«Господа судьи, — резонно мог бы заметить Кренкебиль, — поскольку президент Лубе не помазан на царство, Христос, повешенный над вашими головами, отвергает вас через посредство соборов и пап. А может быть, он присутствует здесь, дабы напомнить вам права церкви, сводящие на нет ваши права, иначе его пребывание вовсе лишено смысла».
На это председатель суда Бурриш, возможно, возразил бы:
«Обвиняемый Кренкебиль, французские короли издавна не ладили с папой. Гильом де Ногаре был отлучен от церкви, но не сложил с себя полномочий ради такой малости. Христос в зале суда не имеет ничего общего с Христом Григория Седьмого и Бонифация Восьмого, Это, если угодно, Христос евангельский, не имевший понятия о каноническом праве и даже не слыхавший об окаянных декреталиях».
На это Кренкебилю уместно было бы ответить: «Евангельский Христос был бунтарь, и вдобавок ему вынесли такой приговор, который все народы христианского мира вот уже тысячу девятьсот лет считают крупной судебной ошибкой. Посмотрим, осмелитесь ли вы, господин председатель, его именем приговорить меня хотя бы к двум суткам ареста».
Но Кренкебиль был далек от каких-либо исторических, политических или социальных соображений. Он не мог опомниться. Окружающее великолепие внушило ему глубокое почтение к правосудию. Преисполнясь благоговейного трепета, замирая от страха, он готов был всецело довериться судьям в вопросе своей собственной вины. По чистой совести, преступником он себя не считал, но чувствовал, как дешево стоит совесть уличного торговца овощами перед атрибутами закона и вершителями общественного возмездия. Да и защитник успел частично убедить его, что не так уж он невиновен.
Небрежное, торопливое расследование подтвердило предъявленные ему обвинения.
II
Что случилось с Кренкебипем
Жером Кренкебиль, торговец овощами, катил по городу свою тележку, выкликая: «Капуста, репа, морковь!» А когда у него бывал лук-порей, он выкликал: «Спаржа в пучках!», потому что лук-порей — это спаржа бедняков. И вот 20 октября, когда он в обеденный час спускался по Монмартрской улице, башмачница, г-жа Байар, выглянула из своей лавки и подошла к тележке с зеленью. Брезгливо подняв пучок лука-порея, она промолвила:
— По-вашему, это хороший лук? Сколько за пучок?
— Пятнадцать су, хозяйка. Лучше не найдете.
— Пятнадцать су за три поганых луковки?
И она с отвращением швырнула их обратно в тележку.
Тут как раз подоспел полицейский № 64 и сказал Кренкебилю:
— Проходите, не задерживайтесь.
Кренкебиль пятьдесят лет ходил, не задерживаясь, с утра до вечера. И приказ счел вполне законным, соответствующим порядку вещей. Не собираясь ослушаться, он попросил покупательницу поскорее взять, что ей подходит.
— Дайте сперва выбрать! — огрызнулась башмачница.
Она наново перетрогала все пучки лука-порея, взяла тот, что показался ей самым лучшим, и прижала его к груди, как святые праведницы на церковных изображениях прижимают к груди пальмовую ветвь.
— Четырнадцать су за глаза хватит. Сейчас схожу за деньгами в лавку, при себе у меня ничего нет.
Стискивая в объятиях пучок лука, она возвратилась в башмачную лавку, куда перед ней вошла покупательница с ребенком на руках.
Тут полицейский № 64 во второй раз сказал Кренкебилю:
— Проходите!
— Я денег своих жду! — ответил Кренкебиль.
— Я вам не говорю — дожидайтесь денег, я говорю — проходите, — твердо заявил полицейский.
Тем временем башмачница примеряла голубые туфельки полуторагодовалому ребенку, потому что мать малыша торопилась. А зеленые головки лука-порея покоились на прилавке.
За полвека, что он колесил по улицам с тележкой, Кренкебиль приучился слушаться представителей власти. Но на сей раз перед ним впервые встал выбор между долгом и правом. Мыслить юридически он не умел. Он не понял, что личное право не избавляет его от общественного долга. Всецело сосредоточась на своем праве получить четырнадцать су, он не придал достаточного значения своему долгу катить тележку, не задерживаясь ни на миг. Он не тронулся с места.
