Я не мог отвести взгляда, быстро вытащил своего Миноса[118] из штанов и хотел было уже заняться тем, чем из вредности занимался Онан в книге Бытия, как вдруг раздались голоса. Мне совсем не хотелось, чтобы меня увидели; недолго думая я залез под кровать, все еще держа в руке своего утешителя, не желавшего покидать своей поэтической формы без подобающей рифмы.
Едва я улегся, как вошла мадмуазель де Саранж под руку с каноником.
- Значит, моя сладкая Божу, - начал каноник, -нам, несчастным рабам ваших губительных прелестей, уготована судьба Тантала[119].
- Могу ли я иначе? - отвечала мадмуазель. - Все же я не в таком критическом положении, в каком однажды оказалась Анна Бретонская, невеста Максимилиана, став женой Карла Восьмого; я сумею разрешить свою ситуацию.
- У церкви больше прав на натуральную святую, подобную вам, моя прекрасная Аврелия, нежели у Санчеса и Офранвиля, - возразил каноник, - и посудите сами, - здесь он вытащил из штанов единственно истинный ключ церкви, - найдется ли в мирской жизни что-нибудь, что смогло бы умалить эту непревзойденную силу?
- Верганден! - воскликнула Аврелия, и глаза ее загорелись. - Вы же знаете, что я не дам себя уговорить ни государству, ни церкви; ни даже своему сердцу, если я этого не захочу. Но я люблю вас обоих, и единственное, что меня беспокоит - невозможность решить, кому из вас всецело себя посвятить, не потеряв при этом другого. У Офранвиля - право, на стороне Вергандена - природа, государство соединяет их в единое тело. Вы, Верганден, - рыцарь Мальтийского ордена[120] и каноник, следовательно, потеряны для уз брака; Офранвиль - солдат и слуга государства, и как таковой...
- Halte la! Ма chere[121], - прервал ее каноник, хватаясь за свое кропило. - Вы - помолвленная невеста церкви.
- Неужели? - возразила Аврелия. - Тогда докажите мне ваше право прямо сейчас, на этом месте, на этой молитвенной скамейке. Дисциплина, говорили вы мне не раз, - это душа церкви, я еще девственница, еще не осквернена - такова была до сего дня моя воля, и воля эта - то, что сближает меня с вами, а не с Офранвилем. Я состою в переписке с аббатисой монастыря клариссинок[122] в Б., она моя подруга, и кто знает, что я предприму, если однажды мне придется выбрать между вами. Скорей, попробуйте хотя бы раз испытать силу своего убеждения на моем теле, попробуйте, так ли легко меня одолеть, как вы себе воображаете!
Тут Аврелия взяла лежавшую под молитвенной скамейкой толстую розгу, бросила ее канонику и опустилась перед ним на колени. Верганден, ни слова не говоря, поднял ей юбку, положил Аврелию на скамейку, задрал ей исподнее и начал пороть. Аврелия подставляла свой прелестный белоснежный зад навстречу строгому инструменту дисциплины, не проронив ни звука. Я чуть не потерял сознание при виде этой небесной красоты, и даже Сатана, прикованный архангелом к скале, был не настолько ничтожен, как я в тот упоительный момент. Не успел еще Верганден высечь и дюжину предложений на этих плотяных скрижалях закона, как прозвучало громкое: «Ха! Сладострастная экзекуция», и в дверях заблестел обнаженный меч.
Офицер, про которого я позже узнал, что он из Пентьеврского полка, с пылающим лицом помешал церковному насилию.
- Ah! Bien venu, Офранвиль![124] - воскликнула Аврелия и бросилась ему навстречу; каноник быстро засунул одну розгу под мышку, а другую спрятал в своем черном одеянии.
- Vous m’avez vaincu![125] - сказал Офранвиль канонику. - Вы победили, ведь я не видел и половины груди Аврелии, вы же, - тут Офранвиль приблизился к Вергандену, - вы в моей власти, я бы мог приколоть вас к стенке, но вы - соперник, и мне следует обращаться с вами по закону и совести, к тому же вы - рыцарь Мальтийского ордена; ждите меня сегодня вечером у ворот.
- Нет, Офранвиль, - отвечал тот, - на клиросе П-кой церкви, этим вечером между семью и восьмью часами.
- Так тоже хорошо, но вы там будете как рыцарь Мальтийского ордена.
