Анвар повернулся на бок и принялся изучать немецкую газету. Почти всю первую страницу заполнял материал о самоубийстве бразильского президента Жетулиу Варгаса{127}. Пистолетным выстрелом в сердце этот южно-американец предотвратил угрожавший его власти военный переворот и дальнейшие обвинения в коррупции против членов его семьи. Шрифтом поменьше было набрано сообщение, что Мао Цзэдун в Пекине впервые встретился с ведущим западным политиком — в лице британского лидера оппозиции Эттли{128}. Неужели Запад поверил в прочность этого коммунистического режима? Более вероятно, что британцы хотят спасти Гонконг. Оба политика пили ароматный чай, курили сигареты и угощались печеньем. Мао, в серой военной форме, казался очень загорелым, как будто он много бывает на солнце. Такая газета — идеальное средство, чтобы улучшить свое знание языка, особенно если тематика статей тебе более или менее знакома.
— Шквор-т-шат, — повторил, чтобы лучше запомнить, индонезиец. — Из сковородки брызги жира.
Клаус Хойзер слушал его лишь вполуха:
— Виланд Вагнер инсценирует{129} в венской Государственной опере «Парсифаля».
Анвар пожал плечами. Его больше заинтересовало другое сообщение, казалось, противоречащее британскому визиту вежливости в красный Пекин: американский президент Эйзенхауэр запретил в США коммунистическую партию{130} и борется с профсоюзами. — Странная новость из самой свободной страны свободного мира. — Ага, а вот даже репортаж с картинкой: в городе Франкфурт-на-Майне собираются построить храм, чуть ли не мечеть. Приверженцы веры Бахаи{131}, происходящей из Персии, планируют возвести в… «Эшборне»… дом Бога. Тысячи христиан, принадлежащих к разным конфессиям, выступили против проекта. Однако одну красивую мечеть Германия, вероятно, все же могла бы себе позволить.
— Что такое ЕОС? — обращается азиат к своему другу, сидящему у туалетного столика.
Клаус Хойзер задумывается:
— Мм… объединенные…? Не знаю. Я слишком долго отсутствовал.
— План создания ЕОС провалился{132}, — читает вслух Анвар. — Франция отказалась вступить в Европейское Обо-ро-нительное — о, что за слово! — Сообщество… Франция не хочет, чтобы другие, немцы, получили право распоряжаться французской армией…
— Ее можно понять. Но сие означает, что французы были уже почти готовы к сотрудничеству с немцами. Поразительно — ведь прошло всего девять лет после кровавой бойни.
— Всё возможно — чтобы против Востока.
— Наверное.
— Франция аут, — прокомментировал ситуацию Анвар. — С лета Индокитай свободный. Дьенбьенфу{133}! — не без гордости упомянул он место финального поражения французских войск во Вьетнаме. Новость об этом событии распространилась по родному ему Дальнему Востоку как лесной пожар. Европа отступала: сперва из Индонезии, теперь вот из Ханоя, а вскоре отступит отовсюду. Ну и что будет делать Европа, когда останется сама по себе? Расколотая на множество перемешавшихся фрагментов? Но, возможно, европейцы достаточно хитры, чтобы, другим способом, вновь утвердиться повсюду: благодаря своей технике, банкам, торговле, а также английскому, французскому и голландскому языкам.
— Надеюсь, в Ханое еще функционирует опера, да и железная дорога не пострадала; балы в честь национального праздника французов, на берегу Меконга, тоже были не лишены привлекательности: фейерверки, «Марсельеза» и вальсы… — ностальгически заметил европеец.
— Мы сами можем праздновать, — откликнулся его друг. Газета «Райнише пост» охватывает восемь страниц, так что тут было что намотать на ус; палец Анвара скользил по строчкам. — Твои соотечественники бегут во фф-торую Германию.
