Для болезни никогда не было разницы — кто и как смог заразиться. Первозданные чудовища жестоки. И едва ли умеют думать о том, кому причиняют вред, а если и умеют… Вряд ли им есть какая-то разница, кто пострадал. Первозданные чудовища думают совсем иначе. Не так, как демоны. И совсем не так, как люди. Люди обыкновенно называют их «существами», как будто это слово могло в полной мере объяснить суть чудовища. Впрочем, Ветта никогда не видела людей — ни на Альджамале, ни на Леафарнаре, ни тем более на Вайвиди… Последний уровень теперь Ветта ненавидит даже больше, чем изувечивший её Альджамал — лишивший её возможности летать, изломавший, высушивший её крылья, искалечивший её. Вайвиди же отнял у неё обоих детей, но сделал это не так, как поступал Альджамал, где беременность для Ветты прерывалась почти что сразу же, как только начиналась. Возможно, Вайвиди поступил даже более жестоко — тех неродившихся детей к своему стыду Ветта не успевала полюбить. Выкидышей было много, ещё удивительно, как она смогла дважды родить здесь, на Вайвиди. Трифон родился совершенно здоровым ребёнком, внешне больше похожим на Актеона и Яромея одновременно, а характером, наверное, на саму Ветту. На Альджамале княгиня всегда чувствовала себя ужасно — голова у неё постоянно кружилась и болела, дышать порой становилось совсем невозможно, а крылья кровоточили… На Вайвиди же ей всегда было легче. А с того дня, как родился Трифон, тем более. Уже вот как тысячу лет Ветта чувствовала себя куда лучше, и даже лицо Актеона меньше стало раздражать её — она почти привыкла к нему, пусть так и не смогла полюбить или хотя бы относиться нейтрально. Почти всё своё время она уделяла сыну, почти всё время говорила с ним и учила всему, что знает сама. Трифон рос здоровым и крепким, он казался ей похожим на неё саму в детстве. И ради сына Ветта могла отнестись к Изидор с чуть большим теплом, чем всегда относилась. Трифон был единственным, что помогало ей терпеть присутствие мужа долгие годы, и когда родилась Дорис, княгиня начала думать, что жизнь, возможно, и наладится — ей стоит только каким-то образом покинуть вместе с детьми изидорские уровни и очутиться на Леафарнаре или в нейтральных пустошах. Дорис была совсем не похожа на брата, на мать или на отца — скорее на тётю Юмелию или тётю Мерод, такой слабой и болезненной она родилась. Пожалуй, на всём Вайвиди не было ребёнка послушней и покладистей. Дорис была очаровательным ребёнком, которого никогда не следовало одёргивать или тем более наказывать — она была совершенно иной, чем её проказник-брат. Впрочем, вряд ли даже Трифона Ветта могла бы наказать слишком сурово — он был её любимчиком. Трифон был похож на неё характером, и княгиня никогда не могла сердиться на него слишком сильно. Долгие годы она вынашивала план, как можно покинуть изидорские уровни, как можно избавиться от опостылевшего брака и стать снова той певнской княжной, какой она когда-то была — теперь всё было не то, даже с собственными сёстрами и братьями Ветта никак не могла связаться. Когда она спросила об этом у Спироса, тот горделиво поджал губы и ничего не сказал. А спрашивать мужа княгине совершенно не хотелось. Не те у них были отношения, чтобы она могла поделиться, что именно её тревожит или беспокоит. Не те у них были отношения, чтобы один мог волноваться из-за второго — они чаще спорили и даже порой дрались. Княгиня была уверена, что он даже не захотел бы помочь своей супруге в подобном вопросе — возможно даже, что тот факт, что кто-то (вероятно, Сибилла или даже он сам) отрезал её от связи с внешним миром, был ему только на руку. Наверное, будь Ветта чуть менее горделивой, она чувствовала бы себя совершенно беспомощной из-за этого. Впрочем, наверное, она и чувствовала. Ей не хватало братьев. Не хватало общения с ними, не хватало глупой улыбки Яромея и тихого смеха Олега, не хватало даже вечных дурацких песенок, которые так любил играть Эшер. Впрочем, после рождения первенца княгиня почти не думала о своей семье — не думала о том, как там поживают Яромей, Олег и Эшер, не думала о своих сёстрах и матери, которую до того проклинала каждую ночь. Алхертская чума отняла у Ветты всё, что было ей дорого. Отняла всё, ради чего она могла жить среди Изидор и не желать убить их каждую минуту.
