– Отца дома нет, уехал в гости, – сообщил он, – я сам спешу, вернусь через день, а вы дойдете тем берегом, я вас перевезу, – тут четыре километра всего.
Эти последние четыре километра археографы прошли под дождем, продираясь сквозь мокрый лес. Когда они увидели крохотное – в три дома – поселение на берегу реки, у них даже обрадоваться не было сил.
«К счастью обратный путь вниз по течению мы проделали в моторной лодке. Сыня величественно несла “полные воды свои”, подмывая берега, и ряды остроконечных елей, наклоняясь, грозили упасть в воду, а некоторые уже погружались в поток вершинами. Лодка шла стремительно, и мы удовлетворенно взирали на уже не страшные нам берега.
Вернувшись в город Печоры, мы начали подниматься по реке Печоре на теплоходах, моторках, останавливаясь в каждом старинном селении».
7
Поиск древних книг был затруднен усилившимися в те годы – в ходе хрущевской кампании наступления на Русскую Православную Церковь! – преследованиями староверов.
«Они, – как вспоминает Ю.К. Бегунов, – уходили еще дальше, в глубину, за сотни километров… и продолжали молиться. Главный криминал, который им предъявлялся: зачем они молятся? Зачем они читают запрещенные книги? Запрещенная книга – десять лет тюрьмы. То есть, если милиционер находил Библию или же святоотеческие писания, писанные соком ягод или старинными чернилами, гусиным пером, на пергаментных листах, переплетенных в кожу, милиционер приходил в ярость, арестовывал владельца этих книг».
И разговоры о старинных книгах превращались в результате в долгое и утомительное испытание.
Один из таких разговоров Дмитрий Михайлович Балашов описал в своем отчете…
Они пришли к наставнику староверческой общины. Наставником оказался нестарый человек с темным смугловатым лицом в черной негустой бороде.
Поздоровавшись, попросили напиться.
Хозяин пошел искать стаканы, предназначенные для гостей.
– Вы уж извините, – сказал он. – У нас так заведено, что разная посуда.
– Мы знаем, знаем, – ответили собиратели древних книг.
Первый лед был сломан, и начался разговор о книгах.
– Да какие же у меня книги. Так, знаете, иногда почитаешь…
– Все-таки покажите…
– Да ничего и нет… ну, «Устав».
– Покажите, мы ведь не берем, только смотрим. Вы, пожалуйста, не думайте, что мы отбираем или что такое.
– Да нет. Я что ж…
– Так покажите нам ваши книги.
– Что ж, показать можно.
И так с каждой книгой, но все это было лишь прелюдией, как и долгий – никуда не ведущий – говор о рыбе, уловах, о прошлой жизни…
Помогало, по воспоминания Ю.К. Бегунова, то, что они с Дмитрием Михайловичем владели древнерусским языком, и это язык и заставлял староверов забывать об опасности.
А одну из наиболее ценных книг археографы нашли в доме, где они остановились.
Хозяйка показала «Устав» и «Златоуст», отпечатанные в прошлом веке.
– У вас есть еще книги?
– Абу, абу… – по-коми ответила хозяйка.
Наконец, – с помощью ее мужа, сына и сестры – уговорили хозяйку показать и другие книги. С полки около печи, из-за горшков, мисок и прочего кухонного скарба был извлечен грязноватый, стянутый узлами тряпичный узелок. В нем лежала изъеденная по краям временем, рыжая снаружи рукопись.
Это и была главная находка экспедиции – «Печорский сборник» XVI века, содержащий «Повесть о новгородском посаднике Щиле», житие Иосифа Волоцкого и Александра Невского и другие литературные произведения Древней Руси.
Однако главной своей работой – сбором фольклора! – на Печоре Дмитрию Михайловичу Балашову, судя по воспоминаниям Ю.К. Бегунова, заняться не удалось.
«Балашов обращал мое внимание на песни и сказки. Мы посещали некоторые собрания. Были вечеринки такие, когда люди собирались, женщины в основном, в своих старинных нарядах, в красных кофтах цветных, с монистами, в кокошниках. Это было очень красиво. Они пели.
