Чем и занимаюсь, периодически бессовестно куря в форточку, высовываясь чуть ли не по пояс. Подложив плед к запертым дверям на кухне, чтобы не прошло в другую комнату запахов. Глаза режет и спать хочется, но еще полчаса как минимум ждать, пока допечется последняя партия.
Развалившись в своем кресле, смотрю в ночное небо. Кручу в руке пачку сигарет, отметив, что там почти пусто. Свожу лопатки, чувствуя хруст, и кривлюсь. Больно, блин. Массаж нужен очень давно. Как и еще куча всяческих мелочей, но как-то заботиться о своем здоровье нет ни времени, ни денег. Печальная истина. Потому молча страдаю. Надеясь не развалиться к тридцати пяти.
А минуты, будто издеваясь, медленнее некуда ползут. Мне уже даже курится не очень-то в кайф. Мусолю между пальцев, изредка затягиваясь и чуть ли не давлюсь дымом, когда дверь на кухню приоткрывается и Леша проскальзывает ко мне.
— Я уж подумал, показалось, дай сюда. — Вырывает сигарету из пальцев и отправляет в окно. Недовольный, чуток помятый. Без рубашки, в одних долбаных штанах. Приехали.
— Громкость убавь, Илья чутко спит, — шепчу в ответ. Прикрываю окно и смотрю на горящий в темноте циферблат. Еще двадцать две минуты.
— И часто ты так развлекаешься?
— Какая разница? — приподнимаю бровь.
— А спишь ты когда? — Не заткнуть его походу.
— Когда получается. Леш, отвали. Ребенка разбудишь.
Придвигается ближе, садится напротив, в каком-то сраном полуметре. Упирается локтями в собственные колени. Офигенно. Всю жизнь мечтала сидеть ночью в темноте на кухне с полураздетым бывшим мужем.
— Поставила бы себе диван тут, раз засыпаешь за работой.
Закатываю глаза. Объяснять, почему сплю на твердом, желания ноль. Да и вообще говорить неохота. Да и не о чем. Да и с полуголым-то… И с мыслями черти знает какими. Увольте.
— И квартиру можно было снять побольше и поприличнее.
А вот тут я его почти убиваю взглядом. Как же у него все просто. Когда баблом можно задницу подтирать, а некоторые вот ночами не спят, чтобы оплачивать даже такое говно-жилье.
— Можно даже на Луну полететь, если есть деньги и желание, — шиплю в ответ. Отвожу взгляд. Избегаю. Хочется прогнать, но шуметь нельзя. Потом сына фиг уложишь. А это, как следствие, пропуск сада и бешеная гонка весь день, чтобы успевать и за ним смотреть, и работу работать.
— Подыщи удобный вам вариант, я буду оплачивать. Вместо алиментов. Так будет проще и мне, и тебе.
Это, конечно, разумно настолько, что я решаю вообще промолчать. Ибо скандалить не время и не место. Как и желать ему засунуть свои деньги поглубже и подальше. Потом. Все потом выскажу. А сейчас пусть думает, что я покладистая и сонная, а потому самое время манипулировать. Наивный.
— И надо решить вопрос с отцовством. Я хочу иметь документальное подтверждение.
— Может еще ДНК сдать? — Двадцать минут. Ну какого хрена так медленно?!
— Это лишнее. Я не сомневаюсь в том, что он мой сын.
— Рада за тебя.
Девятнадцать. Мы молчим, по ощущениям, полжизни, а прошла всего минута! Жесть. Я так с ума сойду в его компании. Даже дышать сложно становится.
— Ты грудью кормила? — Ночь каверзных вопросов объявляю открытой. Чего, бля?
— Допустим, — не совсем понимая, зачем ему эта информация, все же отвечаю.
— Долго?
— Нет.
— Почему?
По кочану.
— Потому что молоко пропало из-за антибиотиков. — Вопросительно смотрит. — Я слегла с ангиной, когда Илье было почти четыре месяца. — Кивает чему-то своему.
— Что со спиной?
— А что со спиной? — вопросом на вопрос. Я словно на допросе. Семнадцать минут! Пиздец.
— Не заметить, что тебе больно, довольно сложно. И у меня даже есть несколько вариантов.
— А потом как-нибудь нельзя? Ребенок, блин, спит, а ты допрос устроил. Запарил. Заткнись уже или вали домой.
Кладет мне руки на колени. Я же подбираю ноги к себе, обняв их руками. Шах и мат. Нехер меня лапать. И без того нервная до невозможности.
— К чему цирк? Ты же хочешь меня. — Глаза так и гипнотизируют. Масляные будто, блестящие. Господи помилуй…
— Не-а. Я спать хочу. Но уж точно не тебя. — Да-да. Хороша актриса, Станиславский удавился бы от хохота.