Дорис умерла от чумы почти что сразу — на следующий день после заражения. Никто из лекарей просто не успел бы ей помочь — так быстро всё произошло. Ей было всего лишь шесть лет, и Ветта никак не могла поверить в то, что случившееся с её дочерью правда. Дорис была так мала, что никак не смогла бы пережить болезнь — сказал старый лекарь, ученик которого, впрочем, отметил, что смертность от алхертской чумы никаким образом не зависит от возраста заболевшего — сказал, что он изучал эту болезнь довольно долго в теории, и только теперь решил заняться практикой. Трифон, её старший сын, её первенец, умер ещё через четыре дня. Он болел уже долго — около недели. Болезнь протекала ужасно тяжело, жар ни на миг не спадал, а всё тело покрывалось кровоточащими ранами, которые пару дней назад начали гноиться, а Ветта почти целыми днями сидела около его постели, хотя все уговаривали её отойти — боялись, что она тоже заразится чумой. Как будто бы подобное могло остановить княгиню.
И вот теперь княгиня стояла перед гробом с телом сына. Вопреки опасениям лекаря, мужа и всех дворян Вайвиди, Ветта не заболела. Вопреки опасениям всех и вся на Вайвиди она стояла сейчас перед телом собственного сына совершенно здоровая, не болеющая даже простудой. И второй раз за эту неделю женщина думает, что ей хочется отомстить. Всем. За то, чего они не совершали и что вряд ли могли бы предотвратить, даже если бы мечтали об этом всей душой.
Весь мир казался серым и тусклым, пустым и холодным. И пусть Дарар менестрели называли золотым, Ветта вспоминает именно его при мысли, что её жизнь окрасилась в серый цвет. И княгиня кутается в вышитую кем-то из Маликорнов шаль — вещь эта была привезена в дар Изидор ещё до начала войны. Ей холодно здесь на жарком солнечном Вайвиди, и холод, кажется, проникает в самую душу, заставляя чувствовать лишь пустоту и тупую боль.
Когда гроб опускали в землю и закапывали, Ветта никак не могла оторвать взгляда от этого зрелища. Ей хотелось кинуться туда, разрыдаться — наверное, ей было бы проще сломать шею и умереть, чем оставаться здесь, живой… Княгиня не понимала, почему всё происходило настолько быстро и настолько медленно одновременно. Перед глазами плыло, голова отказывалась думать, но Ветта не смогла проронить ни слезинки.
Должно быть, в глазах других она показалась бы отвратительной матерью. Впрочем… Ужасной матерью можно быть, даже рыдая над каждой неудачей собственного ребёнка — как матушка самой Ветты. Плевать, что думают остальные. Пусть им в головы приходит что угодно — княгине это совершенно безразлично. Женщина не может больше ждать, как именно решит поступить с ней судьба.
На похоронах к ней, к счастью, никто не подходит. Никто не отвлекает её, не заставляет уделить им время. К счастью, шепчет себе под нос Ветта, уверенная в том, что если бы кто-то попытался сейчас отвлечь её разговорами, она, должно быть, сошла бы с ума. Должно быть, она не выдержала бы этой пытки — всё происходящее теперь отзывалось в её душе такой болью, что, казалось, ещё мгновение, и Ветта Певн сорвётся, не выдержит, наворотит глупостей…
А потом начинается поминальный пир, и княгиня вынуждена оставаться в окружении множества людей, тогда как больше всего ей хочется запереться в собственной комнате и, наконец, разрыдаться. Дать волю чувствам. Забыть обо всём — о мести, которую она готовила с самой свадьбы, о том, что она княгиня и в любой ситуации обязана держать себя в руках. Даже если душа рвётся на части, как ветхое полотно. Даже если ярость застилает глаза… Даже если от горя хочется поскорее сойти с ума, чтобы не чувствовать этой боли.
— Соболезную вам, княгиня, — говорит один из друзей наследного князя.
Ветта едва ли в состоянии что-либо ответить ему. На душе её словно лежит тяжёлый камень — как из тех, из которых строят цитадели и святилища. Ей хочется кричать, рыдать, убить всех, кто находится рядом — но уж точно не выслушивать вечные соболезнования и сожаления о случившемся. Как будто бы они могли каким-то образом облегчить её боль. Как будто в них был какой-то прок? Ветте совершенно не хочется слушать эти глупые бесполезные слова. И княгиня едва ли может что-либо с собой поделать.