Полицейский № 64 спокойно и беззлобно в третий раз приказал ему проходить. В отличие от бригадира Монтосьеля, который только грозит, но к крутым мерам не переходит, полицейский № 64 на предупреждения скуп, однако, чтобы протокол составить, очень даже скор. Таков уж его нрав: он не лишен коварства, но исполнитель отменный и ревностный служака. Отважен, как лев, и кроток, как дитя. Ничего, кроме инструкций, не признает.
— Вы что, не слышите? Вам говорят — проходите!
Основание не трогаться с места было достаточно веским в глазах Кренкебиля, чтобы счесть его вполне убедительным, он это и высказал просто и без прикрас:
— Какого черта? Я же сказал, что жду денег.
Полицейский № 64 не стал распространяться:
— Хотите, чтобы я вас притянул за нарушение закона? Извольте, за мной дело не станет.
Услышав такие слова, Кренкебиль бессильно повел плечами и обратил на полицейского, а затем воздел к небесам страдальческий взор, говоривший:
«Бог свидетель, разве я попираю законы? Разве пренебрегаю предписаниями и распоряжениями касательно торговцев вразнос? В пять утра я уже топтался на Центральном рынке. И с тех пор семь часов кряду натираю руки оглоблями и выкликаю: «Капуста, репа, морковь!» Мне за шестьдесят, я устал. А вы подозреваете, что я намерен поднять черное знамя восстания! Это насмешка, и какая же злая».
То ли не уловив выражения этого взгляда, то ли не сочтя его оправданием за непокорность, полицейский отрывисто и грубо спросил:
— Понятно?
Как раз в эту минуту движение на Монмартрской улице совсем застопорилось. Фиакры, ломовые дроги, фургоны, омнибусы, подводы напирали друг на друга и казались намертво связанными в один узел. Над их содрогающейся неподвижной массой поднимались крики и брань. Кучера и мясники издалека перебрасывались крепкими словцами, а кондуктора омнибусов, усмотрев в Кренкебиле причину затора, обзывали его «старой редькой».
На тротуаре скопились любопытные, охотники до скандалов. И полицейский, чувствуя себя в центре внимания, помышлял лишь о том, чтобы утвердить свой авторитет.
— Хорошо же, — промолвил он и вытащил из кармана засаленную книжицу и огрызок карандаша.
Кренкебиль, одержимый одной мыслью, уперся на своем. Впрочем, он и не мог бы двинуться ни вперед, ни назад. Колесо его тележки накрепко сцепилось с колесом молочного фургона.
Запустив пятерню под картуз, он схватился за волосы и заголосил:
— Говорю я вам, деньги мне надо получить! Вот беда! Вот измывательство, вот окаянство-то!
Хотя эти выкрики выражали скорее отчаяние, чем возмущение, полицейский № 64 счел себя оскорбленным. И так как для него всякое оскорбление неизбежно выливалось в привычную, закрепленную обычаем и традицией ритуальную, можно даже сказать — каноническую формулу: «Смерть легавым!», то и сейчас он сразу же в таком именно звучании воспринял и осознал слова правонарушителя.
— Ага! Вы сказали: «Смерть легавым!» Еще чище. Следуйте за мной!
Не помня себя от растерянности и отчаяния, Кренкебиль вытаращил на полицейского № 64 выцветшие от солнца глаза и надтреснутым, то ли гнусавым, то ли утробным голосом, сжав руки на синей блузе, произнес:
— Что?! Я сказал: «Смерть легавым!»?
Его арест был встречен дружным гоготом приказчиков и уличных мальчишек, ибо удовлетворял пристрастию толпы к жестоким и постыдным зрелищам. Только скорбного вида старик, весь в черном и в цилиндре на голове, пробившись к полицейскому, очень мягко и очень внушительно сказал ему вполголоса:
— Вы ослышались. Этот человек не думал вас оскорблять.
— Не вмешивайтесь не в свое дело, — возразил полицейский без грубости, так как обращался к прилично одетому господину.
Старик спокойно и упорно продолжал настаивать. Тогда полицейский предложил ему дать показания у комиссара.
