Я знаю их более десятка. Я на собственном опыте знаю все их плюсы и минусы, я могу не задумываясь рассказать обо всех преимуществах и недостатках. И я зависима от них.
Именно поэтому по всему дому, так или иначе, можно натолкнуться на мои заначки. Они везде: на самой верхней полке кухонного шкафа, в самом углу, прижаты стопкой тарелок; они под диваном в гостиной, в щели, которая настолько узкая, что туда не проникнет лапа Лютика, но вполне комфортно приютились таблетки; они в обязательном порядке в ванной: на полках, над полкой, под раковиной, они в прикроватной тумбочке, и, конечно же, несколько вариантов в пекарне Пита.
Пожалуй, я во всеоружии.
«Ты понимаешь, что не один из этих способов не даёт сто процентной гарантии?» — спросил как-то Пит шутливо, наблюдая за моей одержимостью. Я тогда скорчила гримасу. На этом тема была закрыта без малейшего намёка на дальнейшее обсуждение.
И однажды, стоя в очереди на плановый осмотр к гинекологу, я изучила неприглядную брошюрку, которыми переполнены современные клиники.
«Укороченный гинекологический набор, — гласил подзаголовок на предпоследней странице. — Содержит в себе: зеркало, пулевые щипцы, набор бужей, две кюретки и абортцанг».
Не понимая ни одно из перечисленных терминов, я продолжила своё чтение. Всё же лучше, чем поддерживать любезную беседу с теми, кто пытается выяснить, как я справляюсь, принести соболезнования о моей утрате, и обнадёжить счастливым будущим.
«Зеркало — это такая блестящая железяка, которой женское хозяйство раскрывают, — без иносказательных выражений сразу переходил к сути автор. — Затем в ход идут пулевые щипцы — здоровый, подобный ножницам инструмент, кончики которого загнуты в хищные когти, — не лишенное красок воображение сразу представили возможный вариант этого инструмента. Хотя, от привычного вида ножниц картина в моей голове мало чем отличалась. — Пулевыми щипцами никакие пули не вытаскивают, ими хватают за зев шейки матки, прокалывая её насквозь, и тянут к выходу влагалища, — без ложной скромности оповещал буклет. — Зев матки узенький, и его надо расширить, для этой цели и существуют бужи. Для нормального аборта необходим целый набор таких штук разного диаметра. Начинают вводить с тоненьких, а заканчивают толстенными. Потом в эту дыру суют абортцанг», — тут я стала пунцовой, и отвела глаза к окну, чтобы справиться со смущением. «Боже мой! Дыра, щель, промежность… Как это только не назовут», — усмехнулась я, всё ещё не до конца осознавая, описание какого процесса меня занимает. Далее я уже читала на одном дыхании, чтобы быстрее закончить этот параграф. — «Это такие длинные щипцы с остро отточенными колечками на концах. Когда колечки сомкнуты, то абортцанг относительно безопасен, и его легко можно запихнуть в матку и там бодро пощелкать. Края колец быстро кромсают тело зародыша на кусочки. Ими же можно легко эти кусочки из матки вытянуть. Малюсенькие ручки, ножки, фрагменты смешного кукольного личика и еще хрящевого черепа и тельца… Как только ребеночка убили, надо позаботиться об маточной выстилке — её надо хорошенько отскрести до милого звука царапания ножом по картону. Для этих целей и предназначены кюретки — этакие лезвия, загнутые петелькой на длинной рукоятке. Её тоже суют в матку и там хорошенько «стегают» маточные стенки изнутри. Кровушка с ошметками эндометрия весело течет между ног в подставленный эмалированный тазик. Ну, вот и с этим покончено. Доброго вам здоровьица, милая женщина».
Я дёрнулась. Последнее обращение как будто было адресовано только мне. Я перечитала. Да. «Милая женщина». Это ко мне. Чёрным по белому были напечатаны именно эти слова.
Женщина? Безусловно. Но милая ли, если способна на такое?..
Если все мои попытки предотвратить нежеланную мной беременность сведутся на «нет», то смогу ли я проделать с собой выше описанное?..
Я боюсь ответа.
Предпочитаю его не знать.
========== Четырнадцатый ==========
В попытках доказать себе что-то, я начала новую игру.
Иногда я пропускаю дни и не пью таблетки. Не знаю, чего я добиваюсь. Знаю, что это опасно. Опасно не только возможностью забеременеть, но и родить неполноценного ребёнка.
Это что-то необъяснимое. Непонятное даже мне. Если я забеременею — значит, Пит мне не безразличен. А если у ребёнка недостатки, что вполне возможно, ведь с нами что только не делали, — то аборт будет оправдан.
Я играю с огнём, будто пытаюсь оправдать звание Огненной Китнисс.
Может у моего доктора на этот случай есть ещё один диагноз. Но я не проверяю. Так и играю, в надежде — а вдруг пронесёт. Или я надеюсь, что забеременею, и играм само собой придёт конец?..
