То же "искусство" - в распоряжении и самого Рудика. Он подходит к героине после киносъемки и выясняется, что его возмутило вовсе не то, что его обманывали (пожалуйста, обманывай, сколько хочешь!), а то, что она, обманщица, - "героиня труда". Быть героиней, героем труда - и есть для человека настоящий позор!
И виртуозность этой сцены - в том, что и поведение Катерины... целиком построено на этом принципе "переворачивания с ног на голову"! Катерина - в рабочем комбинезоне, занимается абсолютно мужским делом, закручиванием каких-то громадных болтов, но, парадоксальным образом... именно в этой сцене, в этих своих, ставших привычными, виртуозными движениях она наиболее из всего, что мы видели до сих пор, женственна и изящна.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ...И воскресенья не будет
Сцена на бульваре. Ее отзвук можно найти... в уже знакомых нам сатирических журналах 20-х годов. Он встретится там неоднократно. Вплоть до того, что в подписи под одним из рисунков (точь-в-точь воспроизводящим знакомую нам по фильму мизансцену!) повторяется игра слов из лейтмотивной песни Татьяны и Сергея Никитиных: бульварное кольцо - обручальное кольцо (в песне, правда, Садовое, но разговаривают-то герои фильма - и карикатуры! - на бульварном).
Но и это еще не все. В самих тогдашних сатирических журналах... творятся чудеса! Интересующая нас ситуация в рисунках и фельетонах середины 20-х годов переплетается с мотивами "Стихов о советском паспорте" В.В.Маяковского 1929 года! Каким образом? Самое простейшее: герои рисунков, обращаясь к подругам, грубо шутят - хоть я и член общества "Друг детей", но иметь детей от тебя не намерен. Чтобы шутка дошла, добавляют: имею, мол, красную книжечку этого общества!
Аналогичный образ в стихотворении Маяковского издавна получил непристойную трактовку в народе:
Я достаю из широких штанин...
мою краснокожую паспортину...
Паспорт, паспортные данные и прописка - неотъемлемая часть детективных историй вообще, и в частности - детективной линии нашего фильма. Изменение имени, по правилам паспортного режима, без замены паспорта недопустимо! А прописка?! "Афера с профессорскими квартирами" означает ведь, что героини... фальсифицируют свою прописку! И даже дочь Катерины, Александра включается в эту авантюрную игру с нарушениями паспортного режима. Когда вторгшийся в их квартиру Гоша спрашивает: "А как мама тебя называет?" - отвечает заведомую неправду: "Маруся".
Так, кстати говоря, и зовут (на самом деле!) героиню одного фельетона, у которой решающее выяснение взаимоотношений с возлюбленным происходит на бульварной скамейке. В этом фельетоне "красной книжечки" нет, но стихотворение Маяковского... есть! Герой, тот самый соблазнитель, комсомольский функционер, вынимает... но не из штанов, а из кожаного портфеля... и не "краснокожую паспортину", а всего лишь навсего бумажку (на ней он пишет записку, с которой и возникли его отношения с девушкой Марусей - тоже комсомольским функционером, только начинающим).
И другой мотив. Мотив... Распятия, неожиданно звучащий в этом стихотворении:
С каким наслажденьем жандармской кастой
я был бы исхлестан и распят...
В упомянутом фельетоне этот мотив присутствует... дословно: знакомство происходит во время какого-то заседания, и роковую бумажку соблазнитель вынимает... "когда докладчик кончил распинаться". И в сцене на бульваре из фильма, кстати, тоже присутствуют "жандармские" мотивы: в фигуре дворника на заднем плане мы уже успели разглядеть арестованную будочником и подвергнутую наказанию уличную женщину, о которой говорил герой повести Пушкина. И в сцене из фильма... тоже происходит контаминация неожиданного Страстного мотива стихотворения Маяковского с основной сценой объяснения.
