-- Допустим даже бог один, но почему все единобожники так уверены, что бог непременно самолюбивый властолюбец? Ведь это качество как-то не вяжется с совершенством.
-- Говорят, в древности были философы, которые так не думали. Может, всё дело в том, что именно поклонники самолюбивого властолюбца наиболее воинственны и в силу коварства более удачливы? Не знаю. Во-всяком случае, трактат одного из наших полемистов против мусульман крутился только вокруг доказательств, что христиане верят в бога правильнее, нежели мусульмане. Впрочем, этот трактат был одной из последних соломинок, переломивших хребет моей прежней вере.
-- Что же там было такое?
-- Как я понял из трактата, мусульмане считают, что есть люди праведные, то есть исполняющие волю бога, и грешники, которые всего, что богу нужно, не делают. Так вот, это полемист настаивал на том, что все грешники, иначе бы бог не смог нас простить, а если бы ему не было за что нас прощать, то и любить бы нас он не мог бы. Но почему чтобы чувствовать себя любимым, надо непременно чувствовать себя виноватым? Вот я сейчас на душе никакой вины не ощущаю, и мне от этого так хорошо и спокойно, как давно не было. А раньше я испытывал вину за всё подряд, и жил как будто в серых сумерках, -- откусив лепёшки, Диего продолжил: -- Я понял, что чувство вины напрямую от проступка не зависит. Бывает, что люди пытают и убивают других, но при этом чувствуют себя правыми, а другие мучаются от стыда за то, что от них никак не зависело. Конечно, бывают и неоднозначные случаи, но сама идея, что человека сам, как бы ни лез из кожи, всё равно обречён быть грешником, молящим о прощении... Она глубоко уродлива. Я сбросил это с себя также, как сбросил монашескую рясу. Именно в тот день, когда сожгли Томаса, а надо мной надругались, я вдруг осознал что свободен. Что ни перед этими людьми, ни перед этим богом, который равнодушно смотрел на всё происходящее сверху, я ничего не обязан. Они не могут ни осудить меня, ни даже простить. У меня была лишь лампа, оставшаяся от Томаса, но в неё я заглянул лишь потом... Как я всё-таки рад, что прозрел не стариком, и что есть на свете Тавантисуйю, где я смогу прожить жизнь не зря.
-- Скажи, а ты не боишься, что и Тавантисуйю тебя может разочаровать? Сейчас она кажется тебе раем на земле, но она населена обычными людьми, а не идеальными созданиями. У меня был племянник по имени Ветерок. Разочаровавшись в своей Родине и изменив ей, он попал на каторгу.
-- Томас рассказывал мне эту печальную историю. Я много думал об этом. Но я понимаю разницу между "верить" и "быть верным". Я, например, слушая Томаса, считал, что он не во всём прав, но тем не менее я знал, что донести на него инквизиции и обречь на пытки было бы дурным и бесчестным делом. Буду откровенен до конца ... я не верю в то, что в твоих жилах течёт божественная кровь, Государь, но это не мешало мне считать тебя великим правителем, а как только я узнал, какая страшная опасность тебе грозит, я понял, что я должен тебя спасти. Если будет надо, я умру за тебя, хоть и горько было бы расставаться с жизнью, которая у меня только и начинается теперь.
-- Ну, верить в мою божественность я от тебя вовсе не требую. Я сам в неё не верю, если честно. Предание говорит, что когда Манко Капак с братьями и сёстрами вышли из скал, то они назвали себя сынами Солнца, и простой народ понял это так, что Солнце -- это такой мужчина, который являлся их отцом в том же смысле, в каком я являюсь отцом Прекрасной Лилии, -- услышав имя девушки, Диего весь зарделся, -- И простой народ верит в это по сей день. И сомнение в этом моменте некоторых даже оскорбляет. Так что вслух и принародно эту тему лучше не обсуждать. Я сам думаю, что Манко Капак скорее изъяснялся метафорически, ведь Солнце изливает свой свет на всех и не обделяет никого, также и люди должны сделать своё имущество общим, чтобы никто не был рабом, никто не оставался голодным и бездомным. Солнечный свет разгоняет мрак ночи, поэтому солнечный свет может быть символом знания, разгоняющего мрак невежества. Манко Капак и его братья и сёстры принесли народу знания, именно поэтому они -- дети Солнца. Точно также как сыном Солнца является любой, кто заслужил звание инки. За такое понимание у нас не наказывают, но признать только его истинным, -- Асеро вздохнул, -- это значит пойти наперекор традициям. Я пока не решаюсь. Хотя, возможно, когда-нибудь и решусь. У меня нет сына, которому я мог передать государство, так что не исключено, что моим преемником будет человек не из потомков Манко... Но об этом думать пока рано. Впрочем, за сказанные в частном порядке слова у нас не преследуют.
