Он стоял передо мной, такой маленький, доверчивый и счастливый, что я не мог на него рассердиться.
— Ты славный палец, — сказал я, слизнув с него капельку крови. — Я очень рад, что на этот раз ты отделался только легким уколом, но я совсем не желаю когда-нибудь лишиться такого смелого пальца.
Поговорив так со своим пальцем, я снова потушил свет, и мы проспали до утра.
На следующий день, читая книгу, я заметил, что мои пальцы, думая, будто я не обращаю на них внимания, вели между собой странный разговор.
— Этой ночью, ребята, я понял, — говорил Указательный палец, — что пальцы вовсе не так уж зависят от человека.
Безымянный, старавшийся в это время разглядеть свое отражение в стеклянной чернильнице, сказал легкомысленно и небрежно:
— Мы зависим от него не больше, чем он от нас. Интересно, что бы он стал делать, если бы мы отказались умывать ему лицо и расчесывать волосы?
— Послушать вас, просто уши вянут, — вмешался толстяк Большой палец. — Если бы у вас под ногтями была хоть капля разума, так вы не воображали бы о себе, а понимали, что мы — это только конечности человека, и всё, и не о чем говорить.
Тут вступил в разговор Средний палец. Он перелистал за мою жизнь столько разных книг, что был весьма раздумчивым пальцем.
— А вам, ребята, никогда не приходило в голову, — спросил он, — как поступает человек в темноте? Он протягивает вперед руку, а рука протягивает пальцы. И мы ведем за собой человека.
Эта мысль была такой ошеломляющей, что все пальцы растопырились от удивления.
— Именно так! — закричал Указательный. — Мы ведем его за собой.
Мизинец был очень доволен.
— Вот так да! — смеялся он. — Кто бы мог подумать, что я веду за собой человека, да еще такого, который пишет сказки!
— Кто пишет сказки? — удивился Средний палец. — Разве он пишет сказки? Он сочиняет их, с этим я спорить не буду, но пишем-то всё-таки мы!
А Большой палец, этот толстобрюхий наглец, подтвердил:
— Это верно, пишем-то мы. Вон и сейчас еще у меня вся морда в чернилах!
Средний палец сказал:
— Так давайте сделаем вывод: мы имеем такое же право на независимость, как и сам человек.
— А зачем нам независимость? — спросил Большой палец. — Что нам с ней делать?
— О, независимость! — воскликнул Указательный. — Я бы знал, что с ней делать!
Безымянный мечтал:
— Я бы сделал маникюр. Я бы покрыл свой ноготь лаком. Я бы купил перстень.
— Тьфу, — сказал толстяк, — просто противно слушать.
Но за Безымянный вступился Средний.
— Ты зря на него нападаешь. Ведь только для того и нужна независимость, чтобы делать всё, что мы пожелаем, — говорил он. — Захотим — будем делать маникюр, захотим — будем щипаться, захотим — чесаться. А если вдруг нам придет в голову устроить комбинацию из трех пальцев, так пожалуйста! Всё в наших руках!
— Это, конечно, очень заманчиво— делать всё, что вздумается, — сказал Большой палец, — но ведь это бесплодные мечты.
— Как сказать! — ответил Средний. — Если человеку объяснить как следует…
— А что? Может, попробуем? — перебил Указательный палец. — Давай, братишка, ты у нас такой начитанный, действуй!
И Средний палец стал действовать.
Для разговора со мной он выбрал такое время, когда я заканчивал одну из своих сказок. В этой сказке я, подобно другим писателям, довольно красноречиво рассуждал о независимости личности. Мне оставалось дописать только страницу, и я торопливо набрасывал строку за строкой, как вдруг Большой, Указательный и Средний пальцы, державшие перо, разогнулись, и перо выпало из руки, расплескав на бумаге кляксу.
— В чем дело, ребята? — спросил я.
Сначала мне никто не ответил. Большой палец, тяжко вздохнув, сделал какой-то знак Безымянному и Мизинцу, и все три пальца уткнулись в ладонь. Только Средний и Указательный стояли, не сгибая суставы, еще вымазанные после работы чернилами, взволнованные и бесстрашные.
— Ну? — спросил я у них.
