- Не маловата невеста-то? - едко спросила Фахраса, понимая, что возразить тут нечего, - Зеленоглазка красивая девочка, не спорю, но больно мала для такого парня, как ты. Недалеко от трех лет ушла. Разврата в этих стенах не будет.
- Не будет, - согласился принц, - у моей невесты глаза серые. И она разврата... боится.
- Не помню такой, - подозрительно сказала Фахраса, которая на память, в общем-то, никогда не жаловалась.
Она не могла припомнить среди постояльцев сероглазой девушки брачного возраста. Это ее неожиданно обеспокоило.
- Тебе и не надо. Я хочу жить здесь, вместе с девочкой. И ты не возьмешь с нее платы, и с меня не возьмешь тоже, но обслужишь по первому классу. Тогда я посчитаю твой долг заплаченным.
Фахраса замерла на миг, а потом медленно кивнула. Звякнули серьги, браслеты отозвались согласным звоном.
- Так и будет. Но я хочу учить девочку.
- Что?
Впервые за весь разговор принц выглядел удивленным. До этого он изо всех сил пытался казаться спокойным и уверенным хозяином положения, однако Фахраса взяла и перевела разговор в свою колею, заставив его обнаружить свое истинное лицо: сбитого с толку, бесконечно усталого и могущего рассчитывать только на себя мальчишки.
- Девочка - Ведина. Ты не дурак, мальчик, ты это видишь. Этого только слепой не увидит... Такие глаза, будто листья на просвет. Да и кто еще, как мог тебя расколдовать? Она еще не созрела для возраста невесты, традиционным способом не для нее, - Фахраса вздохнула, и заглянула принцу в глаза, - Веда поручила мне учить ее. Я не могу ослушаться.
Принц с деланым безразличием пожал плечами.
Фахрасе все больше нравился этот принц. Он не забегал по комнате, не замахал руками, подобно наседке, не испугался... он просто принял Силу Фахрасы как данность. Как что-то, с чем, возможно, придется считаться. Он действительно был сыном Джокты в самом удачном для Фахрасы смысле. Этого спокойного джоктского отношения к Вединой Силе Фахрасе очень не хватало вдали от родины.
- Я не могу решать за нее. Это будет ее выбор, ее и ее... друзей. Думаю, этот пункт можно обговорить потом. А теперь верни аванс. На том и разойдемся. До тех пор, пока не решим обговорить обучение.
- Аванс?
- Ли... Алка должна была оставить аванс за комнату. Зеленоглазка, - скопировал он тягучий выговор Хос, - Зеленогла-а-аз-с-ска говорила, что тебе дали кошелек. Отдай.
- Кошелек?
Принц сказал нетерпеливо;
- Девочка сказала, ты убрала его в правый ящик стола. Открой и посмотри, тетушка. Заодно можешь заглянуть в регистрационную книгу, может, вспомнишь чего-нибудь.
Фахраса послушно отперла ящик. Там, среди кучи других ценных вещей лежал и потертый кошель. Она помнила, что там колечки, сережки и прочая бижутерия. Но вот лица владельца вспомнить не могла, только лицо пришедшей с ним или ней девочки.
Ей это не понравилось. Очень не понравилось. Она решила обязательно заняться этим вопросом, как только выдворит из кабинета принца.
Очень уж не любила, когда на ее территории появлялся кто-то неопознанный.
- Забирай, - сказала она, протягивая кошель, - может, хочешь убедиться, что все цело?
Фахраса потянула завязки и высыпала на стол все содержимое. Жалобно звякнули кольца, одно из них покатилось к краю, но она прихлопнула его ладонью.
Она подняла взгляд на принца.
Лицо его не выражало ничего. Глаза были холодные, злые и колючие. Как снег.
Это был не просто растерянный и недоверчивый мальчишка. Это был очень злой на кого-то мальчишка, злой и обиженный. Фахраса перевела взгляд на всю эту ювелирную мелочевку. Ей очень не хватало памяти, а Веда не спешила помогать.
- Сложи все обратно, тетушка, - сказал он бесстрастно, протянув ладонь, - только колечко, которое поймала, мне отдай, будь добра.
- Зачем? Ты же вернешь все зеленоглазке. Как ее зовут, скажи, раз уж случай представился. Ни разу не слышала ее имени... А ведь ученица будет.
