- Это сделал Ансельм - немощный? - спросила Евгения.
- Боже милостивый! Нет, это был великолепный Ромуальд, наш каноник, который так приглянулся тебе на последнем маскараде.
- Тот самый?
- Тот самый! Он был лишь в рясе, без штанов. Своим прекрасным мускулистым животом он прижался к моему голому заду; его яростный член прорывался к моему лону, будто молния сквозь тучи, но... напрасно! Я так крепко зажала его в бедрах, так решительно, что он не смог освободиться от наваждения, доведшего его до безумия.
«Мадмуазель! Мадмуазель!» - ревел осатанелый. - «О Ансельм! дай мне кинжал! пронзи им грудь этого негодяя... Madelaine!.. Madelaine! Sainte Madelaine![137] - причитала я. - Посмотри, что может выдержать женщина!..»
«Да, черт побери! - воскликнул Ромуальд, в то время как я все крепче и крепче сжимала бедра. - Отпусти меня! Потаскуха, какой нет подобных! Победа за тобой...»
Я разжала бедра, и в мгновение ока Ансельм опустил мои юбки, Ромуальд исчез...
Ансельм поцеловал мне руку и сказал: «Я отпускаю вам все грехи до самого вашего сорокалетия...»
«Не беспокойтесь, святой отец! - отвечала я. - Так долго жить я не намереваюсь. Без красоты не будет и искушения. В скором времени вы обо мне услышите».
С этими словами я его оставила и ушла оттуда в твердом намерении еще сегодня, как Кларисса[138], составить завещание, а завтра умереть...
- Тетя! - вскрикнула Евгения. - Умереть?
- Да! Офранвиль и Верганден - оба сумасшедшие. Я же не хочу, что называется, стать из-за них тоже безумной... лучше... умереть...
Мы восторженно внимали Аврелии; закончив, она посмотрела на нас и сказала:
- Подойди сюда, Фредегунда.
Я подошел, преклонил колени, приподнял ее мантилью и исподнее и поцеловал ее в левую коленку, пытаясь при этом отыскать взглядом темную долину любви. Клементина дернула меня вверх, и исподнее Аврелии, подобно покрывалу Исиды[139], накрыло меня с головой, не успел я опомниться, как губы мои уже касались лабиринта жизни; острые зубы мои зацеплялись за самые тонкие из нитей Ариадны.
Вот Ариадна, одна, с пенношумного берега Дии,
Неукротимый пожар не в силах сдерживать в сердце,
Смотрит, как в море Тесей с кораблями поспешно уходит;
Катулл и Филострат
- Ты, бесстыдница! - засмеялась Аврелия, отступила назад, и ее пленительные бедра оказались напротив лукавых глаз племянницы. - Что с тобой сталось? Признавайся, кто дал тебе мужское платье?
- Мужское платье! - воскликнул я и, отлично осознавая, что делаю, до пупка задрал свое платье.. . - Мужское платье?
Увидев перед собой мой отвердевший член, шалуньи, все трое, громко закричали, словно увидели копье Бегемота[140].
- Ма foi, - воскликнула Евгения, подошла ко мне и неожиданно уколола мой красный орган булавкой, да так, что я завопил. - Ма foi, c’est Janthe![141] Супруга Ифис...
- Воистину! - ответила Аврелия. - А вот груди Исида должна была ей оставить женские; посмотрим, что получится! Положите этого бессовестного гермафродита на стул. Ты, Клементина, держи его покрепче, а ты, Евгения, залезь ему под одежду и ласкай там своей нежной рукой его соски...
Я притворился, будто хочу сбежать; но девицы быстрее молнии бросились на меня, положили меня на стул и оголили мне зад.
Господи, как я испугался, когда увидел Аврелию, стоящую передо мной с розгой, сплетенной из фортепьянных струн!
- Ах, милостивая госпожа! - завопил я; но Клементина с силой подняла мне руки, а Евгения залезла мне под одежду. - Ах, милостивая госпожа! пожалейте мой бедный зад!