В любой игре должен быть результат. А какой преследую я? Какова моя конечная инстанция? Пока это только какая-то забава без правил. Правда, со временем азарт проходит, и мне становится скучно. Именно тогда я перестаю их пить. Хватает меня на неделю, после чего я снова тяну руку к заветной баночке. Мой страх сильнее меня.
Только чего я боюсь?
А может это привычка? Или одержимость? А в чём разница?..
Я создала такое мощное поле ложной привязки, которое оказалось напрочь скомпрометированным, опороченным, опустошенным и проклятым. Всё остальное я воспринимала как лицемерие, замалчивание и забалтывание, отвлечение внимания, гипноз, создание розового шума, заглушающего удары по почкам за стеной.
Некоторые, как Джо, например, пытаются с этим бороться, как-то спасать, отвоёвывать. А я, сама того не желая, стала агентом вражеской армии.
На какой-то момент становится невозможно говорить о том, что белое — это белое, если при этом со всей убедительностью не говорить, что чёрное — это чёрное. Бремя времени лжи и подлости.
Как бы распознать в себе, что есть чёрное, а что — белое. Чтобы не оказалось вдруг, что глаза мои навеки застлала одноцветная пелена.
***
— Мне не нравится закваска, которую вы используете! — услышала я однажды в пекарне. Эта была та же дама, у которой на прошлой неделе хлеб был сырой, а чуть раньше — горелый. Пит привык к таким мелочам, а я… нет, не записываю, но — запоминаю.
Человек местами как цветок, — думаю я, — во сне сворачивается наиболее удобным образом, а наяву расправляется, чтобы вобрать всем сердцем и всем помышлением своим побольше обслуживания.
Посмотри на себя, — говорю я себе, — разве в настройках по умолчанию не стоит «каждый должен быть мне полезен» и «всё должно быть устроено так, чтобы мне было удобно». И это не только в сфере обслуживания, человеку вся жизнь вообще — сфера обслуживания.
И раздражается ли он плохой погоде, или на угрюмого продавца, или на недойную козу, или на глупость ребёнка, или на неудачную сделку, или на непонимающего друга — это всегда вопль по неидеальному обслуживанию, всегда. И жалобы «меня не ценят», «меня не понимают», «меня не балуют» — об одном: меня плохо обслуживают. Хотя, кто, ну кто будет тебя понимать и ценить, баловать и угадывать, если вокруг — такие же, как ты, с запросом на то же, что и у тебя? Ну, это примерно как если бы все вдруг выиграли в лотерею — возможно, почему нет, только выигрыш будет меньше стоимости лотерейного билета.
Вот она, суть моей игры — сделать вид, что проигрываю, но в итоге выйти победителем. Или победить, делая вид, что расстроена.
Я поступаю бесчеловечно. Хорошо, что Пит этого не знает.
Только… Возможно… Нет, этого не может быть. Но что, если… Если мою бесполезную беготню прекратить признанием? Если допустить, что Пит всё узнает, я уже не смогу его обманывать. Смогу, но не буду.
Только решусь ли я?..
Как вообще сказать ему? Или дождаться ещё одной его просьбы, и сделать вид, что уступаю?.. Или выбросить все таблетки, и дождаться, когда не будет дороги назад?..
Я со всей силы бью по мясу. На ужин, решила я, должна быть отбивная.
Удар, удар, ещё один.
Моя рука повисает в воздухе. Я сопротивляюсь.
Это Пит.
— Китнисс? Ты в порядке? По-моему, уже достаточно, — улыбается он, бросая кроткий взгляд на кусок мяса.
— Нам надо завести ребёнка.
И я буду в порядке.
========== Заключительная ==========
Такие тонкие стены из цветного картона
В светло-серых дворцах из стекла и бетона
Выключив лампочки в сорок электросвечей
Люди ночами делают новых людей.
Люди кричат, задыхаясь от счастья
И стонут так сладко, и дышат так часто,
Что хочется двигаться с каждой секундой быстрей
Делая, делая, делая новых людей.
Думают люди в Ленинграде и Риме,
Что смерть — это то, что бывает с другими,
Что жизнь так и будет крутить и крутить колесо
Слышишь, на кухне замерли стрелки часов.
Но ничего, ничего — погрустит и забудет
Через время появятся новые люди.
Едут троллейбусы без габаритных огней
Люди ночами делают новых людей.
Крохотное существо с маленькими ручками и ножками плавает в прозрачном пузыре. Его глаза закрыты, голова наклонена, маленький рот открывается и закрывается. Если прикоснуться к нему в районе губ, он быстро отвернёт голову и изогнёт тело. Это ребёнок.
Я думаю о нашем с Питом малыше, стараясь представить, каким он будет.