- Колечко я оставлю себе, - непреклонно сказал принц, - Не спорь со мной, тетушка. Я все еще могу тебя раздавить. Это не шантаж, это факт.
В коридоре раздался частый перестук каблучков. Принц не мог его слышать, и Фахраса заторопилась. Смахнула все обратно в кошелек, сунула ему в руки, и чуть ли не вытолкнула его из комнаты.
Не успела.
Лима ворвалась в комнату, разъяренная и красивая.
- Я тебя ищу, ищу, ма, а ты где-то... - Она осеклась, когда ее взгляд наткнулся на принца.
Фахраса отловила слово "принц" в своих мыслях и поспешно его выкинула из головы. Мальчик вроде назвался Куцианом? Вот пускай и будет Куцианом, Лима слово "принц" даже в мыслях учует, может, уже учуяла, а Фахраса пока морально не готова ко второй внучке...
Куциан однако лишь мазнул по девушке рассеянным взглядом.
- Здравия, - отстраненно-вежливо сказал он, - Тетушка, я думаю, я тут лишний?
И шагнул к двери. Однако Лима будто бы случайно оказалась на его пути. Пышная грудь ее часто вздымалась, она играла кончиком светлой косы, теребя его в тонких пальчиках, и неотрывно смотрела Куциану в лицо. Будто пытаясь загипнотизировать. При этом она еще полузаметно улыбалась.
Фахраса уставилась на дочь в недоумении. Обычно той было плевать на представителей мужского пола. Неужели и вправду почуяла принца каким-то непонятным чутьем?
- Здравия! - Уже громче сказал Куциан и попытался Лиму обойти.
- И вам здравия, - пропела Лима настолько сладко, что у Фахрасы заныли зубы, - А как вас зовут? Я не видела вас здесь раньше...
- Может, не будем стоять на пороге? - обреченно спросил Куциан, - Мне вообще-то очень надо идти...
- Конечно, не будем! - согласилась Лима и ногой закрыла дверь, - Я - Лимисса... Лимисса Хос. А вы...
Фахраса, бросив короткий взгляд на раздраженное лицо Куциана, поспешила вмешаться. Она пару раз намекающе кашлянула и поманила дочь к себе ладонью. Браслеты на ее запястьях угрожающе звякнули.
Лима неохотно подошла, а Куциан тут же выскользнул за дверь, бесшумно, как будто его и не было. Фахраса угрожающе нахмурилась, глядя на дочь. Впрочем, Лима не была бы Лимой, если бы понимала намеки, или, того невероятнее, то, что ей говорят прямо.
Лима всегда жила не головой, а фантазиями, и Фахраса не знала, как вылечить ее от этого. Иногда ей казалось, что Лима вообще не слышит того, что она говорит, подменяя ее слова какими-то другими, воображаемыми. Вот и сейчас:
- Что это было? - Холодно спросила Фахраса, - Что за приставание к незнакомым людям?
Глаза Лимы наполнились слезами. Иногда Фахраса спрашивала себя, каким образом Лиме удается настолько красиво плакать. Явно не материнская черта.
А Лима часто-часто заморгала, задрожала длинными ресницами, покраснела:
- Ма... он мне... ну, в общем, я не знаю, как оно получилось, я просто взяла и оно само... губы разъезжаются, пальцы косу теребят, и я себя такой дурочкой чувствую, и так страшно, а еще неуверенность. И кровь в висках стучит... Ма, я точно заболела. Дай чего-нибудь жаропонижающее... ты нашла лягушку?
Фахраса потерла виски.
- Да. Нашла, - сказала она, - и выпустила в лес.
- Что? - Недоуменно воскликнула Лима, - Как это, в лес?
- Очень просто. В лес.
- В лес?
Фахраса едва подавила желание расхохотаться.
- В лес.
- Но он же принц!
- В лес.
- Но... Юсенька...
- В лес. Прости, дочь, но стоило мне твоего принца-лягушку увидеть, как появилось непреодолимое желание послать его лесом. Вот в лес я его и отнесла, дочь, а если еще хоть раз этакую пакость в дом притащишь...