- Да!
Аврелия взяла Офранвиля под руку и усадила на стул, и сама села между ним и каноником. После этого соперники обменялись злыми взглядами, а она нежно, но решительно взяла шпагу из рук Офранвиля, вложила ее в ножны и начала рассказывать:
- Офранвиль! - сказала она. - Я хочу вам кое-что рассказать, чтобы представить доказательства того, что слишком хорошо понимаю деспотический нрав людей, живущих во славе, и поэтому не
могу позволить себе слепо подчиниться одному из них. Вот слушайте: турецкий султан Мехмет Второй, юный и дерзкий, решил, подобно Александру Великому, покорить весь мир. Его сабли уже подчинили себе все восточные империи, и ничто не могло бы удержать его от дальнейших побед, если бы не его необузданное сладострастие. Ирена, прекрасная гречанка, привязала Мехмета к своему чреву; истощенный и лишившийся воинственного духа завоеватель Азии был погребен под изобилием ее чар. Главный визирь, Мустафа-паша, осмелился сказать ему об этом. «Я прощаю тебе твою дерзость, сказал султан; собери завтра утром на плацу янычар...» Отдав это распоряжение, Мехмет еще раз одарил Ирену, которую он любил больше всего на свете, нежнейшими ласками и приказал ей предстать перед ним поутру в самом красивом наряде. Ирена повиновалась, Мехмет вывел ее на плац, где собрался весь цвет его воинства. Все были поражены красотой девушки и пали перед нею ниц. «Солдаты! - сказал Мехмет. - Я хочу, чтобы вы сами решили, создала ли природа более совершенное чудо, чем женщина, стоящая перед вами». «Нет! Нет! - закричали солдаты, еще недавно недовольные своим султаном. - Да здравствует Ирена! Да здравствует ее счастливый супруг!» - «Так же, - обращаясь к окружившим его генералам и пашам, продолжал Мехмет, - как вы сейчас, думал и я, невзирая на то, что целью всех моих устремлений всегда была слава. Теперь же, узнав, что вы порицаете мою любовь, я снова думаю о славе и хочу доказать вам, что властвую не только над всем миром, но и над самим собой». С этими словами он вытащил свой меч, хладнокровно схватил Ирену за ее длинные косы и одним махом отделил прекрасную голову от чарующего тела.
- Diable! c’est bien vrai, - воскликнул Офранвиль, когда Аврелия закончила свой рассказ, и вскочил, - mais[126]...
- Никаких возражений! - ответила Аврелия и тоже поднялась. - Вы меня поймете, вы почувствуете, чего я должна остерегаться, если решусь связаться с вами.
- Аврелия, - пробормотал Офранвиль, - ты любишь каноника больше, чем меня, ведь ему ты обнажила часть своих прелестей.
- Офранвиль, я люблю тебя так же, как и каноника, поэтому покажу тебе другую часть моих прелестей, ту, которую до сего дня, кроме меня самой, еще никто не видел.
Тут она подвела Офранвиля к кровати, под которой, совершенно изничтоженный лежал я, попросила каноника отвернуться и подняла свои одежды до пояса.
- Ах, - воскликнул, изнемогая от восхищения, Офранвиль, вытащил саблю и приложил ее к таинственному входу страстей. - Черт! - пробормотал он. - Черт! Прекрасней всех ангелов, воплощенных во плоти, черт! Вы позволите?!
- Негодяй! - вскрикнула Аврелия, оттолкнула Офранвиля, и могучий герой оказался на полу в полуобмороке, как если бы при виде обнаженных прелестей Аврелии его хватил удар. Она же опустила платье, помогла ему встать на ноги и сказала: - Верганден! Офранвиль! Оставьте ваш спор до дня святой Марии Магдалины, а потом вы его разрешите в моем присутствии.
- Хорошо, - пробормотал Офранвиль, - и где?
- В крестовом ходе П-кого монастыря...
- Вы ангел, Аврелия, - воскликнул Верганден и поцеловал ей руку.
Офранвиль обнажил ей грудь и поцеловал ее в грудь.
Аврелия попросила одурманенных ее прелестями мужчин уйти, и те повиновались приказу своей повелительницы и удалились рука об руку.
Будто заколдованный, лежал я во время этой импозантной сцены под кроватью; я не мог пошевелиться и из-за агонизирующего желания был словно опьянен шампанским.