Сам же я при этом был счастливей, нежели Эдуард III[143] в будуаре прекрасной графини Солсбери ... ...тут я получил первый удар и заерзал туда-сюда.
- Вы ведь знаете, милостивые дамы, что... глупость в любовных делах так же непростительна... как... и... Ой! Ой! о mon doux Jesus!..[143] как... -тут удары посыпались градом, - к... ак... как Honi soit qui mal у pense144 по... ш... Jesus!., лость... О, Jesus... Хи!Хи!Хи!
Я почувствовал, как полилась кровь - не королевская кровь, а моя, здоровая, алая кровь ... ...
Я жалостливо кричал, что даже когда меня наказывали отец или мать, мне не было так больно; но все быстрей билось сердце в моей волнующейся груди; и чем сильней ударяла Аврелия, тем отчетливее я ощущал как, трепеща, прикасались ко мне вместе с чудотворными руками девственные груди Евгении.
- Достаточно! Хватит! - вскрикнула вдруг Евгения и разорвала мою нагрудную косынку...
Аврелия остановилась и приказала Клементине меня перевернуть.
Как ураган набросились на меня, еретика любви, обе чертовки и раздвинули мне ноги. Аврелия вытащила перочинный ножик, схватила мой член и собиралась...
(Здесь я не могла не прервать фредегундиного рассказа, оголилась и хотела было удовлетворить себя пальцами, но хитрец нежно убрал мою руку, дал мне, чего я желала, а после продолжил):
Аврелия схватила, как я уже тебе сказал, мой член и собралась его отрезать. Но Евгения закричала:
- Bon Dieu! Que voulez-vous faire! L’aiguillon de l’abeille est un instrument, avec lequel elle cause de vives douleurs d plus d’une personne; pourtant c’est la faute de ceux, que en sont piques, n’ayant tenu qu’a eux de l^viter; mais qu’on dёsarme Fabeille en lui otant cet aiguillon, ce sera le moyen de ne plus retirer d’elle le moindre service[145].
Аврелия рассмеялась и сказала:
- Племянница! Ваш естественно-исторический комментарий пришелся весьма к месту, поэтому, - здесь она отбросила нож на кушетку, - я даже не хочу противопоставлять соловьев и кастратов вашим аргументам; оба только мешают, и к тому же мужское сопрано для меня так же невыносимо, как и девушка без языка... или как настройщик рояля без настроечного молоточка.
Евгения смеялась. Клементина принесла еаи de lavande[146] и протерла мой зад, а Аврелия приказала мне идти в свою комнату.
Клементина проводила меня до двери, задрала мне юбку, шлепнула меня по моим бедным обманутым ягодицам и сказала:
- Марш вперед!., юг Я наугад хотел пойти направо.
- Куда? - закричала камеристка. - Куда?
Я рассмеялся ей в лицо, оттолкнул ее и побежал налево, до самого конца коридора, где была комната с открытыми дверьми.
Недолго думая я вошел в комнату, разделся и бросился, обуреваемый тысячами сладостных и болезненных ощущений, на мягкую кровать с шелковыми простынями.
Я не чувствовал ни голода, ни жажды. Передо мной висела большая картина, Юпитер и Леда, изображенные в сладостном единении[147]. Я рассматривал эту картину так долго, пока, наконец, раскинутые юбки одной всем известной принцессы, изображенной в полный рост рядом с Юпитером - ее должны были раздеть грубые руки прислужника - не упали мне на глаза.
Когда я проснулся, уже смеркалось. Вокруг царила мертвая тишина; вечерний ветер шумел в соснах и тополях сада так странно, что меня охватил ужас.
Я услышал, как где-то открылась дверь, услышал, что кто-то поет на немецком языке, который я немного знал:
Слетел на крышу голубок,
Его голубки вид привлек:
- Женою стань моей скорее,
Я поиграть хочу с тобой,
Лишь повернись ко мне спиной,
И скоро мир везде настанет!
И увидел, едва певица умолкла, входящую Евгению со свечой.