* * *
Уже знакомые нам удары плашмя... на этот раз - костяшек домино на соседней скамейке (та же сцена повторится в современных эпизодах фильма). Группа пенсионеров... "забивает козла": творится жертвоприношение. В домино играют, быть может, документально правдивым, но неудобным способом: удары наносятся по шатающейся доске, воткнутой между брусьями скамейки. То ли дело - стол во дворе, как в фильмах "Кавказская пленница" или "Покровские ворота"! Доска, дерево: Крестное Древо, Распятие, вонзенное в землю, вернее - между камнями Голгофы. В то же время ведь доска - воткнута горизонтально: зримой становится... сцена бичевания, тоже упомянутая созерцавшим Распятие, как созерцал его средневековый аскет, Маяковским ("...исхлестан и распят").
И - символ "рыбы". Обязательный для игры в домино возглас: "Рыба - глуши!" Он особенно выразителен в фильме Гайдая, где благодаря ему разрушается созданная первоначально режиссером (поверхность стола не показана) иллюзия игры в шахматы, шашки. В них-то, кстати, а вовсе ни в какое не домино, насколько я могу судить, и играли обычно пенсионеры на скамейках бульваров!
И тогда становится понятной поза, в которой лежит героиня в следующей сцене, в общежитии: вповалку, не раздеваясь, поджав ноги. Как... после бичевания; как... в тюремной камере. Другой смысл приобретает и фраза: "Ребенка не будет"... Может быть, по этой причине?
Распинаемый Христос - а рядом... антихрист. Антихрист в кепке, полупальто, с большими натруженными руками. Герой сидит в позе, которая ставит его большие руки (когда он удосуживается вынуть их из карманов) в центр внимания. Антихрист, опаздывающий на телевидение - лже-"небо", где он запечатлевает лже-"Всевидящим оком" лже-Библейские представления. В лейтмотивной песенке: "...А кроме Неба, верила натруженным рукам". Что противопоставляется Небу? Преисподняя? Натруженные руки кочегара, не устающего подбрасывать уголек в топку под сковородки, на которых жарятся люди?
"Они должны заботиться о здоровье трудящихся..." Знакомая песня! Как же он ненавидит трудящихся! Или... "труждающихся"? То есть тех, к кому обращен евангельский призыв Врача: "Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные..."
А Катя - та не знает, что рядом с нею - антихрист. Она, даже и дожив до 40-летнего возраста (вторая встреча на той же скамейке - "скамье подсудимых"), не понимает, или не хочет понимать, что он встречался с ней только для того, чтобы урвать кусок профессорской квартиры. Ее собственные слова: "Не знал или не хотел знать?" Слова - обращенные к Родиону. У Достоевского: слова не Родиона (Раскольникова), но князя Мышкина: "Парфен, не верю!" - обращенные к его явному, очевидному убийце. Предел отчуждения в отношении к бывшему возлюбленному, который она называет: хотела доказать, что и сама может выстоять и добиться успеха в жизни. Иными словами: по-прежнему думает, что между ними была любовь, которую он разрушил. А любви-то как раз, с его стороны, и не было! Антихрист, с его холодным семенем, не может... любить. "Не верит" - и выносит ему... оправдательный приговор.
А в тот раз, 20 лет назад, твердит только одно: "Помоги найти врача..." Острота ситуации, созданной перед нами на экране, в том, что Врач... рядом, на соседней скамейке, нужно лишь суметь разглядеть, а она этого не замечает. И обращается к тому... кого не считает "антихристом". Мотив повести Пушкина "Уединенный домик на Васильевском": мать героини, повинная в сближении дочери с антихристом - выгодным женихом, при смерти, и инфернальный возлюбленный мечется... в поисках "врача". Целителя, экстрасенса, говоря нашими словами. Но с экстрасенсами в тогдашнем Петербурге было, видимо, туго.
* * *
И звучит в устах антихриста... притча о разбитой чаше: "Разбитую чашку, как говорится, не склеить, так что расстанемся по-хорошему!" Притча известная: разбитая чаша - религия человечества, расколотая на несколько вероисповеданий (уже в сцене у роддома к нашему православию присоединяется: ислам). И, натурально, антихристу хочется, чтобы человечество оставалось расколотым! Более того - распадалось на все меньшие и меньшие кусочки.