— Уверена? — еще и ухмыляется падла. Вообще охамел. Конечно, я уверена. Как же иначе. Так сильно уверена, что аж руки начинают дрожать. А в горле ком. Пятнадцать минут.
— Разумеется, — как хорошо, что за шепотом не слышно севшего голоса.
— А если проверю? — Слишком интимно звучит. Слишком много мыслей и картинок возникает. Мгновенно. Внезапно.
Что?!
Становится на колени впритык ко мне. А мои ноги, предатели, будто по щелчку под его руками в стороны расходятся. Так привычно и дико одновременно. И от груди до самых кончиков пальцев на ногах огненный шарик прокатывается внутри. Жарко.
Что я творю?
Что он творит?
Полулежу в кресле, держу хоть какую-то дистанцию. Цепляюсь руками в подлокотники, только бы избежать еще большего контакта, а он по глазам видит, что я понемногу сдаю позиции. И кажется, схожу с ума. А ведь он еще даже не начал. Ничего не сделал. Просто чистейшая провокация.
Гладит бедра. Следит взглядом за собственными руками. Эротично и слишком медленно для того, кто куда-то спешит. Чувственный садизм во всей красе.
Четырнадцать минут. Я торможу… или слишком много всего происходить успевает за чертовы пару десятков секунд? А руки у него горячие, невообразимо сильно обжигающие. Запускающие блядскую цепную реакцию в моем организме. Заставляя вспоминать и изнывать, понимая, что я могу получить.
Под майку обе ладони. По ребрам плавно… к груди. Сжимает одновременно. Перекатывает между пальцами одеревеневшие соски. Пытается установить контакт глаз, склоняя голову, а я избегаю. Не могу… Просто не могу на него смотреть. Желанного в данный момент, как вкуснейший десерт в мире. Только этот тортик-то не для меня…
Кусаю губы, ловлю его дыхание на них. Отчаянно чувствуя импульсы, пробегающие по телу, где мы соприкасаемся. Уворачиваюсь от поцелуя. Выгибаю шею, не давая приблизиться. Кусает за плечо, прямо через ткань. Не больно. Заводит сильнее. Посмеивается, забавляясь над тем, как я «очень старательно» его отталкиваю. Дура тупорылая. Двенадцать минут. Господи, ты там вообще есть, нет? Или в отпуск ушел, забив на мои страдания?
Стаскивает шорты, следом стринги, а я даже возмутиться не успеваю. Слишком быстро. Вспышками все. Флэшбэками.
Закрывает мне рот левой рукой. Приближается нос к носу. Такой тесный контакт. Почти поцелуй, хочется просунуть язык сквозь его пальцы и коснуться губ.
Правой рукой, кончиками пальцев скользит по отвратительно влажной киске, незамедлительно проникает в меня сразу двумя пальцами. Проскальзывает так легко, что мне хочется плакать от беспомощности. От того, как сильно вздрагиваю. От того, что он это видит. Муку в моем взгляде. Нужду. И еще гребаную кучу всего, смешанного в ядреном коктейле. Приоткрываю рот, скользя губами по его ладони, выдыхаю…
Десять. И так медленно ласкает. Вставляя по самые костяшки, что по ощущениям меня жарят на адовой сковородке, причем на сраном медленном огне. Жесть. Просто жесть.
— Будешь тихой? — шепотом, глядя в глаза. А я лишь утвердительно моргаю. Вообще ничего не соображая. Убирает руку с моих пересохших губ. Еще на сантиметр ближе. Но не целует. А я сейчас сдохну. Ей-богу, сдохну.
Девять минут. Опускается стремительно вниз. Чувствую поток воздуха с его губ между собственных ног, а после давлюсь вдохом, когда чувствую его язык там. Меня словно током ударило. Бог ты мой. Это кара поднебесная за все мои косяки?
Восемь минут. Выгибаюсь, готовая просто сразу кончить, слишком давно не было мужчины у меня. Непозволительно давно. А тут… Его язык снаружи — пытка, а пальцы внутри, как контрольный в голову. И мысли покидают. Трусливо сбегают одна за другой.
Семь. Тянусь рукой, вплетаю пальцы в его волосы, не настолько длинные, чтобы можно было ухватиться. И надо бы оттолкнуть, но я лишь ближе притягиваю. Тону в удовольствии, таком сильном и остром. Которое разрывает грудную клетку. Задыхаюсь, когда он яростнее ускоряется, знает, как нужно именно мне, помнит, и я срываюсь. Сжимаю его пальцы внутри так сильно, что он все понимает и буквально затыкает поцелуем искусанные губы, когда я кончаю. Проглатывает измученный стон, едва слышный. Отчаянный.