Она поставила свечу на рояль, стоявший на ножках в виде фаллосов, сымпровизировала небольшую каватину и принялась внимательно рассматривать мощные детородные органы. Над роялем висело изнасилование Фамари Амноном[148]. Член Амнона, похожий на навой[149], проникал в затмевающее любые красоты лоно невинной Фамари...
Грудь Евгении волновалась; она положила перед собой нагрудную косынку, достала из-под рояля березовую розгу и, созерцая возбуждающую сцену, начала декламировать монолог Глостера[150] из шекспирова Короля Лира:
О villain, villain!
Abhorred villain!
Unnatural, detested
Brutish villain!
Worse then brutish
Abominable villain!
Она раскрыла свою розовую бабочку и, обнаружив ее окропленной росой любви и сладострастия, в ярости, словно Венера - кадуцей[151], схватила розгу, обнажила свой белоснежный зад и так ужасно сама себе его исполосовала, что тот вскоре стал пурпурным.
Я задыхался, дрожал как осиновый лист, изводился в сладострастном безумии и не придумал ничего лучшего, чем собственными руками справиться с похотью плоти.
Евгения, закончив самобичевание, разделась, подошла со свечкой к кровати и откинула полог.
Я притворился, будто погружен в глубокий сон; шалунья потихоньку стащила с меня одеяло, задрала мне нижнюю рубашку и накрыла нежной рукой моего уснувшего амура.
- Ah, qu’il est beau[152], - прошептала она и поцеловала меня в пупок. - Бедное дитя! Спи, мой прелестный ангел... ! скоро... я вновь увижу тебя исполином...
Здесь она погасила свечу и тихонько легла рядом со мной. Я чувствовал ее сладкое дыхание; я вдыхал восхитительный молочный аромат самого чистого из всех девственных тел, и сотни поцелуев покрывали мои глаза, щеки, грудь и прочие органы чувственных наслаждений. Дрожа, она взяла моего амура, и его природная мощь растаяла в ее нежной руке, словно снег у подножья Монблана[153] под горячими лучами весеннего солнца. Я повернулся к прекрасной Сафо[154], раскрыл ее нежные, гладкие как алебастр бедра, и мой указательный палец мягко и осторожно проник в ее недра.
Несколько минут - и блаженное невинное безумие объяло нас крыльями ночи; сладостное уничтожение облагородило нашу тайную жизнь.
Солнце играло на небесно-голубом пологе; я проснулся и хотел было поцелуем разбудить Евгению, когда вошла Клементина.
- Фредегунда, - зашептала она, - поторопись, тебя ждет мадмуазель.
Недолго думая, я прижался губами к спящей Евгении, а затем спустился с мягкого ложа.
Клементина набросила на меня нижнюю рубашку, мантилью и, взяв меня под руку, повела за собой.
Ведьма выглядела весьма соблазнительно. Ее короткая, развевавшаяся, словно английский адмиральский флаг, нижняя юбка едва прикрывала колени, небрежно накинутая на голые плечи шаль обнажала, как, казалось, ей и было велено, прекраснейшую грудь, ее ягодицы - апофеоз Venus clunis[155] - казались самыми мягкими, гладкими, трепещущими ягодицами из всех, что узрели свет дня, не выдавая скверных тайн.
В дверях Клементина вдруг отпустила меня и, громко вскрикнув, бросилась назад в комнату, к окну, распахнула шторы, поставила на стул ногу и быстро скинула с себя одежду, слово хотела поймать яркие лучи солнца в свою промежность.
- Ах! Фредегунда! ha! la coquine! Elle vaut unepucellade![156]
Я поспешил к ней - и... что же это было? Блоха!.. Во имя женской красоты и чувственности мне пришлось переступить границу...
- Прекрасная Клементина, - прошептал я и провел рукой по ее прекрасной растительности, пышно произраставшей у отверстий наслаждения. - Мы проучим дерзкое существо... безнаказанно поведало оно тайны Venus Nigra[157] предательскому свету дня, и теперь его жало, только увеличенное в размерах - смотрите-ка! - тут я обнажил свое жало, и Клементина, молча облокотившись на спинку мягкого кресла, широко расставила бедра, - безжалостно, ради спасительного исцеления, должно заново открыть рану.
