Закрыв глаза, Элли прислонилась к плечу Сорена, и последние ноты ее любимой рождественской песни прозвучали и тихо угасли в мелодичной бесконечности.
- Красивая песня, - сказала она, выпрямляясь. - Но это не ‘You’re a Mean One, Mr. Grinch’.
Сорен ничего не ответил. Ни слова. Его пальцы продолжали перебирать клавиши, и, хотя звуки были милыми, произведение она не узнала, просто прекрасный шум.
- Я получила «пятерку» за экзамен по истории, - поделилась ему Элли. - Два дня назад нам раздали табель успеваемости. Мои отметки выросли, но только по Английскому и Истории «отлично».
Она ждала, надеясь и моля об ответе, поздравлениях, что угодно.
Тишина.
- На последних уроках мы учили кое-что клевое, - продолжила она. - Мистер Стоун рассказывал о Рождественском перемирии 1914 года. Слышали когда-нибудь об этом?
Сорен не кивнул, не улыбнулся, только продолжал тихо играть.
- Что же, это было в Первую Мировую войну, - не останавливалась она. - В траншеях по одну сторону на нейтральной земле находились французские солдаты, а по другую, в своих траншеях, немецкие солдаты. И затем кто-то... Бог его знает кто? Он решил, что должен быть выходной на войне. То есть, Рождество, верно? Кто сражается на Рождество? И кто-то поднялся на ничейную землю. И на другой стороне сделали то же самое. И кто-то бросил футбольный мяч, и война превратилась в футбольный матч между Францией и Германией. Мистер Стоун показал нам свои любимые фотографии солдат, которые, скорее всего, убивали друг друга днем ранее и убили бы днем позже, но они разговаривали и прикуривали друг другу самокрутки. Один французский солдат сделал немецкому стрижку. К чему я это все, если они смогли заключить перемирие на Рождество, думаю, может, и мы сможем?
Пальцы Сорен застыли на клавишах.
Элли улыбнулась, когда Сорен закрыл крышку. Отклонившись назад, она оперлась локтями на крышку.
Сорен поднял руку и заправил за ее ухо непослушную прядь волос. Она задрожала от прикосновения его руки и пальцев, которые прижались к ее щеке и уху на несколько мгновений.
- Рад, что ты пришла, - сказал он так тихо, что ей показалось, он говорит про себя.
- Я здесь.
- Боялся, что ты не придешь. Что бы ни случилось с нами... наши трудности никогда не должны вставать между тобой и Богом.
Их трудности? Какая изящная фраза.
- В эти дни Бог все равно не разговаривал со мной, так что не переживайте.
Сорен наклонил голову и сочувственно посмотрел на нее.
- Как поживает твоя мать?
Элли покачала головой.
- Не очень? - спросил он.
Она пожала плечами.
- А когда было хорошо? Вчера папе вынесли приговор. Как мило с их стороны сделать это перед Рождеством, правда? Мама разбита. Сегодня она была достаточно собрана, если можно так сказать, дала мне денег, чтобы я купила наряд на Рождество. Наряд… ура, - без энтузиазма сказала Элли. Она не хотела новой одежды на Рождество. Или денег. То, чего ей хотелось, ее семья больше не могла дать. Только Сорен. «Если он когда-нибудь сможет, пожалуйста», - помолилась она.
- Мне очень жаль, Малышка. - Сорен сложил свои идеальные руки на коленях. - Жаль, что я не могу улучшить его для тебя.
Она поняла, что ему улыбаться на удивление просто.
- Вы все улучшаете. Кроме тех случаев, когда ухудшаете.
- Сегодня Рождество. Тебе запрещено говорить, как ты меня ненавидишь, - заметил он, сильнее развернувшись к ней. - Перемирие, помнишь?
- Верно, - ответила она. - Перемирие.
Элли усмехнулась, затем пододвинулась вперед и прижалась к его груди. Слезы текли почти бесшумными потоками, а Сорен прижимался подбородком к ее макушке. Пока она плакала, он шептал ей, шептал что-то на датском, его родном языке. Девушка бы все отдала, чтобы знать, о чем была речь. Но, на самом деле, это не имело значения, сами по себе слова успокаивали ее, слова и мужчина, произносивший их.