Ветте хочется поскорее уйти. Резко развернуться, шагнуть в сторону и громко хлопнуть дверью. Она смотрит на этого блёклого человечка. Княгиня часто видела его на Вайвиди — он часто общался с Актеоном. Пожалуй, за одно это ей уже хочется придушить их обоих. Но княгиня старается держать себя в руках.
Когда Ветта только родила Дорис, лекарь — это был не изидорский лекарь, которым женщина совершенно не доверяла, он прибыл с уровней Феодорокис, известных своей учёностью — сказал ей, что больше она не сможет забеременеть. Детей у неё больше никогда не будет. Только тогда слова лекаря не казались княгине такими страшными. Только тогда она была так измучена родами, что едва ли могла думать о том, чтобы родить ещё раз. Только тогда ей вполне хватало Трифона и Дорис — она считала чудом уже то, что смогла родить их двоих.
— Что толку в ваших соболезнованиях? — спрашивает княгиня, отстраняясь от него. — Ни сына, ни дочь мне это не вернёт.
Друг её мужа смотрит на неё немного обиженно, впрочем, ничего в ответ не говорит — должно быть, считает, что не стоит терзать измученную горем женщину, считает, что ей простительна некоторая грубость… Он старается быть как можно более учтивым и старается ей что-то сказать. Ветта не слушает. Просто отходит в сторону, пока не натворила глупостей, которые сейчас никак не может себе позволить. Только не сейчас.
Сейчас она должна держаться. Терпеть. Близок час, когда все муки Ветты закончатся. И отцовский кинжал всё ещё горит на её груди. Как он у неё оказался, княгиня уже и не помнит — с Леафарнара она его не увозила. Кинжал обнаружился на самом дне сундука с одеждой, который дала ей мать. Только вот Ветта уверена — не мать положила этот кинжал в сундук. Та была против и того, чтобы Светозар Певн учил свою дочь обращаться с оружием и ездить верхом.
Осталось потерпеть ещё совсем немного, говорит себе Ветта. Она слышала, что скоро войска Киндеирна придут. Об этом говорили все на изидорских уровнях. Шептались и боялись — по слухам алый генерал сжигал всё на своём пути, сметая целые крепости и города, убивая всех людей, кто выступил против него. Княгиня твердит себе, что ей будет совершенно всё равно, даже если Арго Астал убьёт и её вместе со всеми — лишь бы погибли все те, что были ей ненавистны. И пусть все наперебой кричат, что он несправедлив, Ветта не может быть уверена, что справедливость вообще существует.
Ужасная несправедливость мироздания в том, что она была жива, а Трифон и Дорис — нет. Ужасная несправедливость мироздания в том, что Актеон до сих пор был жив, а их дети — нет. Ветте хочется ударить кого-нибудь, хочется излить всю свою злость, всё своё отчаяние, только вот постоянно приходится помнить о том, что для княгини такое поведение совершенно недопустимо.
Ветта держится из последних сил, стараясь вспоминать своё детство — Яромея, Эшера, Олега и Лукерью. Реже — Евдокию, Мерод и Милвена. Ветта старается не думать о них, как о том, что уже давно минуло, прошло. Ветта старается не думать о том, что, возможно, её жизнь кончена. Как будто такая жизнь может хоть кому-нибудь нравиться! Княгиня уверена, что любой бы на её месте чувствовал себя просто ужасно. И ей ещё удаётся справляться — она твердит это себе каждую минуту, стараясь убедить саму себя. Княгиня Ветта Изидор сильная женщина, говорит она себе. Княгиня Ветта Изидор никогда не наложит на себя руки. Она скорее убьёт обидчиков.
И чаще всего княгиня в итоге на самом деле начинает верить в это.
— Ветта… — в голосе Актеона раскаяния больше, чем он чувствовал, должно быть, всю свою жизнь.
