Annotation
Ближайшее будущее, за ориентацию отправляют на принудительное лечение в загородный санаторий.
Он помнил маму совсем молодой, в летнем сарафане, с распущенными длинными волосами, в соломенной шляпе. У нее были веснушки, и ему, совсем ребенку тогда, она казалась феей.
Помнил, как упал с дерева, был открытый перелом руки. И мама, бледная от ужаса, прижимала его к себе и качала, пока не приехала "скорая". Помнил, как она вешала на холодильник его рисунки, как желала спокойной ночи, как возилась с его младшим братом, ворковала над ним.
Женщина из последнего воспоминания не могла быть его матерью. Не могла его мама, которую он так любил, вышвыривать из шкафа мимо чемодана его вещи, не могла кричать на такой противной, истеричной ноте, и лицо, искаженное гневом, было вроде как и не ее. Сказав себе, что это была не его мать, Андрей, наконец, успокоился. Он мог продолжать любить ее.
В семнадцать лет влюбился впервые и, осознав, липким потом покрылся от ужаса. Избранником оказался учитель физики Павел Семенович - молодой, серьезный, почти никогда не улыбавшийся, хранящий какой-то оттенок печали на своем лице. И, конечно, Андрей тут же придумал себе красивую историю, в которой учителя мучают его гомосексуальные наклонности, и в которой хорошие оценки ему ставят не за отлично изученный материал и усердие, а по личным симпатиям.
Наверное, любовь правда что-то делает с мозгом человека, заставляет терять всякую осторожность, мечтать о несбыточном. Вряд ли животные умеют любить, у них только размножение, а людей наплодилось слишком много и, чтобы заглушить в них этот инстинкт, природа наградила их способностью любить. И Андрей даже не сказал учителю. Он зашел издалека, он спросил, согласен ли тот с этими дикими законами об искоренении гомосексуализма в стране.
А к вечеру за Андреем приехали двое в синей полицейской форме, с розовым треугольником на борту автозака. Тогда его мама и превратилась в это незнакомое и омерзительное существо. Андрей не сопротивлялся, хотя и догадывался, что его отвезут не в самое приятное место. Полицейские спокойным изваянием стояли у него за спиной, посматривая на часы, не реагируя на истерику женщины.
- У тебя же младший брат! А что, если бы это не узнали? Дальше что? Ты же не трогал его? Андрей, если трогал, то можешь вообще сюда не возвращаться, понял?! Господи, да за что же мне это? Что я сделала не так?
Андрей молчал. Наверное, стоило плакать, успокаивать ее, говоря, что он ничего не делал, просить прощения за то, что подвел ее. И клясться, что его вылечат. Позже Андрей понял, что это одно из главных его отличий - ему не было стыдно. Он ничего плохого не делал, он просто был такой, и жизнь матери испортила не его ориентация, а общественная идеология, которая диктовала, что быть матерью такого выродка - позор.
Но он стоял такой же безразличный, как полиция за его спиной, и ему казалось, что он присутствует на собственных похоронах.
Брат, до этого запертый в комнате, выбежал вниз, к подъезду, чтобы посмотреть на него. В белую газель с решетками Андрей заходил сам, и полицейские напряглись, когда он остановился. Что-то надо было сказать восьмилетнему брату, который смотрел на это с отчаяньем и пока не понимал - за что? В чем виноват брат? В чем виноват Андрей, казавшийся ему самым хорошим человеком в мире?
- Меня не убьют, только полечат, - пообещал Андрей, и брата как прорвало:
- Врешь! Врешь! Иначе почему мама рыдает?! Иначе, зачем они тебя в клетку?!
Младший брат так и остался последним любимым человеком, который его не предал. Иногда что-то желчное и темное внутри Андрея говорило: "А что, если он вырастет, и с экранов телевизоров ему тоже объяснят, что это такое и насколько омерзительно?" И не хотел сам себе верить.
Больница напоминала бы санаторий, если бы не решетки на окнах, колючая проволока и дюжие охранники. Что-то среднее между психбольницей, тюрьмой и турбазой. Тут был огромный сад, ухоженный, но пустынный, хотя стоял самый разгар дня. Чистый коридор с хорошим ремонтом, запах еды, похожий на запах из школьной столовой (и не сказать, чтобы мерзкий, но не родной), на окнах цветы и светлые занавески. И попадались ему у входа только медсестры, спокойные и бледные, как куклы, и санитары, высокие и сильные. Андрею начало казаться, что все не так плохо. Его посадят в палату, будут давать таблетки, друзьям медперсонал будет рассказывать о них, как о психопатах, шизофрениках, только еще более мерзких. Но его оставят в покое.
Андрей тогда еще оставался слишком наивен. Но в тот день его правда больше не трогали - отвели в одиночную палату, где лежали книги, играло радио, но в целом кроме кровати и тумбочки не было никой мебели. Зарешеченное окно выходило в сад. А стены были обиты чем-то мягким, плотным, но не для того, чтобы пациент не поранился. Это было нужно для звукоизоляции. В этой палате он оставался только на одну ночь.
В этот ад Андрей погружался постепенно, по спирали, и ему по-прежнему казалось, что все не так плохо.