Она сама не понимала, почему плачет. Несколько месяцев она знала, что ее отца приговорят в декабре. Хотя жизнь без него была лучше. А мама уже несколько лет медленно теряла ее. Она хотела быть монахиней еще будучи ребенком, но влюбилась в отца Элли и отказалась от своей заветной мечты. Теперь у нее был осужденный бывший муж и дочка с судимостью. Вот и доказательство, как думала ее мать, что брак и рождение ребенка были против воли Божьей. Здорово для самооценки Элли, не так ли? Но это не было новостью. Обо всем плохом было давным-давно известно. По какой-то причине из-за Рождества все эти вещи было очень трудно игнорировать, как это удавалось ей делать весь уходящий год.
Слезы медленно высохли. Она подняла голову и вытерла лицо. Сорен достал черный шелковый носовой платок из кармана и протянул ей.
- Разве грешно вытирать сопли о сутану священника? Если да, я грешница.
- Моя сутана в шкафу и в безопасности от любого вреда. И любые грехи, в которых ты исповедуешься в мой жакет, простительны.
- Рада знать. У вас действительно есть сутана? - спросила она, пытаясь представить Сорена в сутане. Эти нелепые халаты до лодыжек она видела только на Папе по телевизору и обычно на священниках из миссий.
- Есть, - подтвердил Сорен, величественно кивая. - У всех иезуитов она есть.
- Почему же вы никогда ее не носили?
Сорен молчал и обдумывал вопрос. Он был единственным взрослым из всех, кого она знала, кто так делал, кто воспринимал ее вопросы достаточно серьезно, чтобы обдумывать их перед ответом.
- Предполагаю, что считаю ее слишком выделяющейся. Приходскому священнику лучше смешаться с прихожанами.
Элли фыркнула, и глаза Сорена слегка округлились от ее реакции.
- Вы? Смешались с нами? Вы себя видели? В вас больше восьми футов роста, и вы роскошный. Вы ни с кем не смешаетесь. Вы даже не затеряетесь на фоне других высоких роскошных священников.
Сорен поджал губы.
- Элеонор, разве мы не говорили на эту тему?
Она шумно вздохнула.
- Да, знаю, я не должна говорить вам, какой вы роскошный, потому что вы священник и это неуместно, и я перестала слушать дальше, потому что представляла вас в джинсах. Вероятно, у вас даже нет джинсов. Скорее всего, вы спите в своих облачениях.
- У меня есть джинсы, и я сплю в постели.
Элли представила его в кровати. Ей не стоило этого делать. Потому что в чем же он спит? Серьезно? Она не представляла его в боксерах и футболках, как любил ее отец. И он точно не был тем типом, который носит стариковские пижамы.
Обнаженный. Он спал обнаженным. Она знала. Была готова поклясться своей жизнью.
- Погодите, а какая кровать? - спросила она.
- Нам не стоит это обсуждать, - ответил он и отвернулся, больше не желая смотреть или находиться возле ее лица. - Именно это и приводит все к бардаку между нами.
- Знаю. Простите. Я просто очень скучала по вам, - сказала она.
- В моем кабинете без тебя в дверях было слишком тихо, - признался он. - У меня есть кое-что для тебя. Поэтому я рад твоему приходу.
- Кое-что? Подарок?
- Небольшой подарок. - Он потянулся к карману и достал крошечный пурпурный бархатный мешочек. Она взяла его и дрожащими руками открыла.
- Это медальон, - заметила она, уставившись на серебряную монету на серебряной цепочке.
- Святая Луиза, - объяснил он. - Ее день 15 марта.
- В мой день рождения.
Элли надела цепочку и ощутила холодный металл медальона на коже, возле сердца, именно там, где хотела Сорена.
- Спасибо, - поблагодарила она. Подарок был милым, безопасным и очень католическим. Тот подарок, который священник мог подарить члену его паствы без вопросительных взглядов. Тем не менее, ее подарок вызвал бы вопросы. Особенно у нее.
Но она проделала весь этот путь в холоде и темноте.
- У меня тоже есть для вас подарок, - сказала она.
- Тебе не следует покупать мне подарки. Никогда.
- Это нелепая вещица, хорошо? И я не покупала ее. Она уже была у меня, так что примите, пожалуйста, и не смейтесь. А потом я уйду.
