Помедлив, я все-таки решила войти. Я извинилась за то, что придется подвинуть корзины, но их владелец, мужчина в блузе, сказал мне:
— Подождите-ка, мадемуазель, сейчас я их уберу.
Он попросил меня подержать корзину с фруктами, стоявшую у него на коленях, а сам задвинул своих кур и уток под сиденье. Утки стали громко выражать неудовольствие, куры обиженно нахохлились, и жена крестьянина ласково заговорила с ними, называя каждую по имени.
Когда я села, а утки угомонились, пассажир, сидевший напротив меня, спросил крестьянина, не везет ли он птицу на рынок.
— Нет, сударь, — отвечал тот, — я везу ее сыну, мой сын послезавтра женится.
Лицо его сияло; он оглядывался кругом, словно хотел, чтобы все видели его радость.
Слова крестьянина привлекли внимание остальных пассажиров, и казалось, они тоже радовались, слушая его. Только старуха, которая сидела, обложившись тремя подушками, и одна занимала два места, принялась ворчать, что вот, мол, эти крестьяне вечно забивают вагон своими вещами.
Поезд тронулся, и пассажир, заговоривший с крестьянином, собрался было читать газету, но тут крестьянин обратился к нему:
— Мой сын живет в Париже, он приказчик, и невеста его тоже служит в магазине.
Тот, к кому он обращался, положил развернутую газету на колени и, придерживая ее рукой, подвинулся к краю скамейки.
— А что, невеста красивая? — спросил он.
— Да не знаем, — отвечал крестьянин, — не видали еще.
— Вот как! А вдруг она окажется некрасивой и не понравится вам?
— Ну что ж, и такое бывает, — сказал крестьянин, — только думаю, она нам понравится: наш сын любит нас и не возьмет себе некрасивую жену.
— И потом, — прибавила крестьянка, — раз она нравится нашему Филиппу, значит, понравится и нам.
Она повернулась ко мне, и глаза ее ласково улыбались. Глядя на ее свежее румяное лицо, трудно было поверить, что у нее взрослый сын, которому уже пора жениться. Она спросила меня, не еду ли я тоже в Париж, я ответила утвердительно, и тогда пассажир, сидевший напротив, принялся шутить.
— Наверняка, — сказал он, — мадемуазель и есть невеста вашего сына: просто она решила поглядеть на родителей жениха, да так, чтобы они ни о чем не догадались.
Тут все стали смотреть на меня, я сильно покраснела, а крестьянин с женой сказали:
— Ну, если это так, мы были бы только рады.
Я попыталась разубедить их, но пассажир, сидевший напротив, напомнил присутствующим, что я дважды прошла вдоль всего поезда, словно разыскивая кого-то, и что я медлила перед тем, как подняться в купе. Все рассмеялись, а я смущенно объяснила, что только в этом купе нашлось свободное место.
— Ну и хорошо, — сказала крестьянка, — вы очень мне нравитесь, и я была бы довольна, если бы моя сноха оказалась такой, как вы.
— Да, — подхватил крестьянин, — не худо бы ей быть похожей на вас.
Пассажир, сидевший напротив, в восторге от своей шутки, сказал, лукаво поглядывая на меня:
— Вот увидите, так оно и будет. Приедете в Париж, а сын вам скажет: «Вот моя невеста!»
Он расхохотался, затем поудобнее устроился на скамейке и погрузился в чтение.
Немного погодя крестьянка повернулась ко мне, порылась в своей корзине, вытащила оттуда лепешку и предложила ее мне, сказав, что испекла ее сегодня утром. Я не знала, как отказаться. У меня был насморк; преувеличив свое недомогание, я сказала, что у меня жар. Лепешка возвратилась на дно корзины.
Затем она угостила меня гроздью винограда, которую мне пришлось взять. Я с трудом отговорила крестьянина, все порывавшегося выйти на станции и принести мне чего-нибудь горячего.
Глядя на этих милых людей, исполненных готовности полюбить избранницу своего сына, я пожалела, что и на самом деле не прихожусь им снохой; я чувствовала, что их привязанность была бы для меня счастьем. Своих родителей я не знала и всегда жила среди чужих людей.
То и дело я ловила на себе их взгляды, которыми они будто ласкали меня.