Шесть. Отвечаю на поцелуй. Слизывая с его языка собственный вкус, всасывая влажные губы, прикусывая, впиваясь в плечи обеими руками. Дрожу всем телом, слышу, как он расстегивает ремень, а следом ширинку. Стоп. СТОП! Открываю глаза. Замираю и, собрав всю волю в кулак, упираю ладони ему в грудь, отталкивая. Слышу, как гулко барабанит сердце под моими руками. Понимаю, что дышу в такт с ним, загнанно и рвано. Но не давит. Отстраняется легко, пусть и совсем немного. Смотрит так пронзительно и честно. Не скрывая, насколько возбужден. А руки лежат кожа к коже на моих бедрах. Пальцы вжимаются с силой, еще немного — и будет больно. И вот оно, то самое, такое необходимое. И разочарований не будет, все знакомо и давно изучено. Стоит просто позволить — и буду трахнута жарко и жестко. Прям здесь, на маленькой кухоньке, за пять минут до готовности долбаного бисквита.
— Нет, — шепчу, глаза в глаза. — Ты женат, — запоздалый аргумент. Неуместный, особенно после произошедшего. Наивная надежда, что отсутствие проникновения — не измена. Да ведь?
Лавиной обрушивается осознание тотальной ошибки. А его пальцы очерчивают длинный шрам от операции внизу живота. Глаза такие задумчивые, понимающие.
Неприятно. Кожа там до сих пор не до конца приобрела чувствительность. Пытаюсь избежать касания. Свожу ноги вместе, отдаляя его еще больше, и наспех натягиваю белье. Нервно закуриваю.
Две минуты. Блять… Почему я все еще в его власти? Столько лет ведь прошло. Должно же было отпустить. Вроде.
Минута. Не прогоняю, просто молчу. Встаю, потянувшись всем телом, открываю окно, высовываюсь, чувствуя прохладу осенней ночи. Дышу, смакуя горечь во рту. Проклинаю себя, потому что хочу, чтобы сейчас крепкие руки прижали к себе, обхватив со спины. Почувствовать его сердцебиение лопатками, а твердый, такой до обидного чертовски идеальный член копчиком… Или же встать на носочки и впечататься в его пах задницей. Так сладко и маняще.
Слышу короткий писк духовки. Идиотка.
— Тебе лучше уйти, — тихо говорю. Смутно понимая, как себя вообще теперь вести. На автомате начинаю делать привычные действия. Разрезаю бисквит. Достаю кучу баночек, тюбиков, мисочек. Морщусь от яркого света.
— Я знаю, — спустя несколько минут тишины отвечает, сидя теперь в кресле и наблюдая за моим мельтешением по кухне. — Знаю, что лучше. Но не хочу.
Походу что-то ломается не только внутри меня. Что же, от этого чуток легче, ибо страдать в одиночку — то еще удовольствие.
А коржи равномерно пропитываются один за одним сладким сиропом, сваренным накануне. Обильно смазанные кремом, склеиваются между собой, как кирпичи цементом. Вот бы в жизни все так же легко было… Но увы.
========== 7. ==========
Весь день на нервах. Илья проявляет желание ехать с отцом в сад, по-детски упорствует, обосновывая все тем, что машина у папы Леши крутая и огромная, и кататься в ней классно. Более того, просит отца внаглую забрать его после и отвезти домой. Пытаюсь встрять и образумить, после чего в итоге ребенок на меня обижен и все равно получает то, что требует. Это расстраивает куда больше, чем довольное выражение лица Алексеева. Тот буквально лучится от собственной значимости. А мне тошно.
Спина болит нещадно. Клиенты недовольны заказом, аргументируя тем, что работа сделана некачественно, точнее, что цена явно завышена. Это портит настроение окончательно. И хочется послать всех и вся, запереться в четырех стенах и горевать о злодейке судьбе, которая решает испытать меня на прочность в который раз. Будто мало мне пережитого.
На одном спасибо — Леша просто подвозит Ильюшу и скрывается в неизвестном направлении. Зато как по мановению волшебной палочки объявляется недовольный Кирилл. И выносит мозг, долго, сознательно и со вкусом.
— Ну что, мелкий, рад папаше? — Мало ему того, что я на взводе, так он еще и до моего сына решил доколупаться.
— Не знаю, — искренне отвечает ребенок, ковыряя вилкой салат. — А что? Ты знаешь папу?
— Я его младший брат, а значит, я твой родной дядя. Прикинь, мелочь? — Мерзко. Ведет себя как скотина с порога. И что на него нашло, так прямо спрашивать пока не хочу. Не при Илье.