Она достала небольшой сверток из кармана пальто и положила его на крышку фортепиано. Он поднял его и осторожно, словно это бомба, развернул оберточную бумагу.
- Когда я была маленькой, у меня был целый набор, - решила рассказать она. - Медведи и овцы, тигры и прочее. Дюжины маленьких пластиковых животных. Мне пришлось перерыть миллион коробок, чтобы найти...
- Оленя? - спросил Сорен, глядя на маленького рогатого оленя в руке.
Она покачала головой.
- Это благородный олень. Или марал. Но я называю его благородным оленем. Думаю, это традиционное название. Самец благородного оленя. Мне нравятся каламбуры. Это визуальный каламбур, - ответила она, немного покраснев. В свое время это казалось хорошей идеей, но сейчас, как только она отдала ее ему и объяснила, поняла, насколько глупой была задумка. Пластмассовый игрушечный олень? И это она подарила самому умному, красивому и странному мужчине в мире на Рождество? Этого мужчину она любила каждой клеточкой своего тела?
- Как стремится лань к воде, - начал Сорен, - так стремится душа моя к...
О. Может идея с оленем не так уж и плоха.
Сорен продолжал смотреть на игрушку.
- Это был Псалом? - спросила она.
- Псалом 42, первый стих, - ответил он, его глаза пристально смотрели на нее. Что-то блестело в этих темных серых глубинах, бездонных как океан и таких же загадочных...
Элли протянула руку и поставила оленя в центр его ладони. Гордая голова марала и темные глаза смотрели прямо на Сорена.
- Так что вот оно, - сказала Элли. - Я вручаю вам мое сердце2.
Сорен медленно сжал пальцы вокруг крошечного оленя и прижал кулак к груди.
- Спасибо, Малышка, - поблагодарил он чуть громче шепота.
Элли просто прислонилась к его плечу.
- Счастливого Рождества, Сорен.
Она услышала, как он сделал еще один глубокий вдох через нос, словно готовился сказать что-то важное, может, даже простить ее и завершить их разрыв. Но нет.
- Счастливого Рождества, Элеонор. – Все, что он сказал.
Она встала, надела пальто и отправилась к выходу. У дверей церкви девушка остановилась и повернулась.
- Жаль, что Рождество не каждый день, - произнесла она. - Тогда никто бы не вернулся к глупым войнам.
Сорен промолчал, просто отвернулся, все еще держа оленя в ладони.
Нора моргнула, и две слезинки покатились по ее щекам. Она смахнула их, пока Кингсли не заметил. Нора убрала ноги с его живота, он сел и положил подбородок ей на колено.
- Клубника, - сказал Кингсли.
- Что? Хочешь клубники, или это твое новое стоп-слово?
- Твои волосы, - пояснил он. - В ту ночь они пахли клубникой. Когда Сорен вдохнул, перед тем как пожелал тебе Счастливого Рождества, он нюхал твои волосы. На следующий день ему было стыдно за свою слабость в тот момент, кода он вдыхал запах твоих волос, пока ты не смотрела. Я помню, как он рассказывал мне, что твои волосы пахли клубникой.
- Это был шампунь. Suave, клубничный. Всего девяносто девять центов за бутылку. Он рассказывал тебе о той ночи?
- Рассказал, что увидел тебя после службы, говорил с тобой, и как ему было трудно расстаться с тобой, - ответил Кингсли. – Говорил, ты выглядела такой красивой, что ему не удалось удержаться и не вдохнуть аромат твоих волос.
Нора усмехнулась. Лучше смеяться, чем плакать.
- Весь год нашего «расставания» или чего бы то ни было... я думала, он меня ненавидит. Или хуже того, забыл обо мне. Лучше, чтобы ненавидел, а не забыл.
Кингсли покачал головой: - Забыть тебя? Иногда он появлялся у меня дома в два или три часа ночи, и мне даже не нужно спрашивать, почему. Я слышал его «Дукати» на аллее. Я вставал, впускал его и находил любую красивую мазохистку в доме для него, чтобы «выпустить» его удрученность. И все из-за тебя.
- Ты серьезно? – не поверила она. - Он никогда не рассказывал.
- Он не хотел, чтобы ты знала, каким слабым его сделала.
- Но я хочу знать, - ответила она.
- Ты знаешь, что он думал тебя похитить?