-- Да, европейцы наговорили о Тавантисуйю много дурного, но это лишь от того, что ими владели дурные чувства.
-- Не только из-за этого, -- возразил Асеро, -- когда при Манко страна была открыта для европейцев, то иные из них, даже будучи настроенными изначально доброжелательно к нашей стране, потом ужасно разочаровывались, писали, что у нас вся жизнь зарегламентирована, и нет свободы. И дело тут вот в чём. В Европе государство не заботится о своих жителях, они должны заботиться о себе сами, и оттого европеец, если он не раб, не слуга и не крепостной, а человек более-менее состоятельный, не чувствует себя обязанным своему государству чем-либо, ему кажется, что он принадлежит сам себе и волен распоряжаться собой как захочет. И эту свободу принадлежать самому себе многие из них ценят превыше всего на свете. А у нас не так -- государство заботится о человеке с пелёнок, но и человек в силу этого до конца не принадлежит себе. А чем выше его общественное положение -- тем больше с него спрос. В Европе наоборот.
Диего заговорил поначалу спокойно, но со скрытым гневом в голосе.
-- Конечно, Тавантисуйю не может понравиться людям, превыше всего ставящим собственную выгоду, а в чужие земли из Европы стремятся в основном именно такие люди. Но я наоборот, с юности мечтал о служении людям, для того и хотел стать священником и... ты знаешь, чем это обернулось! -- тут он не выдержал и заплакал. Асеро приобнял его и погладил по волосам.
-- Бедный юноша, что с тобой сделали! Конечно, это большое горе, но ведь всё позади, здесь ты в безопасности, и твоё достоинство больше никто не унизит. А сейчас давай лучше подберём тебе имя. Ты уже придумал себе что-нибудь?
-- Нет. Я не знаю, как это делается.
-- Ну обычно имя ребёнку даёт отец, или, если отца нет, то другой близкий родственник, но иногда имя себе меняет и взрослый человек, обычно это связано с крутыми переменами в его жизни. Например, когда инкой становятся. Или когда льяуту вручают, или когда становишься учёным..
-- А каким было твоё прежнее имя?
-- Ну я решил не менять, сочтя, что и моё прежнее подходит. Я могу придумать тебе имя, но у тебя есть какие-нибудь пожелания?
-- Я бы хотел, чтобы моё имя было как-то связано с Солнцем. Но, может, я недостаточно знатен для этого?
-- Нет, отчего же? Это вполне можно. Ведь если я дам тебе имя, то ты мне будешь вроде сына... Я так мечтал о том, что сын у меня когда-нибудь будет, даже имя ему придумал, но... -- Асеро вздохнул, -- видно, не судьба. А чтобы хорошее имя не пропадало, я дам его тебе. Ты будешь зваться Золотой Подсолнух. Это цветок красив, и всё время поворачивается головой к Солнцу. Но его красота не просто радует глаз, но приносит пользу, ибо он даёт семена, из которых выжимают масло. И человек должен быть подобен этому цветку. Ну как, хочешь себе такое имя?
-- Я согласен, -- ответил Диего и благодарно взглянул на Первого Инку.
-- Ну вот и хорошо. Церемония наречения состоится завтра, а потом тебя поселят вместе со всеми студентами. А эту ночь ты сможешь во дворце переночевать. И имей в виду -- ты всегда можешь на меня рассчитывать, если у тебя возникнут проблемы на почве недоверия к тебе, или просто недопонимания.
Диего радостно кивнул, разумеется, строго наказав себе не дёргать правителя по пустякам.