Ильюша выглядит растерянно. Смотрит своими огромными глазами, а мне стыдно перед ним. За все стыдно. Потому что он прожил со мной, словно в коконе, все пять лет, не зная ничего ни об отце, ни о некоторых родственниках. И сомнения о правильности собственного поведения трансформируются в чувство вины. Обжигающее и горькое.
— А как ты его зовешь, Ильюх?
— Папа Леша, — твердо отвечает и взглядом умоляет отпустить его отсюда к любимой игрушке.
Последующие минут пятнадцать царит гнетущая тишина. Кирилл, нагло развалившись в моем кресле, испепеляет меня взглядом. Делаю вид, что не замечаю. Я что, отчитываться теперь перед обоими обязана? Какого черта? Ебнутая семейка, ей-богу. Вырвали нервную систему с корнями и им все мало.
— Что? — не выдерживаю, когда слышу вздох.
— А есть что? Мне тут нашептали, что тот самый Леха, который брат мой, который муж твой… бывший правда, ночевал у тебя давеча. Комментарии будут? Может, счастливое воссоединение близится и пора закупаться ящиком шампанского, чтобы отметить, м-м?
— Дебил, — злобно фыркаю. — Ты что несешь?
— Ну а как можно на такое отреагировать адекватному человеку, а? Еще недавно, я был у них дома. Видел, как тот засовывал свой язык по самые гланды Леле. Она что-то там несла про то, что братец мой хочет еще детей, и прочую ересь. А тут ты сама не своя, и я узнаю, что он ночевал с тобой.
— С ребенком, я спала на кухне.
— И как оно на кухонном полу, удобно было?
— Ты на что, сука, намекаешь? — взрываюсь мгновенно. Вижу, что тот просто ревнует, потому выжирает мне мозг чайными ложками. Но ревность — это его проблема. Исключительно его. Я тут причем?
И… секундочку, что он сказал про Лелю, язык и еще детей? Прелестно. Пытаюсь затолкать поглубже весь коктейль отвратительных эмоций, что всплывают при мысли о нем и ней, и их будущем. Без меня. Разумеется. О чем я вообще думаю? Будто вчерашнее что-то могло изменить.
Господи… дура. Неисправимая, тупая, окончательно растерявшая последние здоровые мозги дура.
— Неужто он руки не распускал? — бровь вздернута, ковыряет крышечку от сока. Глаза с ярчайшим огнем недовольства не отпускают. Не хочет слышать ответ и в то же время ему необходимо знать. Все же зачатки мазохиста у него на лицо.
Не отвечаю. Полосую недобрым взглядом. Удушить готова или наорать, только вот за стеной дите сидит, а ему такое слушать нельзя.
— Да ладно, продинамила? — прикрывает рот рукой, издевается. — Мощно. А то я уже грешным делом подумал, что ты у нас совсем сдала позиции.
— Пошел на хер, — шиплю, пнув его ногу. — Если ты пришел бесить меня, то вон дверь — вон нахуй.
— Ого. Какие эмоции. Да у вас недотрах, мадам.
— Кир, отвали. Я тебя матом прошу: просто исчезни, и без тебя на взводе. Мне бы лучше помощь не помешала, — киваю в сторону косой дверцы под умывальником, которую, психуя, чуть с петель не снесла полностью.
— Вот так всегда. Как раздвигать ноги — так старшему, а как за помощью так сразу к младшему. Удобненько.
Не хочу выслушивать. Злая как кобра буквально за шкирки выталкиваю его из квартиры. После долго, с плохо скрываемой болью, поясняю сыну, кто такой ему Кир, и почему я не говорила… обо всем. Разговор выходит тяжелый и внутренних ресурсов настолько мало, что я еле держу себя в руках, медленно и внятно отвечая на каждый вопрос Ильи. Да, виновата. Да, скрыла. Да, считала, что так будет лучше, и мы с папой разошлись очень давно, еще когда я не знала, что он внутри меня, и так далее. Разговор высасывает настолько, что к его окончанию мы оба выглядим уставшими.
Но с другой стороны. Мне становится намного легче. Все недомолвки решены. И пусть ему всего пять лет отроду, он не глупый. И похоже, именно сейчас — тот самый момент истины.
Безумно радует, что ребенок принимает мои извинения. Крепко обнимает, говорит, что я все равно самая любимая и он не отдаст меня никому, даже папе. А еще… хочет, чтобы тот почаще оставался у нас. И ему не нравится, что мы не разговариваем. А после, сонно зевая, признается в обидах на отца. И проскальзывает в его голосе хорошо узнаваемая ревность к семье Леши. Он отказывается понимать, что не мы главные в его жизни, а Леля с дочерью. В его маленькой вселенной приоритеты иные. Как и распределение ролей.