Так странно: случилось то, чего я боялась больше всего. Но как только стало известно о моей беременности — страх исчез.
Девочка с голубыми глазами и светлыми волосами. С белой кожей. Среднего роста. На правой щеке обязательно ямочка. Она будет уметь сворачивать язык трубочкой. Правша. И я всегда буду поправлять ей выбившуюся рубашку. Я представляю Прим.
Ах, да. У нас будет девочка.
Но правда в том, что своего ребёнка я буду любить вне зависимости от её схожести с моей мертвой сестрой. А мои сравнения наверняка связаны с тем, что Прим — единственный ребёнок, с которым я была знакома.
Моя рука лежит на моём большом животе. Пит говорит, он не большой. Но мне виднее.
Нам скоро будет восемь.
Когда наша малышка была размером с яблочное семечко, а потом со сливу, а потом с ладонь, я все дни напролет проводила в пекарне. Восседала нахохлившись на высоком стуле прямо посередине рабочего зала, готовая в любой момент гаркнуть, если Пит вздумает сделать мне замечание. А он весь светился, излучал какой-то неведомый свет. Наверное, это цвет счастья.
Когда чувствовала голод (то есть, всегда) тянула руки к ближайшему подносу. Всегда хотелось чего-то, сама не знала чего. Надо было только вспомнить, как оно называется. По каждой заявке не хватало изделий, в конце месяца — недостача. Пит только улыбался. Вот глупый.
Я тянула руки к пончикам с шоколадной глазурью и с посыпкой в виде звёзд, когда почувствовала, что меня толкнули. Тогда я поняла, что стара, как мир. Пончики покатились по полу, а я оказалась в объятиях Пита.
Можно смочить ободок бокала, провести по нему пальцем, и бокал издаст звук. Вот так я себя и чувствовала: звуком стекла. Словом дребезг.
Я сказала об этом Питу, и положила его руку на свой живот. Неописуемая картина! Пит, почувствовав биение малюсенького человечка, с испугом дернулся, а потом застыл и долго-долго ждал очередного шевеления. Он испытывал гордость и какую-то детскую радость, когда его частичка не просто напоминала о себе из кругленького животика легким трепетанием, а по-настоящему заявляла наглым стуком в его ладонь через мягкие стены своего уютного домика.
Пит часто прижимается ухом к моему животу, чтобы ощутить биение щекой, попутно покрывая моё пузо бесчисленными поцелуями, начиная с пупка, ставшего таким смешным, большущим и выпуклым.
Теперь я сижу дома. По утрам провожаю Пита, а вечером жду обратно.
Мы провожаем, и мы ждём.
На днях в клинике прочла статью про уровень врожденных дефектов после тридцати. Беременной такое читать — самое милое дело. А в уголке своей медкарты (я подглядела) заметила пометку — «пожилая первороженица». Это так называют, если у тебя первый ребёнок после тридцати. После тридцати, Господи Боже мой.
Я снова начала петь — у окна, в душе, во сне, часами вывожу баллады, песенки о любви, народные песни. Все их я узнала от отца, ведь после его смерти музыки в моей жизни было очень мало. А сейчас мне есть для кого петь. Удивительно, что я так хорошо всё помню — и мелодии, и тексты. Мой голос, сначала хриплый, не вытягивающий высокие ноты, постепенно разогревается, превращается в нечто прекрасное. Услышав такой голос, все сойки умолкнут, а затем наперебой бросятся повторять мелодию. Проходят дни, недели. Я слежу за тем, как на карниз за окном падает первый снег, который ночью растает. И часто слышу только собственный голос. Но скоро будет кому мне подпевать.
Лежу в постели с Питом, его рука на моем большом («Да небольшой совсем!») животе. Мы втроём в постели, она брыкается, ворочается внутри меня. За окном гроза (я же говорила, что снег растает, а Пит всё равно спустил дублёнку с антресоли), потому она и проснулась. Они слышат, они спят, они пугаются даже там, где уютный плеск сердца — точно пульс волн на берегу вокруг. Вспышка молнии, довольно близко, глаза Пита на долю секунды белеют.
Я не боюсь. Сна ни в одном глазу, зарядил дождь, мы будем неторопливы и осторожны.
Ночь становится жарче, объятия крепче.
И после, Пит шепчет:
— Ты меня любишь. Правда или ложь?
Я отвечаю очевидное:
— Правда.
…весенний одуванчик — символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может, и даёт мне только Пит.
В глубине его глаз горит закат,
Это ласковых слов гипноз.
За тобой по пятам бежит тоска,
Ты идёшь тропой своих слёз.
Если сердце твоё
Стало храмом любви,
То чужое так сложно
Понять.
И в закрытую дверь
Ты с надеждой стучишься опять.
Только шёлковое сердце,
Шёлковое сердце
Не пылает
И не болит.
Только шёлковое сердце,
Шёлковое сердце
Никогда не будет
Любить.