Когда мы приехали в Париж, я помогла им выгрузить корзины и направилась с ними по перрону. Но, увидев высокого юношу, кинувшегося им навстречу, я отошла в сторону. Он обнял их и стал целовать то мать, то отца, и они улыбались ему. Они не слышали предупреждающих окриков носильщиков, чьи тележки с багажом то и дело грозили наехать на них.
Они двинулись к выходу, и я пошла следом за ними. Сын надел на руку корзину с утками, а другой рукой нежно обнял мать. Он шел, наклонившись к ней, и громко смеялся над чем-то, что она ему рассказывала. Как и у отца, у него были веселые глаза и широкая улыбка.
На улице почти совсем стемнело. Подняв воротник пальто, я остановилась в нескольких шагах позади них, а их сын в это время пошел за фиакром.
Крестьянин погладил пеструю, всю в крапинках курицу, и я услышала, как он сказал, обращаясь к жене:
— Знали бы мы, что эта девушка — не наша сноха, уж мы бы непременно подарили ей Пеструшку.
Женщина тоже погладила Пеструшку и ответила:
— Да, если б мы знали…
Она указала на вереницу людей, выходивших из дверей вокзала, и, глядя вдаль, произнесла:
— Она где-то там, в этой толпе.
Тут вернулся их сын с фиакром. Он постарался поудобнее усадить родителей, а сам сел боком, рядом с извозчиком, чтобы все время видеть их. Он казался сильным и ласковым, и я подумала: счастливая же его невеста…
Когда фиакр скрылся из виду, я медленно побрела по улицам: очень не хотелось возвращаться одной в свою комнатушку. Мне было двадцать лет, и никто еще не говорил мне о любви.
ЖЮЛЬ РЕНАР
(1864–1910)
Родился в деревне Шалон-дю-Мен (департамент Майенн), в семье подрядчика строительных работ. «Я внук крестьянина, который сам ходил за плугом», — не без гордости вспоминал Жюль Ренар. Учился он в пансионе города Невер, а с 1881 года — в столичном лицее Карла Великого. В 1886 году Ренар издает поэтическую книжечку «Розы». Год спустя заносив первую запись в свой «Дневник», которому суждено было стать его любимым детищем. Духовная атмосфера Франции на рубеже веков и размышления о жизни, назначении искусства, призвании писателя воплотились здесь с той афористичностью, которая делает Жюля Ренара наследником и продолжателем традиций Монтеня и Лабрюйера. Две темы прозвучали на первых же страницах «Дневника»: природа и стиль. Быть голосом самой природы, говорить «прокаленными словами» от лица всей живой жизни и защищать униженного человека, бедняка — вот призвание художника.
В 1888 году Ренар издает первую книгу новелл — «Деревенское преступление». Год спустя он участвует в основании журнала «Меркюр де Франс».
Одну за другой создает он повести о своих отроческих годах, неустроенной юности и изъязвленном обидами детстве («Мокрица», 1890; «Прихлебатель», 1892; «Рыжик», 1894), книги рассказов о природе, о суровой жизни крестьян — «С потайным фонарем» (1893), «Виноградарь в своем винограднике» (1894), «Буколики» (1898). В лаконичных заметках и миниатюрных драмах он стремится к глубокому анализу социальной действительности, объективному воссозданию деревенских будней, согретому молчаливым сочувствием художника обыкновенному пахарю, всем обездоленным. Его нравственная заповедь: искать счастья в том, чтобы делать счастливыми других.
Когда разразилось дело Дрейфуса и был осужден Золя, поднявший голос в его защиту, возмущение и гнев овладели обычно сдержанным Ренаром. Вот его запись в «Дневнике» от 18 и 23 февраля 1898 года: «Дело Дрейфуса нас захватывает… Признаюсь, я почувствовал внезапный и страстный вкус к баррикадам». Протест против несправедливости обретает у художника осознанную и устойчивую форму. Он начинает сотрудничать в газете «Юманите» — в ее первом номере, 18 апреля 1904 года, опубликован рассказ Ренара «Старуха», — всерьез размышляет о социализме. «Хотя я и не являюсь социалистом на практике, — записывает он в «Дневник», — я убежден, что в этом была бы для меня настоящая жизнь… Я не могу не думать о социализме. В нем — целый мир, и там надо не создавать себе положение, а отдавать всего себя».