— В советскую зону? Да ну? Нам бы тоже туда съездить разок, чтобы посмотреть, что и как. Дрезден уничтожен. Ужасно. Крестьяне больше не имеют собственной земли, земля теперь принадлежит всем. Восточные немцы лишь частично работают на себя. Когда они добровольно устраивают ночную смену, то делают новый железнодорожный вагон за свой счет, для всех. Восточные немцы, Анвар, дороже всех расплачиваются за войну. Они очень много всего посылают в Россию и не получают пакетов из Америки. И потом, сразу за Одером — за рекой — теперь всё кончается. Там уже не Германия, а Польская народная республика. Невероятно! (Вернувшегося на родину это удивляло больше, чем его спутника.) В буквальном переводе «народная республика» означает: «народное народное дело»{134}. Как неуклюже! Бреслау{135}, можно сказать, больше нет: теперь, думаю, он называется как-то иначе. Слава богу, я в этом не участвовал — в том, как немцы угробили все наследие предков. Вели себя, словно душевнобольные. Страна никогда от этого не оправится. Чувство своей вины, сохраняющиеся шрамы… Такова цена за случившееся. — Punktum.
— Пунктум? Звучит как Бандунг или Паданг.
— Punktum, это itu berarti tamat, akhir, — перевел Клаус Хойзер латинское выражение на язык Суматры.
И тут же с кровати ему сообщили, что «президент» западногерманской разведывательной службы, некий «господин Джон», со всеми своими познаниями, бежал в «Германскую Демократическую Республику» и что вслед за этим западным хранителем тайн за железным занавесом скрылся, вместе с семейством, Шмидт-Виттмак — глава гамбургского отделения Христианско-Демократического Союза и депутат бундестага{136}. Неужели человечество еще не устало от вражды? «Мы строим новый город»{137} — так, кажется, называлась красивая, современная «школьная опера» Пауля Хиндемита, в постановке которой когда-то участвовал и он сам, как один из хористов? Дайте мне камни, я буду делать песок. Дайте мне воду, я буду делать известь… Песня звучала проникновенно, просто и обнадеживающе, это было за несколько лет до отъезда из Германии… Он выбирал, всякий раз, приватный срединный путь между предъявляемыми индивиду требованиями и партийными группировками: после долгой прогулки до южного кладбища спокойно дремать в мансардных комнатах, иногда обмениваться мыслями с кем-то другим и, по возможности сохраняя чистую совесть, впитывать разные впечатления. Что еще, более незыблемое, можно осуществить? Бытие, как бы ты ни напрягал свою волю, остается импрессионизмом. Впечатления подстерегают нас повсюду, чувственное восприятие — это кисть, мозг и душа — полотно. Пусть когда-нибудь знаток истолкует концепцию и порадуется деталям. Вообще же имеет смысл вспомнить, что человек не всемогущ, а — в лучшем случае — проявляет геройство, но чаще лавирует и уклоняется от неприятностей. Клаус Хойзер поднял глаза от книжных страниц, наслаждаясь покоем. Но как же такой покой хрупок! Как быстро он сменяется яростью. Вот и братья Анвара, с которыми тот наверняка в детстве радостно черпал из одного горшка свой наси-горенг{138}, недавно, как они оба знают, участвовали в кровавых карательных акциях против голландцев.
Молодой господин Анвар Батак — который не только охотно использовал в качестве фамилии название своего воинственного племени, но и в тех графах, где требовалось указать место происхождения, ставил название родного горного села: Сумайпутра, а иногда для пущей важности и сам представлялся как Анвар Батак Сумайпутра, — сейчас, кажется, от души веселился, листая хрустящую газету:
— Восток и Запад могут и вместе. Впервые снова вагоны-рестораны на линии Мюнхен — Леи-псс-
— Лейпциг?
— И ты там платить одну цену, в восточных или западных марках, за шницель или сардельки. К сожалению, каждый раз всё дочиста съедается за восточные марки. Митропа{139} в растерянности.
— Еще что-то?