Играть словами чужого языка было неудобно; Фахраса сделала значительную паузу. Врать Лиме было легко, эта поверит даже в розовых единорогов, и совсем не стыдно: вон, как она на Куциана отреагировала, даже не зная его статуса. А если узнает, что принц здесь... У Фахрасы же сердце изболится, за этим цирком наблюдать!
Воистину, Вефий жестоко шутит.
Или это Веда постаралась?
В любом случае, Фахраса зла на обоих.
Куциану Гостаф категорически не везло с девушками. Он влюблялся и даже бывал любим, но как-то очень быстро надоедал. Почему-то всегда оказывалось, что девушка уже этак с месяц как встречается за его спиной с кем-то другим, а ему об этом никак не могла решиться сказать. Потому что стыдно, потому что "дело во мне" и так далее.
Он шел по коридору, подкидывая кошелек. Кошелек шмякался на руку, растекаясь по ладони безжизненной серой кляксой. По сути это был обычный мешочек, даже не бархатный. Неприметный, совсем как Лика.
Куциан заметил ее сразу. На том балу в честь прибытия джоктской миссии она подпирала стенку и смотрела угрюмо в бокал с разбавленным вином. По ней скользили безразличными взглядами, какой-то слуга чуть не наступил ей на ногу. Ее не замечали, и она отказывалась замечать что-либо. Она казалась олицетворением одиночества, человеком не из этого мира, другой... не похожей. В Джокте девушки были другие. Слишком яркие, порывистые, легкомысленные. Лика же будто потихоньку выцветала из этого мира.
Как красные нитки на маминых вышивках.
Он подошел к ней и сказал: "привет". И, глядя на ее вспыхнувшее радостью лицо, улыбнулся.
Он не знал, что это Малаилика, вторая принцесса Талимании. На портретах ее рисовали гораздо ярче, больше похожей на свою старшую сестру, чем на нее саму. Он бы ни за что не решился с ней заговорить, если бы знал.
Куциан до сих пор не мог себе простить, что не подумал, что об их теплых отношениях отец напишет в докладной записке Совету. И уж тем более не предполагал, что ему поручат принцессу потихоньку устранить. Редкая глупость, пытаться повредить принцессе на ее родной земле! Стариков оправдывало только то, что они давным-давно забыли, в чем именно заключается суть королевской семьи.
Куциан и до этого недолюбливал отца, а тот платил ему взаимностью. Отец считал Куциана слишком слабохарактерным, слишком добрым; Куциана вообще очень многие называли добрым, и ему иногда казалось, что на слово "добрый" у него скоро начнется аллергия.
А он не был добрым. Просто когда выбор встал между любимой на тот момент девушкой и интересами Совета, он выбрал девушку, искренне не понимая, почему должен поддерживать Совет. Ведь Совет занимал его место и место его отца. И если отец считал, что Совет действует на благо страны, поэтому род Гостаф должен его поддерживать... что же, у Куциана для отца были плохие новости.
Старики на заседаниях ссорились, курили, пили и понемногу таскали из общей сокровищницы. Среди них были неплохие политики, этакие негласные лидеры. Но эти лидеры больше грызлись между собой, чем управляли государством.
Это знал последний торговец на базаре, но отец почему-то верил в Совет даже, наверное, больше, чем в Близнецов. Наверное, без этой веры ему было бы просто незачем жить.
Куциан же давно ни во что, да и никому, кроме себя, не верил. И не делал ничего, что не согласовывалось с его точкой зрения. Отец его называл эту черту ишачьим упрямством. Отца она очень злила. Куциана бесполезно было переубеждать: он решал что-то и твердо стоял на своем, он не сгибался под влиянием обстоятельств, и отец на его фоне казался слабее, ниже, старше, трусливее, чем он был на самом деле.
С годами это раздражало отца Куциана все больше, и именно это привело его к решению сдать сына Совету в качестве подопытной лягушки. Если бы отец воспротивился этому наказанию за не слишком-то большую, по сути, Куцианову провинность, его клятвы Вефию, произнесенные через год после спешного отъезда из Талимании, до такого наказания бы не дошло. Куциана просто милостиво казнили бы. Но, в отличие от сына, отец приказания вышестоящих никогда под сомнение не ставил, и даже не пробовал оспорить. Так его воспитали. К тому же после того, как Куциану сошел с рук отказ подчиняться государству, отказ от принятой в государстве ветви веры оказался последней каплей.