В 900-е годы Ренара захватывает театр и общественная деятельность. Его пьесы. «Рыжик» (1900), «Господин Верне» (1903), «Святоша» (1909) шли в постановке Андре Антуана. Их автор большую часть времени проводил в деревушке Шитри, где в 1904 году его единодушно избрали мэром.
Всего себя отдал Жюль Ренар литературе, защите оскорбленных, пролагая новое русло реалистической литературе XX века во Франции.
Jules Renard: «Sourires pinces» («Натянутые улыбки»), 1890; «La lanterne sourde» («С потайным фонарем»), 1893; «Coquecigrues» («Россказни»), 1893; «Le vigneron dans sa vigne» («Виноградарь в своем винограднике»), 1894; «Histoires naturelles» («Естественные истории»), 1896; «Bu-coliques» («Буколики»), 1898, 1905; «Mes freres farouches» («Мои свирепые братья»), 1908.
Рассказы «Роза» («La Rose») и «Орангутанг» («L'Orang») входят в сборник «Россказни»; «Налог» («L'impot») входит в сборник «Виноградарь в своем винограднике», «Сабо» («Les sabots») — в сборник «Буколики»; рассказ «Родина» («La patrie») впервые опубликован в «Юманите» 22 апреля 1904 года, входит в сборник «Буколики» (1905).
Роза
Подруга Марселя вошла и протянула ему розу; она любила Марселя за модное имя и за то, что он печатался в журналах.
— В такой холод розы — просто редкость, — сказала она. — Угадай, сколько она стоит?
— Она бесценна!
Он налил воды в голубую пузатую вазочку и поставил в нее цветок.
— Смотри не погуби ее. Цветочница сказала, что в тепле роза может распуститься.
— Ну, что ж, увидим; у меня тепло.
— А ты, чем ты меня порадуешь? — спросила подруга. Она уселась у камина и, грея ноги, добавила: — Подарков мне не нужно. С меня достаточно какого-нибудь пустяка, маленького знака внимания, который женщине дороже, чем все царства и все золото мира… Ну, что-нибудь такое! Придумай сам. Мне кажется, на твоем месте я бы придумала. Видишь, какая я внимательная. Отплати мне тем же, милый!
— Подожди минуту. Ты будешь довольна.
Он схватил рукопись и, похлопывая себя линейкой по щеке, начал читать главу, ту самую, о которой говорят: «Не знаю, как остальное, но за это я, брат, ручаюсь!»
И так бывало всегда. Все унижения ничему его не научили. Сколько ни твердил он себе: «Не будь глупцом!» — каждый раз он снова начинал, как нищий, вымаливать у этой женщины восхищение.
Его голос, звеневший на первых фразах, скоро упал, и, как всегда, дойдя до того волшебного места, где слово облегает мысль вплотную, до духоты, он остановился и недоверчиво, с испугом взглянул на подругу.
Губы ее были сжаты, глаз не видно, руки засунуты в широкие рукава. Она не сказала даже: «Конечно, мое мнение не так уж важно…»
Поистине, она позабыла оставить на камине, справа и слева от часов, две не нужные ей раковины — свои неслышащие уши.
Подруга замкнулась. Наглухо.
И Марсель упал духом. Но вдруг его наполнила нежность: в голубой пузатой вазочке раскрылась роза.
Какая прелесть! Вне себя от восторга, Марсель весь светился изнутри. Он снова чуть было не потерял голову; он бросился, чтобы с благодарностью сунуть нос в распахнувшийся цветок, но вовремя овладел собой, услышав голос подруги:
— Ага! Роза! Вот хорошо. Значит, цветочница меня не обманула.
Орангутанг
— Просто поразительно, как хорошо мой муж представляет орангутанга, — говорит г-жа Борнэ.
Избранные гости — их не больше десятка — начинают присматриваться к г-ну Борнэ. Сегодня в интимной обстановке им было рассказано несколько страшных историй.
— Самый удивительный рассказ, — говорит г-н Борн э, — по моему мнению, это «Убийство на улице Морг». Эдгар По так ловко все построил, что я лично, сколько ни читаю и ни перечитываю, никогда не догадываюсь, что это был орангутанг.
— Уверяю вас, — говорит г-жа Борнэ, — он подражает орангутангу так искусно, что в первый раз я просто стала звать на помощь.