Средний палец ответил:
— Ваша сказка почти дописана. А для чего? Разве она может принести кому-нибудь независимость?
— Нет, — сказал я, — но она может пробудить стремление к независимости.
Он спросил:
— А стремление к независимости — это такое же благо, как и сама независимость?
Черт возьми! Ну что на это ответишь? Не дай бог никому иметь на своей руке такой рассудительный палец.
Он смотрел на меня, как мне показалось, с усмешкой, этот маленький дьявол с чернильным пятном на боку.
— Чего вы хотите от меня? — спросил я.
Он сказал с достоинством:
— Независимости!
— Независимости! — восторженно повторил Указательный.
Мизинец, сгорая от любопытства, на секунду приподнял свой розовый смешливый кончик, взглянул на меня и сразу же опять свернулся колечком.
Пальцы ждали моего решения. Я разглядывал их, моих разумных помощников, моих маленьких верных товарищей, с ногтями, обкусанными в часы раздумий и неудач. Я вспоминал всю нашу совместную жизнь: когда мне было плохо — и им плохо; когда мне хорошо — и им хорошо. Я делился с ними всеми горестями и всеми благами. Как же я мог отказать им в том, что имел сам, — в независимости?
И я махнул рукой:
— Валяйте!
— Ура! — закричал Указательный. — Разогните спины, братишки! Больше мы не зависим от человека. Он сам по себе, а мы сами по себе.
Безымянный палец плакал от счастья. Средний бросился на грудь Большому. Мизинец отплясывал какой-то лихой танец. Указательный крикнул:
— А ну, ребята, щелчок в его честь!
И щелчок в мою честь прозвучал как салют.
Я подумал: «Так уж и быть, пусть этот день станет для них праздником. Сказку я допишу завтра, а сегодня не возьму в руки ни пера, ни книги — дам пальцам полный отдых: пойду гулять».
И вышел на улицу.
Мои пальцы выделывали черт знает что: они сжимались, разжимались, растопыривались, дергались, показывали прохожим фигу. А на углу Невского проспекта и Садовой улицы, в самом людном месте города, вдруг залезли за вырез рубашки и стали почесывать меня под лопаткой.
— Ну как же так, — уговаривал я их, — что вы, ребята, со мной делаете? Полезайте лучше в карман.
— Какая же в кармане независимость? — хохотал Мизинец.
А Указательный палец сказал:
— Нет уж, спасибо! Теперь вы в свой карман меня не заманите. Лучше я залезу в карман вон того прохожего. — И он весело потянулся к карману какого-то толстенького человечка, важно шествовавшего под соломенной шляпой.
Я закричал:
— Назад! Сейчас же назад!
Но он уже уцепился за чужой карман, а меня успокаивал:
— Мы только заглянем туда. Мы ничего не возьмем. Чего вы волнуетесь?
Я отдернул руку и отскочил от прохожего, чуть не сбив с ног какую-то милую девушку, которая с тяжелой кошелкой, по-видимому, возвращалась из магазина.
— Ах, извините, пожалуйста, — сказал я ей и в это время услышал голос своего Безымянного пальца.
— Какие пальчики! — воскликнул он. — Боже мой, какие пальчики!
И все мои пять пальцев стиснули нежные пальчики девушки.
Девушка закричала:
— Нахал! Как вам не стыдно?
Я закричал:
— Хулиганы! Сейчас же отпустите ее руку!
Где тут! Мой Безымянный палец уже обвился вокруг девичьего мизинчика. Большой палец прижался своим толстым брюхом к указательному пальчику девушки. И даже Мизинец, мой наивный малыш Мизинец, не желая отставать от других, игриво щекотал девичью ладонь.
Я опять отдернул руку, но мои пальцы не выпустили пальчиков разгневанной девушки. Ее кошелка метнулась над моей головой, и крупные картофелины посыпались на меня, как камни.
— Так его! — кричали прохожие. — Так его, нахала, чтобы рукам волю не давал!
Я потерял очки. Я не стал их искать. Я побежал прочь. Стыд и ужас бежали за мной. Я вскочил в трамвай, отдышался и только тогда сказал своим пальцам тихо, чтобы не слышали другие пассажиры:
— Ну, знаете… это черт знает что. Всё-таки вы должны хоть немного считаться со мной.