— В Гарвардском университете новые доктора. С новым титулом. Now you can become Dr. Roboter. That seems to be a very modern degree in sciences. You get it for catchy calculations.
— I won’t get it. I don’t aspire to it. — Хойзер, засопев, дал понять, что хотел бы вернуться к собственному чтению. Он взял с кровати еще одну подушку, потому что край туалетного столика впивался ему в икры. Для такого отдыха очень кстати пришлась золотистая пижамная куртка, шелк которой, в зависимости от погоды, немножко холодил или, наоборот, согревал. Клаус провел рукой по волосам и перевернул страницу. Погрузившись в чтение, он не заметил, что Анвар встал, потянулся и без тени смущения заговорил в телефонную трубку:
— Пож-жалуста, чай в номер 600 и some cake. Да, в шестьсот или в шестьсот один. Для два человека. Merci beaucoup.
— Они еще никогда не носили пирожные на шестой этаж.
— Это ведь отель, — удивился его друг.
— Обслуживание в Германии несколько отличается от того, к чему ты привык дома. Так что прошу, без самоуправства.
— Ах, брюзга! — отмахнулся от него Анвар, любимым способом, и, послюнявив палец, пригладил иссиня-черные брови.
Продолжение не заставило себя ждать: в дверь постучали. Только в какую из двух дверей? После приглашения «Войдите!» послышались шаги в 600 номере. Но кельнер, вместо того чтобы сразу пройти, с подносом и всем заказанным, к гостям, целую минуту недоуменно разглядывал потемневший прямоугольник на полу — там, где еще прошлой ночью стояла кровать. Клаус Хойзер сперва хотел объяснить, что его спутнику два сдвинутых матраца понадобились для экзотических гимнастических упражнений; но потом решил вообще не комментировать осуществленную ими незначительную перестановку мебели. Кельнера звали Крепке: это имя было вышито красным на нагрудном кармане его белой куртки. Справившись с начальным недоумением, господин Крепке заметно повеселел:
— Ароматный дарджилинг и несколько птифуров.
— Просто поставьте на стол.
— Если позволите мне заметить… (А почему бы и не позволить — седому служащему отеля, который наверняка содержит жену и детей?)… на нижних этажах и в апартаментах обслуживание, конечно, круглосуточное. Особенно если речь идет о таких взыскательных персонах, с какими мы имеем дело сейчас. Он ведь нобелевский лауреат, открою вам нашу тайну.
— Разумеется: в «Брайденбахер хоф» всегда останавливались знаменитости, — поддакнул Клаус Хойзер, хотя в данный момент и не испытывал жгучего интереса к отмеченным этой наградой ведущим физикам и корифеям лабораторной работы.
— Однако отель, — продолжил кельнер, — подтверждает свой высокий ранг лишь в том случае, если и по глазам постояльцев, живущих под коньком крыши, служащие догадываются чуть ли не о каждом испытываемом ими желании… Миндальные пирожные с малиновым конфитюром, à la Ritz, — фирменное блюдо нашей кондитерской. Надеюсь, вы будете довольны. Желаю приятного чаепития. — Господин Крепке увидел полную пепельницу, забрал ее и заменил на новую, которую извлек из кармана куртки. — Может, вы пожелаете зарезервировать столик для ужина?
— Спасибо.
— Тогда опять наберите номер 110.
— Мы предпочитаем дрейфовать по течению.
— Прекрасно. Этого каждый себе желает. (Последнее утверждение — со стороны человека, принесшего чай — звучало как-то уж чересчур приватно.) От вечернего солнца можно отгородиться маркизой. Управляющий ею маленький механизм спрятан за откидной досочкой.
Господин Крепке очень тактично принял чаевые, хотя по лицу его не читалось, что он одарен особой утонченностью чувств; и затем этот высоко-мотивированный служащий покинул мансардное помещение, на сей раз воспользовавшись дверью 601 номера.
— Ну вот, — прокомментировал Анвар. — Ееп zeer aangename man, opmerkelijk. — Взяв чашку чая, он снова присел на кровать и надкусил малиновое пирожное. — Что мы делаем вечером? К твои родители?