Княгиня не сразу заметила, что супруг подошёл к ней так близко. Кажется, пытается выдавить из себя что-то, но Ветта совершенно не хочет его слушать. Она никогда не любила Актеона, и теперь его лицо только раздражает женщину. Она не хочет видеть его рядом с собой. Не хочет слышать его голос, не хочет терпеть его прикосновения. Всё в нём так сильно её раздражает, что княгиня едва может это терпеть. Едва может думать о том, что придётся ждать ещё некоторое время, прежде чем её месть, наконец, свершится. Едва может думать о том, что его руки ещё будут прикасаться к ней, а он сам захочет поговорить. Актеон всегда был ей противен, твердит она себе. С самой их первой встречи, когда он так грубо обошёлся с ней. С того самого дня, когда он посмел снасильничать. С того самого дня, как она увидела его и Сибиллу вместе — какое это было унижение для законной жены видеть мужа с любовницей.
Одна из тёток Актеона — сейчас Ветта никак не может вспомнить, как именно её знали, — что пришла тогда утром и застала молодую княгиню не в самом лучшем состоянии, сказала, что мудрой женщине стоит простить своего супруга за его грубость и больше не вспоминать о подобном, что стоит переделать себя, чтобы быть угодной мужу и больше никогда не чувствовать в свою сторону ярости или злобы. Возможно, всё это действительно было правдой. Возможно, так и следовало поступать. Но Ветта так и не смогла простить. Да она и не особенно пыталась, а Актеон никогда особенно не старался для того, чтобы его хотелось простить.
Возможно, так будет лучше, шепчет себе княгиня. Лучше — если она не простит его, и месть совершится. Для всего Ибере — Изидор подобны нарыву, который скорее надо удалить. Ветта шепчет себе, что она не её бесхребетный братец Милвен, которого она презирала всем сердцем, что она сможет нанести последний удар, когда придёт для этого время.
Пожалуй, это помогает. Потому что Ветта больше не чувствует страха перед Изидор — как это было в первое время. Потому что Ветта больше не кидается с кулаками на мужа каждый раз, когда ей что-то не по вкусу. Потому что Ветта больше не чувствует той жгучей ненависти, которая переполняла её сердце очень долго — горячая, болезненная ненависть, исполненная ярости, сменилась на ненависть холодную, ледяную, как снега Леафарнара и Калма, ненависть, до краёв наполненную презрением. Возможно, это даже хуже — та ненависть жгла душу, заставляла страдать, заставляла глаза наполняться слезами от едва сдерживаемого гнева. Но эта заставляла сердце черстветь, убивала в Ветте день за днём всё больше чувств, всё больше того хорошего, что в ней было.
— Уйди… — шепчет она тихо. — Пожалуйста. Актеон, не мучай меня хотя бы раз в жизни! Пожалуйста, просто уйди…
«Не напоминай мне о себе», хочется сказать Ветте. «Не напоминай о том, что ты существуешь и что мне придётся ещё долгое время тебя терпеть» — княгине хочется сказать что-то подобное. Он так противен ей, что порой Ветте не хочется даже марать об него руки. Только она ничего не говорит мужу. Он вряд ли питает иллюзии на счёт её отношения к нему — Актеон никогда не был глуп настолько.
Ветта прекрасно понимает, что в любом случае возненавидит супруга ещё больше — уйдёт он или останется рядом. И нет ничего, что могло бы изменить её отношение к супругу…
Хочется думать лишь о Трифоне, хотя княгиня прекрасно понимает, что ей не стоит лишний раз думать о сыне. И о дочери тоже. Только вот Дорис было всего лишь шесть лет, она была так слаба здоровьем, что Ветта вполне могла ожидать, что малышка умрёт ещё в детстве. И если бы Ветта не считала слёзы признаком слабости, она обязательно дала бы волю слезам. Понадеялась бы выплеснуть своё горе, таким образом усмирив его, облегчив душу.
И муж оставляет её на время, ничего не спрашивает. Делает вид, что всё прекрасно понимает. И это злит княгиню ещё больше. С каким удовольствием она смотрела бы на гроб, если бы там было его тело. Его, а не их сына. С каким удовольствием она сейчас убила бы его — только вот, к сожалению, сейчас у неё не было такой возможности. Во всяком случае, нарушать свой же план княгине совершенно не хочется — отец всегда учил её следовать собственным расчётам.
Весь этот пир утомил её. И Ветта едва может сделать хотя бы вид, что не хочет прогнать всех гостей к чертям. Какой может быть пир, если её первенец, если её мальчик лежит в гробу? На Леафарнаре слово «пир» всегда означало веселье, и пусть на Альджамале всё было немного не так, Ветта так и не смогла отвыкнуть от детских привычек. А сейчас ей точно было не до веселья.