— Почему? — вызывающе спросил Средний палец. — Разве вы считаетесь с нами, когда знакомитесь с девушками?
— Тише, — сказал я, — мы в трамвае. Что подумают люди?
Но Большой палец орал на весь вагон:
— Наплевать на людей! Я только успел прижаться к тому пальчику, как вы меня от; него оторвали…
Я не знал, куда деться от стыда. Заметив, что трамвай остановился, я стал протискиваться к выходу. Я умолял свои пальцы:
— Ну, пожалуйста! Ну, не надо! Не устраивайте скандала!
— Знаете что? — сказал Средний палец. — Мы вас не держим. Если вам не нравится наше поведение, так можете выйти на этой остановке, а мы поедем дальше.
Я уже был на площадке. Трамвай тронулся. Я на ходу выскочил из вагона. Но оторвать свои пальцы от поручня не мог.
— Скатертью дорога! — крикнул мне Указательный и обернулся к другим пальцам: — Держитесь, ребятки! Держитесь крепче!
Трамвай набирал скорость. Пальцы крепко вцепились в поручень. Безымянный увидел, что я бегу рядом с вагоном, и нетерпеливо крикнул:
— Да отцепись наконец! Вот навязался на нашу голову!
Но я не мог отцепиться от своих пальцев. Я бежал и кричал. И даже когда споткнулся, то не мог отпустить поручень.
Трамвай остановили. Мне помогли подняться и оторвали от поручня мои пальцы.
Пошатываясь, я побрел к панели. Я был. так напуган происшедшим, так обижен на свои пальцы и так слаб, что, добравшись до ступенек ближайшей парадной, сел там передохнуть.
Я вытер со лба пот и подумал: «В жизни не слышал ничего подобного!»
Пальцы лежали на моих коленях, враждебные и молчаливые.
Я думал: «Что мне делать со своими пальцами?»
Наверное, я думал вслух, потому что Средний палец ответил:
— Давай расстанемся мирно. Ведь живут же люди без пальцев.
Я сказал:
— Но пальцы без людей не живут.
В разговор вмешался Указательный.
— Это мы еще увидим, — ответил он с наглой насмешкой.
Люди! Вы тоже имеете пальцы. Я обращаюсь к вам. Вы поймете. Я не мог поступить иначе. Я крикнул:
— В карман, негодяи!
— Черта с два! — ответил Указательный палец и стал изгибаться, как припадочный.
— В кулак, проходимцы! — кричал я, потеряв самообладание. Но на помощь Указательному уже пришел Большой. Он принял вызывающую позу и насмешливо говорил:
— А ну сожми, попробуй!
И не успел я сжать пальцы в кулак, как они набросились на меня всей пятерней. Они рвали мои волосы, щелкали меня по лбу, щипали и царапали до крови. А прохожие, видя, что на ступеньках сидит человек и собственной рукой раздирает свое лицо, сочувственно говорили:
— Вот надрался, бедняга!
Только с помощью левой руки мне удалось сжать в кулак пальцы правой руки и запихать их в карман.
Исцарапанный и усталый, придавив левой рукой правый карман, я побрел домой.
Сначала я был слишком возбужден, чтобы прислушиваться к разговору пальцев в кармане. Да они, наверное, и не сразу начали разговаривать. Но, свернув с шумного Невского на свою тихую улицу, я различил в кармане шепот.
Я остановился. Затаил дыхание. И вот что услышал:
— В крайнем случае, можно попробовать выпрыгнуть в форточку утром, когда он будет проветривать комнату, — сказал Указательный палец.
— А если поймает? — спросил Безымянный.
— Тогда лучше ногтем под нож, чем опять в карман, — ответил Указательный.
— А я, ребята, всё обдумал и решил так, — сказал Большой палец: — вы бегите, а я останусь. Я вовсе не уверен, что без руки нам будет лучше, чем на руке. А потом — перчатка! Как же мы оставим здесь перчатку? Что мы будем делать зимой без перчатки?
— Негодяй! — сказал Указательный палец. — Мы потащим тебя силой. Не оставаться же всем из-за одного?