— Все же это очень странно, — бормотал Клаус Хойзер, склонившись над тоненькой книжечкой, которую приобрел в магазине Гансефорта, когда-то очень давно торговавшего и школьными букварями. — История разыгрывается в Дюссельдорфе.
Анвар внезапно принял такой вид, будто его что-то неприятно поразило, подействовало на него угнетающе. Теперь, когда он из бесконечной дали впервые приехал на Рейн, совсем не обязательно, чтобы в его жизнь тут же вторгалась вторая неведомая ему история. Плакат с рекламой фильма уже заключал в себе некую угрозу.
— Почему не в Майнце, не в Штутгарте? — Клаус тоже был заметно раздражен и лишь отхлебнул чай.
— И что он пишет о здесь? — донеслось со стороны кровати, на которой сидел, прислонившись к спинке, Анвар.
Его друг стал читать вслух:
— «Годы замужества, а их было двадцать, Розали, по облику и говору истая жительница Рейнского края, провела в трудолюбивом Дуйсбурге… но после утраты мужа поселилась с детьми в Дюссельдорфе (дочери было тогда восемнадцать, сыну всего лишь шесть лет), отчасти из-за красивых парков…»
— Хофгартен, — подсказал Анвар.
— «…отчасти же из-за дочери Анны, серьезной девушки, которая увлекалась живописью и хотела посещать знаменитую Академию художеств. Вот уже десять лет маленькая семья проживала на тихой, обсаженной липами улице… Несколько родственников и друзей, а также профессора академий живописи и медицинских наук, да два-три фабриканта с женами составляли небольшой кружок, часто собиравшийся под радушным кровом для скромных вечерних пиршеств, во время которых, следуя местному обычаю, воздавали должное рейнским винам»{140}.
— Твой отец, — пошутил Анвар.
Клауса, казалось, такая шутка совсем не порадовала, он словно взвешивал в руке книжечку, на обложке которой красовалась пара влюбленных. «Королевское высочество» сейчас демонстрируется как фильм; «Королевское высочество», как и некоторые другие произведения Томаса Манна, он читал в незапамятные времена. Теперь, после того как увидел возле кинотеатра «Аполлон» рекламу этого успешного фильма, Клаус был настолько возбужден, возвращен к прошлому, странно растревожен достижениями, так сказать, своего писателя — того Томаса Манна, который наблюдал за ним, сидя на пляже, который у себя дома, в Мюнхене, пригласил его в святая святых, рабочий кабинет, и которому теперь, наверное, могло бы быть почти восемьдесят, — что, почувствовав некоторое любопытство, вошел в книжную лавку Гансе-форта и спросил: «Простите, Томас Манн — он еще жив, еще пишет?» На этот вопрос продавщица, слегка удивившись, ответила утвердительно и подвела его к книжной полке: «Доктор Фаустус», «Речи и статьи», «Иосиф и его братья», «Мое время»… Корешок к корешку стоят книги: грандиозный жизненный труд. «Тогда дайте мне, пожалуйста, самое новое», — попросил он. «„Круль“, наверное, еще есть в витрине. Но это тоже новое», — она протянула ему какую-то книжечку и опять занялась двумя дамами, которые искали для внука книжку о животных. Три марки пятьдесят заплатил он за тоненький рассказ, впервые опубликованный в прошлом, 1953 году. Такую книжку можно прочитать между делом, в дороге. Что же написал теперь этот седой господин, когда-то пригласивший его в один из мюнхенских театров, во времена Веймарской республики? Этот человек, у которого он тогда гостил и который в театре «Каммершпиле», выступая утром с докладом о драме, с кафедры чуть ли не напрямую обратился к нему, сидящему в первом ряду: Сам же он тоскует по поцелую, в сладости которого (так примерно) должна сконцентрироваться благодарность мира. — Ты ли для меня это?..