Прошёл месяц. Юный Диего, а теперь уже Золотой Подсолнух, впервые выехал за ворота Куско, чтобы добраться до селения, где должна жить Заря. Конечно, по почте письмо можно было переслать и раньше, но юноша хотел передать его лично.
Юноша скакал хорошо вымощенной горной дороге, любовался окружающими красотами и с радостно думал, что за месяц он стал совсем другим человеком. И дело не только во внешних переменах -- конечно, сам факт, что его зачислили в университет и он будет там учиться, приятно грел его, но дело было далеко не только в этом. Там, в Испании, он был для всех "индейцем", то есть как бы он хорошо ни учился в иезуитском колледже, всё равно он по умолчанию считался чем-то хуже других. Чем точно -- он сформулировать не мог, ведь он родился и вырос в Испании, был христианином, и даже то, что мать его подрабатывала проституцией, в данном случае не имело значения -- ведь если мать белого человека подрабатывает таким же способом, он же от этого белым быть не перестаёт. Но так или иначе, только в Тавантисуйю юноша наконец почувствовал себя человеком среди людей, равным среди равных.
Новоиспечённый тавантисуец уже привык, что вокруг него говорят на родном для него языке, и что нет никаких оснований опасаться за свою жизнь или имущество -- в Тавантисуйю простой человек мог не бояться грабежа и убийства с целью ограбления. Врагам и шпионам же он был теперь не интересен.
Юноша не знал тогда, что на самом деле для Асеро стоило некоторых усилий добиться для бывшего монаха зачисления в университет, поскольку Верховный Амаута опасался принимать туда чужеземца, да и к тому же бывшего монаха. Пришлось Асеро ехать разбираться лично.
Асеро не любил визитов к Верховному Амаута, даже не потому что они отнимали много времени. На действительно важное дело время почти всегда можно наскрести. Если бы Верховный Амаута явился к нему во дворец, то было бы проще -- на своей территории Асеро мог бы если не командовать, то говорить с кузеном на равных. Но Асеро знал, что тот придумает срочное важное дело, чтобы только во дворец не являться. Потому нужно было ехать самому.
А в стенах университета Асеро в глубине души начинал чувствовать себя юным студентом, скованным почтительностью к своим учителям. Может быть, виною этому было отчасти и то обстоятельство, что сам Асеро в своё время звание амаута получить не успел. Сначала помешала война с каньяри, а потом и вовсе стало не до того. Как бы то ни было, глядя на почтенного старца в драгоценном одеянии, Асеро поневоле был готов сползти на просительный тон. Однако усилием воли он сказал твёрдо и повелительно:
-- Я пришёл, чтобы узнать причину, почему Золотому Подсолнуху отказано в приёме в университет. Да, я знаю что оценки за экзамены у него не очень, математика подкачала. Однако этот человек совершил подвиг и вполне имеет право учиться без экзаменов.
-- Я не считаю его поступок таким уж подвигом, -- ответил Верховный Амаута, -- отправившись в Тавантисуйю, прежде всего он спасал собственную жизнь.
-- А то, что он несколько лет помогал с риском для жизни такому другу нашей страны как Томас, и даже под угрозой пыток и смерти не отрёкся от своего учителя? Разве этого мало?
-- Об этом мы знаем только с его слов. Вполне может быть, что он всё приукрасил.
-- Однако не верить ему нет никаких оснований. Но тут мы можем спорить до посинения. Но в любом случае, мне нужно, чтобы этот юноша получил наше образование. Образованный, он принесёт нашей стране немало пользы.
-- Пользы или вреда? Я боюсь его дурного влияния на наше юношество.
-- А с чего он будет влиять на наше юношество дурно? -- удивлённо спросил Асеро. Такого поворота он никак не ожидал.
-- Он бывший монах, и только глупец может думать, что монахи реально живут в невинности. Об их развратных нравах все наслышаны. Я боюсь, что он насчёт развращать наше юношество.
-- Я думаю, что у меня лично взгляд достаточно опытный, чтобы отличить развратного юношу от неразвратного. Никаких оснований для твоих опасений нет. Ну если ты так боишься, то что мешает тебе это дурное влияние отследить и пресечь?
Тут в разговор вмешалась Радуга. Асеро даже не заметил как она вошла, но Главная Дева Солнца имела право входить в кабинет к Верховному Амаута без стука и предупреждения.