Едва странные любовники ушли, еще более странная мадмуазель де Саранж, исколотая шипами сдерживаемого вожделения, легла, задрав юбки, на кушетку, широко раздвинула ноги и собственноручно принялась доказывать себе преимущество всех земных наслаждений, да так неопровержимо, что кушетка начала раскачиваться, как в сочинениях Кребийона; весь этот неописуемо возбуждающий акт подействовал на меня настолько, что я, обезумев, рванул из своей норы и со спущенными штанами, словно метеорит, упал у обнаженных ног мадмуазель.
Громкий вскрик, мощная судорога, потрясшая ее чресла, бурный поток, хлынувший из раковины любви, и как затяжной ливень приходит на смену буре с грозами и молниями, так и меня накрыло оцепеняющее бессилие.
Глаза Аврелии были закрыты в упоении, мои уставились на ее изумительные прелести; я наслаждался, словно ягненок, пасущийся в цветущих долинах жизни и...
- О, прошу тебя, моя любовь! Откройся, - попросил Фредегунда.
Я повиновалась, плут разомкнул прелестные губы, обхватил ими жесткие волосы, украшающие мое чувствительное место, и, испив бальзама кипрейской богини, сказал:
- Вот так бы я щипал траву на волшебной поляне мадмуазель де Саранж, если бы оставались у меня силы поднять свое повергнутое тело...
Аврелия очнулась от сладкого забытья, уставилась на меня ласковым взором; потом поставила левую ногу на пол у алебастровой колонны, поднялась, от чего занавес небесного театра сразу же упал, и стремительно приблизилась ко мне:
- Comment, Drelesse![127] - начала она сердито и подняла меня. - Qui veut-on dire avec cette masquerade?..[128] В мужском платье - под моей кроватью?.. - И не говоря больше ни слова, даже не дав мне опомниться, она схватила колокольчик и принялась звонить.
Клементина, ее камеристка, которую я знал, появилась в дверях.
- Смотри-ка! Клемане! - воскликнула Аврелия. - Фредегунда сошла с ума.
С этими словами она взяла стул и велела Клементине меня на него уложить.
Клементина молча повиновалась. Ведьма схватила меня, словно охапку белья, и, прежде чем я успел сообразить, что произошло, я уже лежал с задранной рубашкой, как и был должен; Клементина держала меня крепко, будто я был петух, в последний раз прохрипевший «Gare a vous!»[129], а Аврелия так крепко прикладывала свою нежную руку к южным и северным полушариям моей сельской плоти, что я громко орал...
Во время этой экзекуции я дергался так резко, что мой пояс развязался, и красивые монеты рассыпались по ковру и скользкому полу.
- Что это, Фредегунда? - воскликнула Аврелия, увидев деньги. - Предательница! Ты сбежать хотела... видишь, Клементина, это испытание моей доброты!.. Бесстыдница! Убежать она хотела... предать меня! Ах! ты заслужила порки! - И тут же был повторен акт наказания, да такой жестокий, что мои бедные ягодицы разгорелись, будто ковкое железо в кузнице Вулкана[130]. - Клементина, продолжала Аврелия, - золотые забери себе, а эту плутовку отведи в зеленую комнату и лупи ее розгами, пока она не сознается, что задумала...
Клементина подняла меня и потащила за собой.
- Где Евгения? - (это была племянница Аврелии), спросила та вслед.
- Она должна быть в ванной, - отвечала Клементина.
Аврелия приказала Клементине надеть на меня белое неглиже Евгении, но прежде бросить в ванну, как только Евгения ее покинет; а с покаянием можно и подождать.
Клементина приказала мне следовать за ней; я шел, придерживая руками спадавшие штаны - вот было зрелище!
Мы прошли длинный ряд комнат и остановились перед закрытой приемной.
Клементина постучала.
- Вы готовы, мадмуазель? - прокричала она, и звонкий голос ответил: «Сейчас иду»; тотчас же двери открылись, и нам навстречу выпорхнуло прелестное создание. Клементина засмеялась, подмигнула и сказала, что я беглянка Фредегунда, которую она должна проводить в ванную, только что покинутую Евгенией. Евгения улыбнулась, раскрыла шаль, взглянула на свою белоснежную девственную грудь, будто желала заглянуть себе в сердце, и прошептала: «С дорогой тетей случаются чудесные озарения... она, нужно признать, единственная в своем роде». С этими словами она нас покинула, а я через две минуты лежал в чем мать родила в ванне, в той самой воде, что несколько мгновений назад обнимала нежное тело прекрасной Евгении.
