей платье вместо той одежонки, в которой она обычно ходила, — куртка и штаны погибшего на фронте дяди. Томас, приметивший, что его друг Хейнц Кёлер пожирал ее глазами, коротко ответил:
— Неужто ему сюда мчаться чуть ли не с берегов Балтийского моря? Не такое уж это важное событие.
— Как сказать, — отвечала Тони, — ты с важным делом управился и теперь будешь жить по-новому. Ты-то ведь помогал Роберту готовиться к экзамену, чтобы и он по-новому зажил.
Томас ни слова ей не ответил.
Он тосковал о Роберте всегда. И ничего с этим не мог поделать.
4
Главный инженер Томс, обходя вечером завод, натолкнулся на Роберта Лозе. Спросил о его работе в производственной школе. Роберт о многом ему рассказал и многое ему посоветовал.
Роберт Лозе точно знал, чем он обязан коссинским юнцам, и в первую очередь Томасу Хельгеру. Они поддержали его в трудную пору. Поняли, к чему он стремится. И сделали все, чтобы его послали на учебу.
Тем не менее Роберт не вернулся в Коссин, а с чувством облегчения согласился занять место на заводе имени Фите Шульце, предложенное ему Томсом. Они знали друг друга еще по коссинским временам. Позднее ему помогал Томас, но бодрость в него впервые вдохнул Томс. Он окликнул его — Роберт точно помнил, где и как это было, — и, стоя на лестнице, бросил через плечо:
— Вы сумеете, я знаю, надо вам попробовать.
Сдав экзамен, Роберт попросил Томса послать в Коссин хорошего инструктора вместо него.
Разговор о производственной школе иссяк. Томс, продолжая стоять рядом с Робертом, спросил:
— В общем-то вам здесь нравится?
— Очень нравится, — удивленно ответил Роберт, — как вы могли бы догадаться.
— Да, верно, — сказал Томс. И вдруг добавил: — Вы не торопитесь? Пойдемте выпьем. У меня в кабинете есть хороший коньяк.
— С удовольствием, — отвечал Роберт.
По дороге Томс сказал:
— Похоже, что мы с вами оба не успеваем обзавестись семьей.
— Я уж во всяком случае, — отвечал Роберт, — а я ведь старше вас.
Покуда Томс искал бутылку в шкафу, Роберт окинул взглядом кабинет. На стенах — чертежи, эскизы, несколько фотографий незнакомых ему людей. Это не сотрудники Томса, почему-то решил он, а совсем чужие, может, какие-нибудь знаменитости.
Томс поставил на стол бутылку и стаканы.
— Выпьем? — сказал он. — А за кого? За что? Лучше пусть каждый молча выпьет за кого и за что он хочет. Ваше желание, Лозе, непременно исполнится. — Роберт принужденно засмеялся.
— Чего же мне пожелать? — Он сделал глоток и подумал: мне мерещится что-то веселое, чудесное, давно знакомое. Ах да, перед моим отъездом вместе с Люси… Люси я уже не увижу ни ныне, ни присно, ни во веки веков, потом Германия, восточная зона, Коссин, все пошло по другому пути.
Томс смотрел на замкнутое, даже не просветленное улыбкой лицо, знакомое ему уже несколько лет.
— Скажи-ка мне, — мгновенно и беспечно он отбросил церемонное «вы», как уже делал иногда, — что ты имеешь против Коссина?
Роберт помедлил с ответом. Однако вопрос, какого ему не задавал еще ни один человек, не удивил его, а, скорее, принес облегчение.
Томс ждал. Он снова налил себе и Роберту. Сказал:
— Может, у тебя там были любовные неприятности?
— Можно и так это назвать, хотя…
— Хотя что?
— С юнцами такое, пожалуй, случается. Но я-то…
Внезапно Роберт ощутил, что Томс и только Томс подвигнул его на его теперешний путь. И он открыл ему свое сердце. Это был ответный дар. Другого он предложить не мог.
— Вас, инженер Томс, по-моему, уже не было в Коссине, когда смылась старая дирекция?
— Меня заблаговременно отбуксировали. И позаботились об этом те, что потом сами ушли. Но бывают же такие случайности, меня вышибло вверх, а не вниз.
— Была там одна женщина, — продолжал Роберт, — она жила со мною в одном доме и звали ее… Впрочем, это неважно. Она кое-что значила для меня, я все время это чувствовал. По-моему, и ей иной раз казалось — Роберт Лозе мне подходит. Да, но в то же время она ждала мужа, Альберта Ноуля. Он возьми да и вернись, так что у нас обоих ничего не получилось… вы поняли? Не только оттого, что он был дома, ее муж, а оттого, что он специально приехал, чтобы сманить разных людей, завербовать их. Другими словами, ее муж, Альберт Ноуль, успел глубоко во всем этом увязнуть. А раз она не перестала ждать его, значит, очень была ему преданна, а потому, думается мне, увязла в том же болоте. Разве я не прав? Муж сначала отправился на Запад. Решил: жена непременно последует за мной, я ведь с ней что хочу, то и делаю. А она в последний момент решила остаться. Но как ни верти, она все знала или очень многое, а значит, увязла вместе с ним.