Дмитрий Михайлович тогда не записывал. Времени не хватало… я его останавливал:
– Работай для археографической экспедиции. Тебя сюда назначили! Работай для Пушкинского дома, пожалуйста.
И он работал. Но соблазн был большой. Потому что песни были чудесные, люди были необычные, яркие, «говоря» – язык был чудесный. И от всего от этого нельзя было оторваться, как от всего русского, понимаете».
8
Некоторые мемуаристы связывают переезд Дмитрия Михайловича Балашова с известным партийным «разгромом» сектора фольклористики в Пушкинском доме в начале 1960-х годов, но на самом деле все было прозаичнее и скучнее.
Тот же Ю.К. Бегунов вспоминает, что «поведение и внешний образ, одежда Дмитрия Михайловича были таковы, что он привлекал далеко не всех. У него была русская белая рубашка с вышивкой, русские порты, сапоги… Он препоясывался цветным поясом… к этому еще надо добавить его прическу русского мужичка. То есть, вид у него был вполне народный, фольклорный.
И это принимали далеко не все… особенно партийные товарищи.
А в Пушкинском доме было много партийных людей! Но вот один партийный человек, от которого зависел прием Дмитрия Михайловича на работу (это был ученый секретарь В. П. Вильчинский) невзлюбил Дмитрия Михайловича именно за эту одежду, за его манеру говорить, выражать свои мысли. А он выражал свои мысли резко, безоговорочно, и всегда защищал сугубо русскую точку зрения…
И поэтому Дмитрий Михайлович в партийных кругах получил репутацию неподходящего человека. Когда встал вопрос о зачислении Дмитрия Михайловича в научные сотрудники сектора фольклора, а он был готов к этому и был вполне достоин, – знания у него были огромные, но он не подошел Вильчинскому».
– Вы, наверное, сектант! – сказал Вильчинский Балашову.
Тот попытался оправдаться: почему, если он ходит в русской одежде, он должен быть сектантом?
Но – партийное бюро переубедить так и не удалось, и в повышении Балашову было отказано.
Вот тогда и появился Петрозаводск.
Здесь, в Петрозаводске, который, среди городов средней величины и значения, как писал Д.М. Балашов, «выгодно отличался и чистотой, и культурой населения, и – «лица необщим выраженьем», наконец-то начинает устраиваться самостоятельная жизнь 33-летнего ученого-фольклориста.
В Петрозаводске научно-технический сотрудник Пушкинского дома «возвышается» до звания младшего научного сотрудника, а главное, здесь ему выделяют свою жилплощадь, правда, с печным отоплением и без ванны, но отдельную – двухкомнатную квартиру № 7 на втором этаже деревянного дома № 4 по улице Герцена.
Улучшилось после защиты кандидатской диссертации и материальное положение.
Как вспоминает Г.М. Балашов, если говорить о материальном положении семейства, то: «жили очень плохо, плохо, терпимо, и под конец – некоторые всплески благополучия. Зарплата Дмитрия в Петрозаводске в Академии наук была 170 руб. Мамина пенсия 46 руб., которая расходовалась на оплату ленинградской комнаты и на ее редкие поездки в Ленинград»…
Датировать переезд Дмитрия Михайловича в Петрозаводск можно по отметке в военном билете. 14 ноября 1960 года Балашова поставили на военный учет в Петрозаводском горвоенкомате.
Связи с Пушкинским домом, разумеется, не прервались…
Той же зимой 1960/61 года была осуществлена экспедиция, организованная Петрозаводским институтом Академии наук совместно с Пушкинским домом в Варзугу.
«Условия были непростые, – вспоминает Сергей Николаевич Азбелев. – Почти не связанный в то время с райцентром поселок Варзуга Мурманской области, полярная ночь, тридцатиградусный мороз. Целями экспедиции были записывание местного фольклора – в основном свадебного обряда и сказок. Со мной были кинокамера и софиты, у Дмитрия Михайловича – магнитофон. Работая совместно, мы зафиксировали старинный свадебный обряд, который «разыграли» нам жители Варзуги в своих народных костюмах. Все этапы этого обряда я снял на цветную киноленту, а Дмитрий Михайлович параллельно записал на магнитофон все, что при этом пелось и произносилось.