Я плавал в море блаженства, и пока Клементина скребла меня драгоценным мылом, особенно долго задерживаясь на моих крепких ягодицах, я думал о девственной груди Евгении и покрывал ее тысячью поцелуев.
Вскоре стоял я, прекрасней лоредановского Адама[131], перед моргавшей от удивления Клементиной.
Горячими губами Клементина поцеловала ту часть моего тела, которая теперь, после того, как ее лишили живости, не нуждалась даже и в фиговом листке, чтобы скрыть свою грешную, склонную к мятежам природу, натянула на меня нижнюю рубашку, оставленную Евгенией, и белое неглиже, и повела в зеленую комнату.
Евгения и Аврелия были уже там; Евгения сидела на подоконнике, а Аврелия, раздетая, т.е. в рубашке и белоснежной мантилье с открытой грудью и обнаженными руками, стояла перед ней...
- Мне, - говорила Аврелия племяннице, пока мы с Клементиной, в ожидании распоряжений,
застыли посреди комнаты, - чуть ли не была уготована судьба Арривы.
- Que vous me dites?[133] - спросила Евгения и так двусмысленно посмотрела на свою тетю, что теперь, после этого отличного «que vous me dites?» могло следовать лишь известное гамлетовское: «Ступай в монастырь»[134].
- Ah, je comprends![135] - сказала Аврелия, забирая из рук прелестницы шитье, и велела ей встать.
Евгения встала, Аврелия подвела ее к окну и задрала ей до пояса юбки и исподнее - солнце, которое как раз было в зените, просвечивало через красные шелковые шторы...
Упоительный миг! На изумительное, еще никем не оскверненное тело легли красные отблески проникавшего в комнату сквозь шторы светила, ненавидящего покровы; и лишь лицо Аврелии -лик Мадонны - пока тетка раздвигала ее нежные чресла и рассматривала таинственное чудо лукавой природы, чудо, которое, казалось, хотело разглядеть и солнце, - оставалось белым словно лилия...
- Ah, та Niece! Ма Chere![136] - воскликнула Аврелия, наклонилась и поцеловала губы страсти, к благородному шепоту которых культурный человек относится с таким презрением. - Ah, та Niece! Тебе я могу признаться во всем! Телесным зрением вижу я символ твоей душевной невинности непорочным; и - ты понимаешь меня, ты целиком мною прониклась - от тебя мне нечего скрывать.
Евгения опустила платье, а Аврелия продолжала:
- Да, любовь моя. Сегодня я чуть не стала Арривой. Отец Ансельм был уже в исповедальне; мне ведь совершенно не в чем исповедоваться, верная системе, согласно которой нравы без чувств и мораль без чувственности не приводят к совершенству и не несут высшего смысла: я пожаловалась ему лишь на то, что до сегодняшнего дня немногие искушения преодолевала я с усилием; все давалось мне легко... «Неужели? - ответил отец Ансельм и посмотрел на меня с удивлением. - Юность! Красота! Темперамент! Здесь все сходится в единой точке; в точке наслаждения, и тем не менее...!! Подобная добродетель для меня загадка!.. Не могли бы вы, мадмуазель, повторить это признание вон там, перед алтарем великой грешницы Марии Магдалины, не стыдясь собственного тщеславия и гордости?..» - «Могу!» - был мой ответ... «Тогда пойдемте», - сказал Ансельм; мы вышли из исповедальни и пошли к алтарю Марии Магдалины, который, как ты знаешь, стоит в углу. Не задумываясь о том, нужно ли мне подождать указаний Ансельма, я бросилась на ступени алтаря и произнесла: «Святейшая, самая кроткая из всех грешниц!» - Но не успели еще эти слова слететь с моих уст, как я почувствовала, что меня кто-то схватил, почувствовала, как кто-то задрал мне юбки, исподнее и раздвинул мои чресла. С моих губ не сорвалось ни звука - да и в церкви никого не было, но я вертелась как баядерка; никакой Геркулес не смог бы меня опозорить.