Имена, названные Робертом, были едва знакомы Томсу. При зачитывании протокола — Томса тогда вызвали в Коссин с его завода — многие предстали перед ним в истинном своем обличье. Томсу казалось, что он видит каждого отдельного человека, с его возможностями и способностями, даже голос его слышит, но не совсем так это было и не все ему открылось. Некоторые строки протокола его поразили. Но и в них не было сказано последнее слово. Кое-кто остался для него безликим; как ни напрягал он свое воображение, в памяти сохранилось только имя, впервые сознательно им прочитанное. Не без чувства раскаяния: ты обязан был узнать человека. К примеру Альберта Ноуля. Ведь это он сманил с завода нескольких дельных людей. И о жене его, Лене Ноуль, он ничего не знал. А это она обо всем рассказала Роберту Лозе.
Томс нарушил молчание:
— Выходит, она в последнюю минуту решила остаться. И что, она все еще там?
— Кажется, там, — отвечал Роберт.
Он не посмел признаться, что ни разу никого не спросил о ней. Часто, очень часто приходило ему в голову самому съездить и разыскать ее. Но он сейчас же отгонял эту мысль. Иногда он думал: все кончено, не береди старые раны, а в другой раз: ничего не кончено, она ждет тебя.
Томс смотрел на Роберта, покуда тот молчал и думал, не менее внимательно, чем когда Роберт отвечал на его вопрос. Потом поднялся, зашагал взад и вперед по комнате и взволнованно сказал:
— Ты говоришь, она осталась. Наверно, из-за тебя?
— Ну а что толку? — выкрикнул Роберт. — Без меня она за милую душу удрала бы, как все другие, со всей этой сволочью за компанию.
— Что толку? — переспросил Томс. — Ты же говоришь, что она осталась из любви к тебе. Или ты не очень-то веришь, что только из любви к тебе?
— Сам не знаю, — в смятении отвечал Роберт.
— Господи боже мой, как же так, не знаешь? — возмутился Томс. — Ты что же, воображаешь, что идеи падают с неба? Социализм, например. Идея, считаю я, приходит ко мне в какой-то момент и от кого-то другого. Возьми хоть меня. Не с неба же свалилась на меня мысль уехать к вам в восточную зону и взяться за работу вместе с вами. Сначала это был профессор Берндт. Его имя послужило для меня приманкой. Приехав сюда, я встретил разных людей. Осмотрелся. Встретил Петрова. А я бы его и в глаза не видал, не привлеки меня имя Берндта. Там и только там, где был Берндт, я мог встретить советского офицера Петрова.
Роберт ответил довольно резко:
— Ваша жизнь, Томс, идет не так, как моя. Мы все познаем на собственной шкуре. Через собственную свою жизнь.
— Так, — произнес Томс, останавливаясь перед Робертом. — А миллионы нацистов? Тоже узнали на собственной шкуре? Да, но только когда им худо пришлось. Голод и холод и «катюши». Почему некоторые не стали нацистами? Сохранили верность? Даже в концлагере. И еще бог знает где. Не могу поверить, что вы, Роберт, всегда были точно таким, как сегодня, благодаря вашей собственной жизни или как вы там это называете. Не сомневаюсь, что и на вашем пути встретился человек, который произвел на вас сильнейшее впечатление.
Откуда он знает? — думал Роберт. Я никогда не рассказывал ему о Вальдштейне. Рассказывал о Рихарде Хагене, об Испании, Франции. Но о моем учителе Вальдштейне и словом не обмолвился.
— Да, произвел впечатление, такой, как он был. Именно он, из всех один-единственный. Нет, я вас не понимаю, Роберт.
С насыпи я смотрел на колонну арестантов, видел Вальдштейна, они его били. Но я никогда об этом не говорил. И все-таки он знает?
— Если женщина привязана к тебе, — продолжал Томс, — а ты к ней, ты можешь дать другой ход ее мыслям. И тогда она начнет проникать в твои. — Он раскрошил сигарету, вместо того чтобы закурить ее. — Странные вы люди. Носители идеи, какой ни у кого другого нет. Вы помышляете об изменении жизни, стараетесь вникнуть во все «почему» и «каким образом». Более того, вы не щадя своих сил боретесь за эту идею, за ее место в мировой истории здесь, к примеру, где все снаружи и внутри было грудой развалин, а вы пожелали это изменить, что вам и удается. Но когда речь идет об отдельном человеке, он для вас пень — какой есть, такой есть, — его-де все равно с места не сдвинешь.