-- Твоя беда, о Наимудрейший, в том, что ты слишком боишься сделать неверный шаг. Ты слишком хорошо знаешь, что ошибку могут простить даже Первому Инке, но не тебе, о Мудрейший из Мудрых, -- Радуга произносила эти титулы таким тоном, что было ясно: не то что мудрейшим из мудрых, а даже и просто мудрым своего начальника она не считает, -- Тебе страшно, что этот юноша, видевший оба мира, принесёт свежую мысль, совершит прорывы, на которых не поймёшь ни ты, ни, может быть, даже я. Но этого не бояться, этому радоваться надо!
Наимудрейший невольно покривился -- что поделать, в Тавантисуйю начальники не сами выбирают себе подчинённых, а то бы он давно выгнал раздражавшую его временами Радугу. Какому начальнику нравится подчинённый, который не боится пойти ему наперекор? Но в Тавантисуйю чисто за ум и самостоятельность не уволишь, они не входят в список претензий, да вообще Верховный Амаута очень боялся скандалов. Так и на сей раз, идти и против Асеро, и против Радуги он не рискнул. Тем более что веских причин упираться у него было. В крайнем случае всегда можно будет найти способ мягко избавиться от юноши. И скрепя сердце, Верховный Амаута согласился принять бывшего монаха учиться в университет.
Но обо всём этом юноша тогда, не знал, он думал, что заминка с поступлением была вызвана чисто бюрократическими проблемами и потому был безмятежен.
Вот наконец и Осушенное Болото. Подъехав к селению, Золотой Подсолнух увидел возле одного из домов молодую женщину, сидевшую и вязавшую на скамейке. В ней он почти сразу узнал "Марию"-Зарю. Увидев незнакомца, она оторвалась от рукоделия, и стала его разглядывать. Видно, незнакомцы были большой редкостью в деревне, но при этом признаков страха она не выказывала. Юноша вдруг смутился, увидев её округлый, явно беременный животик.
-- Приветствую тебя, Заря! -- сказал он, слезая с коня, -- ты узнаёшь меня?
-- Диего?! Неужели это ты? Но как ты оказался здесь?
-- Это долгая история... Теперь меня зовут, кстати, не "Диего", а Золотой Подсолнух. Скажи мне, твой супруг здесь?
-- Увы, нет. Он уехал в Куско и вернётся только послезавтра.
-- Жаль, я хотел войти к вам в дом, чтобы рассказать всё, но если ты одна -- то не знаю, я боюсь бросить на тебя тень...
-- Золотой Подсолнух, здесь не христианский мир и я могу принять тебя у себя дома, не боясь, что кто-то подумает что-то не то. А тем более мой супруг не подумает ничего дурного о человеке, который спас ему жизнь.
И юноша последовал за Зарёй в дом.
Бывший монах протянул письмо Заре и спросил:
-- Ты знаешь, что Томас погиб?
-- Увы. В нашей Газете писали, что его сожгли за то, что он проповедовал дружбу с нами и обличал власти Испании во лжи по поводу Тавантисуйю. Бедный Томас. Я знала, что оставаясь этой ужасной стране он обречён. Хорошо хоть ты будешь жить.
-- Да, ведь я не просто буду жить -- я буду жить теперь в Тавантисуйю. А раньше я не жил, а прозябал. Я не христианин больше и своё монашеское прошлое я хочу забыть как страшный сон. Конечно, Томаса я буду помнить всегда.
-- А как же ты теперь будешь здесь жить?
-- Я теперь буду учиться в университете. А потом... я не знаю. Я ещё не загадывал так далеко в будущее.
Тем временем Заря развернула письмо и прочла.
Мария!
Если ты читаешь это письмо, то знай, что меня больше нет в живых. И знай, что я умираю счастливым -- я умираю за то, что любил и во что верил. Всю жизнь я считал себя христианином, но вы, инки, можете посмертно считать меня своим братом, ибо в Тавантисуйю я понял, что вы, инки, много большие христиане, чем те, кто называет себя так. Как я говорил тебе, я вспоминаю теперь Тавантисуйю, её поля-террасы, и твоё лицо...