Яростно сопя, словно голодный кабан, распаленный прелестями, я так глубоко погрузил своего амура в любовный грот Клементины, что мы вдвоем... потеряли сознание... и, остыв, вытерлись и оделись.
Евгения еще спала, и Клементина увлекла меня за собой.
Она ввела меня в круг служанок; завтрак, шоколад, пирог, печенье, бордо и остатки вчерашнего пиршества, от которого накануне отказалось моя утроба в пользу пресытившейся похотью души, - утоляли наш голод и жажду и побуждали шестое чувство, причем не моральное Мельцера[158], а эпикурейское - Лукреция[159], к новым наслаждениям.
Все девушки были необузданно веселые... Одну за другой я раздевал их до пояса, но ни у одной не было таких красивых сокровенных прелестей, как у Клементины.
Проказницы уже сняли с меня одежду и с голым низом уложили на стол, как вдруг к воротам подкатила карета, и Клементина испуганно закричала:
- Ради Бога! Скорей! Скорей! Невеста приехала!..
С проказами было покончено; мы с Клементиной должны были идти к мадмуазель...
- Что ты наделала, Клементина? - воскликнула Аврелия с серьезным видом, едва та показалась в дверях...
- Прошу прощения, всеведущая! - упала ей в ноги Клементина; в то же самое мгновенье прелестное существо, одетое в молочно-белый креп с развевающейся вуалью цвета морской волны, пролетело мимо меня по коридору и бросилось Аврелии на шею.
- Добро пожаловать, любовь моя, в последний день девичества! Венера или Диана? - спросила мадмуазель. - Приговор вынеси сама, Аврелия.
- Еще рано, Люцилия, - тут гостья запустила руку ей под юбку и провела по бедрам, еще рано, любовь моя! Сначала я должна эту гетеру, - (показывая на Клементину), - разрисовать по Хогарту[161], чтоб она не была такой невежественной, как та парижанка, которая в раю случайно забыла, что значит... Мое и Твое...
- Простите, милостивая мадмуазель! - воскликнула, плача, малодушная Клементина и обняла колени Аврелии, - похоть безгранична!..
- Laissez la faire - nous sommes des enfants[162], -попросила Люцилия.
- Именно поэтому, - ответила Аврелия и оголила Клементине зад, возвышенная периферия которого показалась теперь в ожидании своей участи, - боль установит границы... детей следует пороть с самого раннего возраста; позже судьба и любовь будут бить так жестоко и слепо, что тупоумие и глупость не смогут спасти жертву; напрасно такой великий поэт, как Виланд, находит и древних трагиков, и новые трагедии — среди них и нашу Клементину — прекрасными.
Тут она закинула исподнее Клементины ей на спину, а Люцилия, воскликнула, восхищенная красотой земных полушарий:
- Нет!
Из богов никто, кроме Амура,
Вылепить такой зад не в силах![164]
Прекрасная! Прекрасная!.
- Нет! Нет! - выразительно произнесла Аврелия и принялась нежной рукой раскрашивать еще более нежную плоть изящных ягодиц... - Нет! Нет!
...то души младенцев невинных плачут в преддверье, Бледная смерть которым завидует в жизни их нежной От материнской груди могилой оторваны дети[165].
Поднимись, Клементина - своей похотью и неумной жаждой наслаждения ты убиваешь душу, плод твоей плоти... Но не бойся, пока миллионы, ради ерунды, во имя тщеславия власть предержащих, проливают кровь на поле боя, плоды женщины будут загадкой плоти, а смерть плоти проклятием и наказанием.
- Люцилия! Люцилия! - продолжала Аврелия и, печально улыбнувшись, взяла Люцилию за руку, -есть ли более отвратительные убийцы, чем великие? Мир вершит суд над детоубийцей, ах, какая бессмыслица - тысячи тысяч умирают безвинными от рук своих братьев. Но терпение! Это не будет продолжаться вечно... Там, в Тартаре:
Те, что стали безвинно приговоренными к казни
Рядом держались и ожидали, какое им место
Выделят по приговору и праву; зорко следит