Несколько секунд оба молчали. Первым заговорил Томс:
— Радуйся, Роберт, если эта женщина любит тебя и ждет. Я бы хотел, чтобы та, кого я люблю, так упорно ждала меня.
Роберт давно пытался вычеркнуть Лену из своей памяти. Но после этого разговора день и ночь задавался вопросом: возможно ли, что она продолжает ждать меня?
Кого же спросить, живет ли она еще в Коссине? Томаса? Он слишком молод, того и гляди расскажет своей девушке. А это было бы ему, Роберту, невыносимо. Рихарда? Нет, не станет он задавать Рихарду такие вопросы. Наконец он написал Элле Буш, ныне Элле Шанц, спрашивая, работает ли еще Лена Ноуль на электроламповом заводе в Нейштадте.
Элла побледнела, получив это письмо. Распечатывая его, она едва держалась на ногах. Но, начав читать, успокоилась, подумала: до чего же я глупа. Ведь сейчас, именно сейчас, у меня появилась надежда родить ребенка от Хейнера. Она ответила Роберту: да, Лена, как прежде, работает в Нейштадте, как прежде, живет там со своей дочкой.
Элла даже отвела Лену в сторонку и шепнула ей:
— Роберт Лозе прислал мне письмо, в котором спрашивает о тебе. — Лена ни слова не проронила. Обе женщины старались не смотреть друг на друга.
Кто же на заводе имени Фите Шульце мог спросить Роберта о Лене Ноуль? Томс, с которым они иногда виделись, не возвращался к этому разговору. И в Коссине тоже никто не спрашивал Лену, пишет ли ей Роберт Лозе.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Хейнц Кёлер частенько зазывал Томаса к себе. В его маленькой квартире теперь было пусто и тихо, мать Хейнца лежала в больнице. Мебель на стальных ножках купил перед своим отъездом отец Хейнца. Он оставил жену и уехал со старшим сыном на Запад. Томас ни разу не спросил Хейнца об этой семейной драме, заметив, что тот неохотно о ней говорит. Томасу нравилось, что Хейнц, никогда за словом в карман не лазивший, охочий до дерзких шуток, молча, без единой жалобы пробивался в жизни, воодушевленный любовью к матери. У Хейнца все вечно шло вкривь и вкось, ребенком он был болезненным и слабым, часто менял школы, так как родители после войны кочевали из города в город. О подготовительных курсах он даже и мечтать не смел, не говоря уж о рабоче-крестьянском факультете. Хейнц пошел учеником на завод и был очень доволен. К тому же он сделался сильным и ловким.
Множество книг стояло на самодельных полках. Было у него также радио, патефон, всевозможные измерительные приборы, журналы по разным отраслям знаний, наследство или подарки старшего брата.
Томас взял журнал, на обложке которого была воспроизведена фотография старого морщинистого человека с короткими седыми усиками и седыми волосами, спадавшими на уши.
— Кто это? — поинтересовался Томас.
— Эйнштейн.
— Тот самый, о котором на прошлой неделе говорил Ридль?
— Господи помилуй, — воскликнул Хейнц, — неужто ты никогда ничего не слышал об Эйнштейне?
— Нет, — отвечал Томас.
Те или другие имена, не упоминавшиеся учителем, были известны Томасу лишь в связи с профсоюзными и партийными съездами или конгрессами сторонников мира. Эйнштейн ни на одном из этих конгрессов не присутствовал.
— Он уже умер?
— Да. — И Хейнц вкратце изложил то, что знал об Эйнштейне. Томас внимательно его слушал, не очень-то понимая. Однако неведомый и непостижимый мир, приоткрывшийся ему в словах Хейнца, заставил сильнее биться его юное сердце, еще более алчным сделал его голодный разум. И что бы там ни говорила Лина, он углубился в чтение.
— Почему ты столько времени проводишь с Кёлером? — спрашивала Лина. — Что ты вечно с ним обсуждаешь?
— То, что не может тебя интересовать, Лина, — отвечал Томас. — Мы говорим о книгах, которые вместе читаем. Об уроках, которые нам задает Ридль.
Природу своей антипатии к Хейнцу Кёлеру Лина поняла, когда в Берлине слушался процесс некоего Бурианека. Бурианек был главарем банды, которая по заданию американцев должна была взрывать мосты и электростанции. Бурианеку удалось занять довольно видный пост на одном промышленном предприятии.
— Мы в нашей молодежной организации, — заявила Лина, — не могли понять, как это никто вовремя его не раскусил. Знаешь, что об этом сказал твой Хейнц? Теперь и у нас есть процесс, почти как в Венгрии.
При следующей встрече Томас упрекнул Хейнца:
— Ну зачем ты несешь такой вздор?
— Какой такой вздор?
— Ты остришь над тем, что для нас черт знает как серьезно. В прошлом году, когда профессор Берндт дал деру вместе с Бютнером, ты ведь волновался не меньше других.