А Кренкебиль тем временем кричал:
— Это я-то сказал: «Смерть легавым!..»?
В ту минуту, как он повторял эти немыслимые слова, башмачница, г-жа Байар, вынесла ему наконец четырнадцать су. Но полицейский № 64 уже держал его за шиворот, и г-жа Байар, решив, что человеку, которого ведут в полицию, долгов не платят, сунула свои четырнадцать су в карман фартука.
Тут, осознав вдруг, что тележка его отобрана, сам он лишен свободы, под ногами — разверстая бездна и солнечный свет померк для него, Кренкебиль пролепетал:
— Да что же это делается, а?..
В полиции пожилой господин заявил, что, будучи задержан затором экипажей, он оказался свидетелем происшедшего и может утверждать, что полицейский заблуждается — его никто не оскорблял. Старик назвался и перечислил свои титулы: доктор Давид Матье, старший врач больницы имени Амбруаза Паре, кавалер ордена Почетного легиона. В другие времена показания такого свидетеля вполне удовлетворили бы комиссара. Но это совпало с полосой, когда ученые были во Франции не в чести. Правильность ареста подтвердили, ночь Кренкебиль провел в участке, а утром полицейская карета доставила его в арестный дом.
Тюрьма не показалась ему ни тягостной, ни унизительной. Он воспринял ее как нечто неизбежное. Прежде всего его поразила чистота стен и плиточного пола. «Вот где чисто так чисто! Хоть садись да ешь на полу, право слово!» — про себя заметил он.
Оставшись один, он хотел было передвинуть табуретку, но оказалось, что она приделана к стене.
— Додумались же! Мне бы такое и в голову не пришло! — удивился он вслух.
Он сел и, крутя большие пальцы, не переставал недоумевать. Тишина и одиночество угнетали его. Томясь бездельем, он с тревогой думал о своей тележке, которую отобрали, когда она еще доверху была полна капусты, моркови, сельдерея, салата-латука и цикория.
«Куда ее запроторили?» — беспокоился он.
На третий день его посетил защитник — мэтр Лемерль, едва ли не самый молодой член парижской адвокатуры, председатель одной из секций Лиги французских патриотов.
Кренкебиль попытался изложить адвокату происшедшее, что давалось ему нелегко, так как говорить он не был приучен. Возможно, при малейшем поощрении у него и вышло бы что-нибудь путное. Но в ответ на его слова защитник лишь недоверчиво покачивал головой и, листая бумаги, бормотал:
— Гм! Гм! Ничего этого я в деле не вижу…
Затем, с усталым видом покручивая свои белокурые усы, заявил:
— Для вашего же блага вам лучше во всем признаться. С моей точки зрения, избранный вами метод запирательства не выдерживает критики.
С этой минуты Кренкебиль рад был признаться, только не знал в чем.
III
Кренкебиль перед лицом правосудия
Председатель суда Бурриш потратил на допрос Кренкебиля целых шесть минут. Допрос мог бы внести какую-то ясность, если бы обвиняемый отвечал на задаваемые ему вопросы. Но Кренкебиль не имел навыка в прениях, а с такими собеседниками у него язык и вовсе отнимался от благоговения и перепуга; не мудрено, что он безмолвствовал, и ответы за него давал сам председатель, ответы, полностью его изобличавшие.
— Итак, вы признаете, что сказали: «Смерть легавым!»? — заключил Бурриш.
— Я сказал «Смерть легавым!» потому, что господин полицейский сказал: «Смерть легавым!» А тогда я тоже сказал: «Смерть легавым!»
Он силился объяснить, что был поражен неожиданным обвинением и от растерянности повторил нелепые слова, которые ему ошибочно приписали, а сам-то он их, уж конечно, не произносил. Повторив: «Смерть легавым», он хотел сказать: «Статочное ли дело, чтобы я такое выговорил!»
Но председатель г-н Бурриш перетолковал его объяснения по-своему.
— Вы утверждаете, что полицейский первым выкрикнул эти слова? — спросил он.
Кренкебиль не стал ничего опровергать. Ему это было не под силу.
— Вы правы, что не настаиваете на своем, — сказал председатель.
И приказал вызвать свидетелей.