Так как мы там были на Святки, удалось зафиксировать и старинные святочные обычаи – главным образом – хождение по домам «ряженых» (местное их название «шелюханы») и святочные гадания. Дмитрий Михайлович даже сам участвовал в этих гаданиях и сам ходил в вывороченном тулупе вместе с местными парнями и девушками, чтобы полнее ощутить атмосферу старинного действа.
Вообще он работал с полной самоотдачей, посвящая много времени записыванию старинных сказок на бумагу от руки, поскольку возможности тогдашнего магнитофона были слишком ограничены. Надо сказать, что жители Варзуги с полным пониманием и весьма доброжелательно относились к нашей работе, хотя она, конечно, отрывала их от привычных занятий. Дмитрий Михайлович умел заражать своим энтузиазмом исследователя народной культуры, убеждать, насколько важно сберечь старинные обряды и зафиксировать старинный фольклор».
А летом следующего года датируется его экспедиция на Терское побережье Белого моря, которую смело можно назвать переломной в жизни Дмитрия Михайловича.
9
Тогда в поморские деревни Умба, Оленица, Кошкаранцы, Варзуга, Чапома шли пешком через тундру или плыли на лодке.
«Море укачивает и потому чуть-чуть кружится голова. Солнце встает, и ветер свежеет с зарей. Сменяются вахты, и очередной матрос уступает мне свою койку. Если выйти на палубу, увидишь, как по-прежнему слева и справа тянется час за часом гористый монотонный берег (желтое – песок, зеленое – лес, фиолетовое – камень), справа становящийся все ниже, все туманнее. Когда он совсем скроется из вида, это будет значить, что кончилась Кандалакшская губа. Там обещают настоящую качку.
Жарко, а ветерок и о-полдень тянет холодом – Белое море. Оно правда Белое, в бессолнечный день или вечером, если глядеть с берега – сизо серебряное, смешанное с таким же серебристо-белым, в тонких прядях облаков, неописуемо чистым и древним небом. Прибрежные камни тогда словно не лежат, а висят в этой неотличимой, тающей – не то вода, не то уже небо – белизне.
Когда подходим к берегу, видно, что лес редок. Сквозь него, как сквозь редкие волосы, проглядывает каменное лицо земли. Небольшие домики, кажется, стоят на камнях. Солнце дробиться на мокрых валунах, посверкивает на мелкой волне»…
Так и добрались до Терского берега, ставшего родным Дмитрию Михайловичу, до этого крохотного островка, съедаемого половодьем современной цивилизации…
Кажется, в самую сокровенную глубину народной души погружался здесь человек.
«И все-таки, давайте, прислушаемся, вот так, как сейчас, когда не тарахтит мотор, и тихо плещет вода за бортом, пахнет морем и лесом… Прислушаемся не к этой наступившей первозданной тишине летнего северного утра (четыре часа, все еще спят, а солнце почти в зените) прислушаемся к себе».
Рядом была граница, и посторонние люди здесь появлялись редко.
«На севере – тундра, на юге – Белое море… Между – цепочка деревень, где, начиная от Умбы и дальше, я побывал, – вспоминал Д.М. Балашов. – Тогда еще Кольский полуостров был закрытой зоной. Иду я как-то по берегу, и на рыболовецкой тоне меня встречают, здороваются, зазывают к себе. Расспрашивают, я рассказываю, кто я и откуда. Угощают ухой, жареной семгой. Накормили, проводили. И только уже уходя, я понял, что они меня и проверяли. Но делали это очень тактично, чтобы не обидеть человека, чтобы он даже этого не заметил… Такие вещи очень трогательны и привлекают к себе».
В экспедиции 1961 года, в Варзуге Дмитрий Михайлович Балашов и встретился со Станиславом Александровичем Панкратовым, работавшим тогда в мурманской молодежной газете «Комсомолец Заполярья».