- Что? - Нора сгорала от любопытства.
- Однажды я спросил его, что бы он сделал, если бы я не смог вытащить тебя из тюрьмы после твоих угонов. Он сказал, что забрал бы тебя с собой к его маме в Данию. К счастью для него, я и раньше тайно вывозил людей в разные страны и не попадался. К счастью для тебя, до этого не дошло.
- К счастью для его матери, - добавила Нора.
- Но в тот плохой год, когда вы не общались, он признался под действием очень крепкого Каберне, что хотел отправить тебя в Данию.
- Наверное, думал, что его мать позаботится обо мне лучше, чем моя собственная. – И, скорее всего, был прав.
- Он считал, что будь ты по ту сторону океана и под крышей его матери, у него будет меньше соблазна выпороть и оттрахать тебя. Вот о чем он думал.
- Боже, - прошептала она.
- Я могу рассказать много историй о том годе, - продолжил Кингсли. - Время, когда я приковал его за лодыжку к кровати, очень хорошее. Или это, или он убил бы парня в вашей церкви, который говорил о твоих сиськах в ярких выражениях.
- Кажется, я должна сказать тебе «прости», - ответила Нора морщась.
- Не нужно. Для него тот год был ужасным. Для меня? - Он указал на себя. - Я просто наслаждался жизнью.
- Я и не подозревала, сколько всего ему пришлось пережить за тот год. Он всегда вел себя так, словно у него все под контролем, пока я разваливалась на куски.
Кинсли выдохнул небольшое противное «пфф».
- Пфф? - повторила Нора.
- Пфф. Взрослый мужчина, у которого все под контролем, не блуждает и не нюхает волосы девушек-подростков, - ответил он. - Если бы ты была поблизости, он бы еще раз понюхал твои волосы.
- Черт, если бы я могла, то прямо сейчас понюхала бы его волосы, - сказала она. - Мне нравится его аромат.
- Мороз на хвойных ветвях, - добавил Кингсли.
- Дым камина вдали.
- Свежевыпавший снег.
- Когда перечная мята ударяет в нос, - продолжила она и рассмеялась над собой. - Мы сошли с ума.
- Все из-за него, - подтвердил Кингсли. - Мы были нормальными до него.
- Черт подери, такими мы и были. Мы оба, маленькие ангелы.
Кингсли рассмеялся.
- Что? - спросила она.
- Я заметил кое-что на открытке, - ответил он.
Нора наклонилась и наблюдала, как он перевернул открытку от Пресвятого сердца на заднюю сторону и указал на крошечного красного оленя с рогами под названием типографии.
- Это логотип открытки, - ответила она. - Фирмы по изготовлению рождественских открыток иногда печатают оленей в качестве логотипа.
Кингсли облизнул кончик пальца и провел им по оленю и названию типографии. Чернила имени не смазались. Чернила оленя - да.
- Он нарисовал «оленя» на твоей открытке, Maîtresse.
- Черт возьми, - выдохнула она, теперь узел в ее горле был размером с мяч для гольфа. - Нарисовал.
Нора посмотрела в глаза Кингсли, и он улыбнулся ей, гордый, как маленький мальчик, решивший загадку, которая поставила в тупик взрослых.
- Кинг, что, если это не он устроил мне бойкот, - начала Нора. – Что, если он думает, что это я устроила ему бойкот? Я ждала, когда он заговорит со мной. Может, он ждет, когда я заговорю с ним.
Давным-давно, тринадцать лет назад она подарила Сорену на Рождество своего «оленя». В это Рождество он тоже подарил ей свое сердце и спрятал его на ее открытке. Он не забыл ее. Не забыл ее и по-прежнему любил. И тогда это произошло, тогда в ее дом пришло Рождество. Оно было не в ели и не на кухне, и не на камине, и не висело на украшениях на карнизе, и даже не стучало ей в дверь. Оно было в этом крошечном олене на ее открытке. И если она моргнет, то пропустит Рождество. Хорошо, что у Кингсли более зоркий глаз, чем у нее.
Нора прикоснулась к оленю, к его маленьким нарисованным рогам. Как стремится лань к воде...
Нора хлопнула по бедрам и встала.
- Пойдем, Капитан. Мы сбежим из тюрьмы.
- Что? Куда?
Она помахала открыткой перед его носом.