Но, кроме того, здесь, вероятно, подразумевается и другая чаша: Чаша христианства, Чаша Святых Даров, жертвенной Плоти и Крови Христовой. Кажется, что Вера вокруг - окончательно уничтожена, воцарился столь алкаемый инфернальным собеседником атеизм. В сцене - внезапно проступают черты первого эпизода булгаковского романа, разговора... происходящего тоже на бульварной скамейке! В ходе которого Воланд "испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту"... Рядом у Булгакова - и Распятие: в возникающих в воображении собеседников иерусалимских главах Мастера...
В самом же "инфернальном" Рудике впервые, пожалуй, за весь фильм вспыхивает знаковая деталь облика главного борца за построение атеистического общества: его кепка - инициирует в фильме появление мотива ленинской кепки, который еще даст о себе знать.
Разбитая, отвергнутая Чаша со Св. Дарами - находится в центре сцены празднования рождения дочери Катерины, следующей сразу после сцены у роддома. Если в эпизоде празднования свадьбы перед нами всплывали очертания евангельских пиршеств, символизирующих Царство Небесное, и прежде всего Тайной Вечери, с ее прообразующими Таинство Евхаристии словами Иисуса Христа, - то в этой сцене... происходит нечто прямо противоположное!
Печать какого-то уныния лежит на этом, веселом, по-видимости, пиршестве. И ясно, что центр, из которого исходит это уныние - Катерина. Она сидит спиной к нам, почти у кромки киноэкрана, так что получается, будто мы видим все - ее потухшими, безжизненными глазами. Глазами женщины... снятой с креста. Глазами мертвой.
Пересчитаем месяцы, посмотрим на весеннюю атмосферу сцены у роддома - и нам станет ясно, что празднование рождения дочери совпадает... с празднованием Пасхи. И действительно: дочь была мертва, убита Катериной - в ее мыслях. И вот - она жива. Значит - воскресла? Значит, празднуется ее Воскресение! Воскресение... совпадающее с Рождеством. Гости, окрестные пастухи (соседи по общежитию), как и описано в Евангелии, подходят к младенцу на поклонение. "Сережу ждать не будем". - "Как это не будем!" И - появляются волхвы. Точнее, один волхв: Сергей, прибывший из дальних стран, руководствуемый Вифлеемской звездой - очередной спортивной наградой, привезший дары: импортную коляску. Волхвы - мудрецы, прорицатели, и Серега - мудрец: "Как это ты догадался?" - будет спрашивать его, выпущенного из психбольницы (где же еще в советское время было находиться чудотворцам!), Николай в современных эпизодах фильма, удивляясь, как он узнал, что все друзья находятся в сборе на даче. Коляска эта - реквизит вертепного действа; этот "дар волхвов" (слышим мы) будет использован и при рождении другого младенца - Николая и Антонины.
Пиршество людей, у которых отнята Пасха. Какая-то пасха навыворот, словно реализуется пословичное выражение: "у чорта на куличиках" (аналогичную инсценировку этого выражения можно встретить в посмертно изданном романе В.Турбина "Exegi monumentum"). И Сергей, которого окружающим наконец удалось склонить к грехопадению - выпивке ("За ребенка и выпить не грех", - как нарочно восклицает свое традиционное, покрывающее соблазн, комендантша общежития, алкоголичка), - Сергей говорит, сдаваясь: "Эх, черти, надоело с вами бороться!"
Рождество - и сразу Крещение: ребенку нарекают имя. Но все должно происходить шиворот-навыворот: поэтому, кроме имени, ребенку нарекают... отчество. На глазах у всех Александру... лишают отца. Стало: "Александра Александровна". И действительно, было бы неблагозвучно, труднопроизносимо: "Александра Рудольфовна". Все бы, произнося, спотыкались. В центре - два похожих слога: "ра - ру". И, если сделать напрашивающееся, прочитать оба "р" - как латинские буквы, как русское "п", то мы услышим... истошный вопль рыдающего младенца: "па-пу!" Папу. Отца. ("Шай-бу!" - кричат на стадионах оставшемуся навеки бездетным Сергею.) Все это сборище празднующих пасху "чертей" - сборище младенцев, безутешно зовущих Отца. Младенцев... как это и происходило при Рождестве, убиваемых царем-Иродом.