Воспоминания Станислава Александровича интересны тем, что построены они на живых записях, сделанных не по памяти, а непосредственно тогда, сорок лет назад:
«Помню, меня приятно удивила манера Балашова собирать экспедиционный материал. Он жил в деревне не как некий элитарный спец, требующий к себе особого отношения, этакая столичная штучка. Нет, он запросто носил воду для пожилой своей хозяйки, пилил и колол дрова, поправлял покосившееся крыльцо, а однажды мы с ним два полных дня провели на сенокосе вместе с колхозной бригадой, которая почти вся состояла из знатоков фольклора, там – все знатоки, ведь то, что мы, городские умники, считаем фольклором, – для варзужан всегда была естественная жизненная среда обитания. Дмитрий заправски косил траву, настраивал косу, и одновременно разговаривал с кем-нибудь из местных косцов, кто работал рядом с ним. Иногда он прислонял косовище к плечу, доставал блокнот и записывал слово или оборот, или поговорку-присловье».
Об этом же вспоминают и непосредственные участники тех фольклорных экспедиций, которые работали в экспедициях бок о бок с Дмитрием Михайловичем.
Юрий Иванович Марченко говорил: «Чтобы научиться общению с деревенскими людьми, чтобы правильно записывать то, что они поют, надо хотя бы однажды побывать в экспедиции вместе с Балашовым».
И тут надо сказать, что Дмитрий Михайлович Балашов не просто собирал и записывал фольклор, он жил этим фольклором, слушая песни, сказки, былины, он удовлетворял не только научную потребность, но и потребность своей собственной души, и это не могло не ощущаться исполнителями. Точно так же как Дмитрий Михайлович находил их, и они находили в Балашове того слушателя, которого жаждала найти их душа.
В этом, наверное, и заключался секрет успеха работы Балашова-фольклориста. Он не старался возвысить народных сказителей до своего ученого уровня, а сам пытался возвыситься и возвышался до уровня народных эстетических и этических представлений.
«Именно в Варзуге я понял, что такое настоящая культура, – говорил Дмитрий Михайлович Балашов. – Варзуга – это песенный центр края, село, где наиболее полно сохранились и культура, и народный быт, и общая этическая система северной деревни».
Эти слова Дмитрия Михайловича Балашова запечатлены сейчас на мемориальной доске, установленной в честь знатока русского слова, ценителя поморской песенной культуры, и нуждаются они не в объяснении, а в осмыслении.
Выросшему в далекой от русского народного быта семье, Дмитрию Михайловичу в Варзуге, открылась другая, незнакомая ему жизнь, которую он узнал как свою и принял безоговорочно, безусловно…
Это была та жизнь, которую он всерьез искал для себя.
Балашов рассказывал, как поразила его сцена, когда женщина кричит на улице на детей, и не понять, кто она им: мать, тетка или вообще посторонняя.
– То есть, – объяснял Дмитрий Михайлович, – ее замечания согласованы с миром деревни – если что-то запрещают, то запрещают всем. Вообще меня покорило обращение поморов с детьми – очень бережное… Я увидел на Севере прелестные, неожиданные для меня вещи. Когда парень, который перевозит нас через реку, денег в руки не берет, отказывается: «Матке отдайте…» А через пару часов он на этой же лодке отправляется на четыре дня вдоль берега Белого моря собирать ягоды. Достаточно серьезное и небезопасное предприятие, если учесть, что возможны бури и все такое прочее.
Эти признания писатель сделал в интервью журналу «Роман-журнал XXI век». Совсем незадолго до своей трагической гибели он рассказал, что, когда он привез в Варзугу своего сына, только тогда впервые отчетливо понял, насколько он плохо, отвратительно воспитан.
– Тогда же я впервые всерьез задумался, что же это такое – культура Русского Севера… – снова и снова повторял он.
Казалось бы, достаточно затертые слова, достаточно обычная формулировка: «всерьез задумался»…
Но для Балашова все и в самом деле – всерьез…
В предисловии к журнальному изданию первого романа Балашова «Господин Великий Новгород» академик Валентин Лаврович Янин отметит, что «Дмитрий Балашов с несомненным талантом художника соединяет пытливость и кропотливость исследователя. Он взял в свои руки перо писателя тогда, когда все известные сейчас источники темы были рассмотрены им глазами талантливого ученого».