— Это верно, — сказал г-н Борнэ, — она кричала как полоумная.
— Вы не шутите? — сказали дамы. — Вы действительно умеете показывать орангутанга?
— Но у него нет ничего общего с обезьяной!
— Нет, есть. Приглядитесь, когда он улыбнется.
Застенчивая дама попросила, опасаясь, что ее просьбу исполнят:
— Ах, покажите нам, хорошо?
Мужчины, слегка встревоженные, тоже хотели увидеть, чтобы убедиться. Г-н Борнэ покачал головой:
— Это так просто не делается: нужно быть в настроении и в соответствующем костюме. Я хочу сказать — без костюма.
Слова г-на Борнэ охлаждают любопытных. Дамы не решаются настаивать и говорят только:
— Как жалко! Нам бы так хотелось!
Но возмущаются, когда кто-то из этих господ предлагает:
— Если бы вы удалились ненадолго, чтобы нам, мужчинам, остаться одним!..
— Нет, нет. Это не выход.
— Послушайте, господин Борнэ, мы удовлетворимся двумя-тремя штрихами. Снимайте сюртук!
— Орангутанг в накрахмаленной рубашке! — презрительно промолвил г-н Борнэ. — Вы смеетесь надо мной, ей-богу!
— Поскольку, госпожа Борнэ, мы вышли из детского возраста, скажите, носит ваш супруг набрюшник?
— Носит, но коротенький.
— Вот-то не везет! Как же теперь быть?
— Господин Борнэ, вы неучтивы. Нам достаточно было бы намека. Засучите рукава до локтей. Прочее восполним воображением.
Господин Борнэ колебался — ему хотелось сыграть свою роль, но он боялся сыграть плохо. Польщенный, как певец, которого упрашивают: «Ну, хотя бы один куплет», — он наслаждался устремленными на него взглядами, полуоткрытыми ртами, умоляющими жестами.
— Пусть будет по-вашему! — сказал он.
Он снял сюртук, аккуратно натянул его на спинку стула.
— Прошу вашего снисхождения, — заявил г-н Борн э. — Во-первых, моя жена преувеличивает или, может быть, ошибается. Во-вторых, я еще не представлял орангутанга публично. И, наконец, и это вас, несомненно, удивит, я никогда не видел орангутанга.
— Тем большая заслуга! — сказали ему.
Задвигали стульями. Приготовились трепетать. Дамы, прижавшись друг к другу, устроились за столом; мужчины нервно затягивались папиросой, окружая себя клубами дыма.
— Придется, во всяком случае, снять манжеты, — сказал г-н Борнэ. — Они будут мешать.
— Пожалуйста, пожалуйста! — взмолилась одна из дам, уже побледневшая от страха.
Господин Борнэ начал.
Это был настоящий провал! Иллюзия разлетелась, как пушинки одуванчика от небрежного щелчка… Толстый господин корчился до изнеможения. Он кривлялся, потел, размахивал жирными руками, поминутно обтягивал уползавший вверх жилет. Часы, выскользнувшие из маленького карманчика, болтались, перелетая с одного бедра на другое. Орангутанг? Какое там! Просто макака, безобидная и вульгарная. Женщины щипали друг дружку, подталкивали одна другую коленками, прятали лица в салфетки, а один из гостей так сильно сжал ляжку своего соседа, что тот подпрыгнул от боли.
Госпожа Борнэ показала себя тактичной супругой. Она сказала сухо:
— Мой бедный друг, у тебя не получается!
Господин Борнэ остановился, словно волчок, который пнули ногой.
— Вы сами виноваты. Я вас предупреждал. Нужно было меня слушаться.
— Успокойся, — сказала г-жа Борнэ, утирая ему лоб. — Надень галстук и пойди умойся.
Пристыженный, он ушел в ванную комнату.
— Прошу извинения за него, — сказала г-жа Борнэ.
Но гости, успокоенные, потому что отделались ожиданием испуга, старались ее утешить:
— Дорогая госпожа Борнэ, не принимайте это слишком близко к сердцу. В следующий раз господин Борнэ сумеет лучше. Ведь это так трудно! И потом, это было совсем не так уж плохо. Быть может, дело в нас, другие сумели бы почувствовать.