— Так это что же выходит, ребята? — с недоумением спросил Большой палец. — Раньше я зависел от него, а теперь завишу от вас. Какая же для меня разница?
— Очень большая разница, — объяснил Средний палец. — Если многие зависят от одного — это одно, а если один зависит от многих — это другое. А ты говоришь: нет разницы!
«Плохо дело, — думал я, — вон какие у них планы!»
Чтобы попасть в мою квартиру, надо открыть французский замок. Я хотел это сделать левой рукой, но не сумел. Тогда я наклонился к своему карману и спросил:
— Ну как, бандиты, откроете дверь? Или я сяду здесь на лестнице и буду ждать, пока кто-нибудь придет мне на помощь?
Пальцы пошептались. Ответил Средний палец:
— Откроем.
Я вынул кулак из кармана. Бледные, одеревеневшие пальцы еле двигались. Они чуть не выронили ключ. Дверь открылась.
«Слава богу! — подумал я. — Наконец-то я дома вместе со своими пальцами!»
Я захлопнул за собой дверь и в тот же миг услышал:
— Прощайте!
И почувствовал, что пальцы остались на лестнице.
С воплем толкнул я дверь обратно и втащил в квартиру свои полумертвые от боли пальцы.
Отчаянно кричал Мизинец.
— Ой, умираю! — кричал он. — Доктора мне! Умираю!
Безымянный тихо стонал. Средний был без сознания. Большой палец ревел на весь дом. Указательный молчал, стиснув зубы.
В эту ночь я долго не мог заснуть. В комнате было темно и тихо. Пальцы успокоились, они лежали рядом с моей головой на подушке, покорные и жалкие. Только иногда что-то бормотал во сне Мизинец.
И вдруг я услышал шепот:
— Вы не спите?
Кончик Указательного пальца коснулся моего лица.
Я повернул голову и в полумраке увидел его беспомощный ноготь.
— Вот лежу и думаю, и ничего не могу понять, — сказал он. — Зачем вы обманывали нас, сказав, что даете нам независимость? Разве такими вещами шутят? — И он заплакал с мучительной обидой и горьким доверием.
— Не надо плакать, — сказал я. — Не надо плакать, дружок. Ты же видишь, я тоже завишу от вас — так же, как вы зависите от меня. Мы все зависим друг от друга, и с этим уж ничего не поделаешь. — Так я говорил своему маленькому и смелому товарищу, и мне было очень жалко его, и я тоже чувствовал себя пальцем, своим собственным пальцем на собственной руке.
Пуп
Никите Мудрейко еще не было девятнадцати лет, но все другие предпосылки, чтобы стать выдающимся философом, у него уже были. Главная из этих предпосылок заключалась в том, что за девушками он не ухаживал, на коньках не катался, комнату за собой не убирал, танцевать не умел, в кино и театр не ходил, а ходил только на лекции, читал лишь научные книги и размышлял исключительно о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества, например о том, есть ли жизнь на других планетах, или — можно ли сделать кибернетического человека.
Размышляя о подобных вопросах, он нередко опаздывал на работу, знакомых принимал за незнакомых, а незнакомых принимал за знакомых.
Волосы у Никиты Мудрейко были всегда растрепаны, уши торчали, как раскрытые окна, а его длинная худая фигура отличалась одной весьма странной особенностью: что бы он ни надел на себя, всё оказывалось ему не по росту — или слишком коротким, или слишком широким. Но он не обращал на это никакого внимания, и если мы спрашивали у него: «Не перешить ли тебе, Мудрейко, пиджак?» или «Не пора ли тебе, Мудрейко, в баню?», он смотрел на нас сквозь свои очки как на сумасшедших и отвечал: «Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну как вы можете говорить о бане, когда я размышляю сейчас о кибернетическом человеке?»
Но мы говорили ему о бане до тех пор, пока он всё-таки не сходил в баню.
А в бане случилось вот что.
Сняв майку и трусики и намылив шею, грудь и бока, он вдруг заметил на своем животе пуп.
До сих пор он своего пупа не замечал и даже не подозревал о его существовании, так как в баню ходил редко, а приходя в баню, размышлял только о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества.
А его пуп, как известно, никакого значения для всего человечества не имел.