Если бы была жива мать Куциана... но и здесь ему не повезло: незадолго до Наводнения Ташхаса Гостаф поехала в деревушку Медвежий Лог, что у самой границы, с благотворительным визитом. Там находился пансион для девочек из неблагополучных семей. Это была талиманская придумка, которая в свое время очень понравилась Ташхасе. Правда, пансион состоял при храме Веды, а не Вефия, как в Талимании. Ташхаса вообще увлекалась всем талиманским. Она всю свою жизнь подчинялась главе рода, как и было принято, и Талимания казалась ей страной свободы, страной, где все решают за себя сами. Она никогда там не была; Талимания была ее мечтой о рае, как Куциан догадывался, мало чего общего имевшей с Талиманией настоящей.
Естественно, приграничную деревушку смыло одной их первых, Наводнение было местью за Мор и прокатилось волной от Талиманской границы до Лаашской. Мальчик остался сиротой. Отец так и остался вдовцом: жена ему была больше не нужна, у него и так было двое сыновей, продолжателей рода. Этого хватало с лихвой. А для всего остального есть тихие улочки на окраинах городов и исполнительные девочки, были бы деньги.
Куциан был младшим. Он не любил своего старшего брата, Бахдеша, терпеть не мог. Когда Куциан был маленьким, тот вечно дразнил его за талиманское имя. И Куциану было горько и обидно: разве он виноват, что мама любила Талиманию больше Джокты и уговорила отца назвать младшего сына на талиманский манер? Разве он, Куциан, виноват в том, что был отдан на откуп матери, и, пока Бахдеша обучали искусству войны и основам науки о мире, младшего брата учили бесчисленным языкам и дипломатии? Только тренировки с оружием у братьев иногда совпадали, но вместо здорового дружеского соперничества получалось избиение. Бахдеш не упускал случая поколотить Куциана, а Куциан сдерживался, стиснув зубы: когда-нибудь спрятанный кинжал непременно вонзился бы в сердце брата.
Куциан так и не смог простить брата за то, что он совсем забыл мать и высмеивал все, что она сделала. И, когда Бахдеш отправился в храм, чтобы серьезно заняться науками, таким образом поклонившись Веде, Куциан тайно принес клятвы Вефию.
Не потому, что верил в него - просто чтобы отомстить. Глупость, и за эту глупость он поплатился.
Как мама когда-то. А еще Лика жила на земле Вефия...
Это вскрылось через полгода, после чего Куциану припомнили и не устранение талиманской, какеетам принцессы, и талиманское имя... объявили шпионом и предателем; вместо казни употребили талиманский обычай, решив, что это будет хорошая шутка.
А шутка неожиданно вывела Куциана на встречу со своим прошлым. Помогла вырваться. Оказалась не такой страшной казнью, как ее малевали.
Пути Вефия ведает только Веда, и только Вефий может Веду обогнать, как говорится. Куциан отсидел в лягушке около полугода, и когда он совсем уже потерял всякую надежду, его похитили. Однако Вефий все же опоздал.
Сидя в банке Куциан утратил даже те капли веры, что в нем были. Он мучился вопросами: почему Вефий допустил смерть матери? Почему допустил такое плачевное положение Куциана? И вера исчезла очень быстро. Будто ее и не было никогда. Вполне возможно, ее и правда не было.
Куциан был крайне практичен. Для него верить было очень просто: он приносит клятвы и жертвенные дары. Он верит. Ну, по крайней мере, вроде как рискует за веру, это же должно как-то зачесться? За это Бог или Богиня должны его защищать. Нет защиты - нет веры.
Так Куциан совсем перестал верить. Нет, он знал, что Близнецы существуют, да и трудно было в этом усомниться, слишком много было доказательств. Но верить в них... не заслужили.
А вот теперь, когда слуга Веды, ведьма, отдала ему то, что он дарил Лике... ему показалось, что боги наказывают его за предательство. Зверели рассыпавшиеся по столешнице драгоценности, и стремительно исчезала всякая надежда.
Наверное, все-таки в чем-то Бахдеш был прав. Чтобы девушка тебя любила, к ней надо относиться с презрением. Презирая их, ты над ними возвышаешься, и они начинают тянуться к тебе, как цветы тянутся к солнцу. У Бахдеша было много женщин.