Полицейский № 64 по имени Бастьен Матра поклялся говорить правду, одну только правду. А затем дал следующие показания:
— Находясь при исполнении обязанностей, двадцатого октября, около полудня, я заметил на Монмартрской улице, что человек, по всей видимости, торговец вразнос, непозволительным образом остановился со своей тележкой возле дома номер триста двадцать восемь, чем вызвал затор на мостовой. Я троекратно приказывал ему не задерживаться, но он не пожелал подчиниться. Когда же я заявил ему, что вынужден составить протокол, он крикнул в ответ: «Смерть легавым!» Я же счел такие слова оскорбительными.
Его показание, четкое и лаконичное, суд выслушал с явным благоволением. Защитой были вызваны г-жа Байар, башмачница, и г-н Давид Матье, старший врач больницы имени Амбруаза Паре, кавалер ордена Почетного легиона. Г-жа Байар ничего не видела и не слышала, а доктор Матье оказался в толпе, скопившейся вокруг полицейского, который требовал, чтобы разносчик не задерживался. Его показания дали повод для инцидента.
— Я был свидетелем всего происшествия, — заявил он. — И видел, что полицейский заблуждается: его никто не оскорблял. Я подошел к нему и сказал об этом. Полицейский зеленщика не отпустил, а мне предложил проследовать с ним в участок. Так я и поступил, сделав повторное заявление комиссару.
— Можете сесть. Служитель, вызовите вторично свидетеля Матра, — сказал председатель. — После того как вы, Матра, арестовали обвиняемого, разве доктор Матье не указал вам, что вы не правы?
— Как же, он вдобавок оскорбил меня, господин председатель.
— Что он вам сказал?
— Он сказал: «Смерть легавым».
В зале поднялся шум, раздались смешки.
— Можете идти, — поспешно сказал председатель.
И тут же предупредил публику, что велит очистить зал, если столь неприличные выпады будут повторяться. Защитник между тем уже победоносно потрясал широкими рукавами мантии, да и все говорило за то, что Кренкебиль будет оправдан.
Когда порядок был водворен, поднялся мэтр Лемерль. Защитительную речь он начал с дифирамба агентам префектуры, «этим скромным слугам общества, которые за смехотворное вознаграждение не щадят своих сил, непрестанно подвергаются опасности, проявляя повседневный героизм. В прошлом они были солдатами, солдатами они и остались. Солдаты — этим словом сказано все…».
И мэтр Лемерль с заученным пафосом занесся в превыспренние рассуждения о воинских доблестях. Он относит себя к тем, возгласил защитник, кто не позволит посягнуть на честь армии, французской армии, он горд своей причастностью к ней.
Председатель склонил голову.
Мэтр Лемерль действительно был лейтенантом запаса и вдобавок числился кандидатом от националистов в староодриетском округе.
— Да, я ни в коей мере не отрицаю скромных, но ценных услуг, изо дня в день оказываемых блюстителями порядка нашим добрым парижанам, — продолжал он, — и я ни за что не согласился бы защищать перед вами Кренкебиля, если бы считал его оскорбителем бывшего солдата. Согласно обвинению мой подзащитный будто бы крикнул: «Смерть легавым». Смысл этого выражения неоспорим. Перелистайте словарь базарного жаргона, вы там увидите: «лега» — лежебок, лентяй, кто лежит лежнем, вместо того чтобы работать. Легаш — кто предался полиции, сыщик, доносчик. «Смерть легавым» — ходячее выражение в определенной среде. Тут весь вопрос в том, как Кренкебиль его употребил? Более того — употребил ли вообще. Разрешите, господа, усомниться в этом.
Я далек от подозрения, что полицейский Матра покривил душой. Но, как сказано, работа у него трудная. Он бывает утомлен, раздражен, измучен. В таких условиях не исключается, что он стал жертвой слуховой галлюцинации. И когда он заявляет во всеуслышание, что доктор Давид Матье, кавалер ордена Почетного легиона, старший врач больницы имени Амбруаза Паре, что этот светоч науки и человек общества крикнул: «Смерть легавым!» — нам приходится признать, что Матра страдает навязчивыми идеями, и даже не побоюсь сказать — одержим манией преследования.