Утром после завтрака всех согнали в зал лектория, похожий на концертный. Образ дополнял тучный лектор, похожий на лысеющего конферансье. Зычным голосом он вещал:
- Я вижу перед собой много красивых, сильных, хороших парней. Любая девушка была бы счастлива с таким парнем. А какими прекрасными будут ваши дети. О, какие это будут дети! Педерасты - это тупик. Я знаю, вы только запутались, вам хотелось чего-то нового. Но подумайте сами - как же мерзко это, трахаться с жирным волосатым мужиком.
"С ним, что ли?" - брезгливо подумал Андрей. Санитар отобрал карты у игравших на задних рядах, разбудил одного из заснувших, с его стороны раздалось ворчливое: "Да что такое-то?.. Каждый раз одно и то же, осточертело за два года".
"Два года, - прикинул Андрей. - Мне будет девятнадцать через два года. Чего я хотел от жизни? Говорят, со справкой из этого места сложно устроиться на работу. Никакой профессии, связанной с детьми. Никаких силовых работ, вроде полиции и пожарных. Никаких руководящих постов. Я мечтал увезти маму летом на море после того, как найду хорошую работу".
Отец ушел от них вскоре после рождения младшего брата, и Андрей был достаточно взрослым не только для того, чтобы это принять, но и для того, чтобы разъяснить маме с братом. Последние несколько месяцев перед уходом отца Андрея не покидало ощущение, что и он, и мама, вся их семья для папы - балласт. Где-то там для отца было что-то более интересное, новая жизнь, и даже дети там были ему интереснее и любимее родных. И лучше было его отпустить, чем терпеть это ощущение собственной ненужности. Интересно, что сказал бы отец, если бы еще был дома? Избил бы, наверное. Да и черт с ним, мать ему никогда не призналась бы, ведь она будет думать, что это ее вина.
Младший брат, Сергей. Конечно, к нему не было никакого извращенного влечения, да это и казалось диким. Но было приятно, что кто-то еще способен любить его как человека, кто-то еще помнил его не по ориентации, а по поступкам.
Всего три четверки выходило в аттестате. А ведь все так хорошо начиналось...
Андрею почему-то казалось, что будет намного хуже. Что вместо еды - тушеная капуста, всюду охрана с дубинками. Словом, Андрею представлялась тюрьма. Но еда была сносной, похожей на ту, что давали в любой столовой. Санитары хоть и сопровождали больных с каменными лицами, но мускулистые руки держали за спиной, брезговали - не дай Бог кого коснуться.
Палата на четверых, куда его перевели, пустовала. Хотя на остальных трех кроватях оставались чужие вещи, сохранялось ощущение обжитости. Андрей расслабился настолько, что решил было, что их вывели на прогулку. Но двор и сад были пусты, они оставались двухмерной картинкой за окном, такими же нереальными и недостижимыми. И Андрей пока не хотел проверять, получится ли в них погулять, если попроситься. На определенные мысли наталкивала и трава на газонах - аккуратная, нетронутая. Для кого-то другого. Как и это солнце тоже светило для кого-то, не для него.
И вдруг Андрею впервые стало так одиноко, грустно и в то же время невероятно спокойно. Наверное, так чувствовал бы себя мертвый, если бы мог чувствовать. Мама ненавидела его, и он больше не должен был ей поездку на море. Отец забыл его. Человек, которого он полюбил, предал его. Он больше ничего не обязан был добиваться в жизни. И именно тут его похоронили живьем.
Андрей уже лет пять не смотрел телевизор. Уходил в другую комнату, когда его включала мама. Тошнило от лиц на экране, словно все они год за годом танцевали вокруг Андрея хоровод, раздирали что-то внутри своими голосами. Тошнило от приторной лжи, что лилась с экрана. "Мы самые сильные. Экономика вот уже десять лет поднимается со дна". Но каждый год как та лошадь в анекдоте: "Не смогла".
Фильмы тоже было просто так не достать. Когда Андрей был младше, еще существовал интернет. Он помнил, как мама на компьютере включала ему мультики, потом - как сам скачивал фильмы. Телевидение казалось чем-то, приспособленным для стариков, оно не было интересно. А вот в интернете да. И Андрея тогда раздувало от собственной значимости, когда некоторые онлайн-ролики были озаглавлены как: "Этого не покажут по телевизору", "Это правда, которую вам не расскажут на центральных каналах". Но, когда Андрей пытался рассказать об этой "правде" маме, она смеялись, объясняла, почему все не так. Почему те люди не правы, а прав телевизор. Спорить с ней Андрей не умел, его тошнило, когда к нему, четырнадцатилетнему, обращались как к ребенку. Ему казалось, что он понимает больше, чем мама.
Но интернет как вода. Ключи от нее все равно у государства, и если оно устало от того, что кто-то другой говорит свою правду, то и фильмы онлайн ты больше не увидишь. Как-то так хитро получилось у них убедить большинство, что интернет не нужен, от него все зло. И война интернета и телевизора закончилась с разгромной победой последнего. Тогда Андрей впервые взял в руки книгу.
Книги были бесплатны, их мало кто покупал, они валялись на остановках, в шкафах, что стояли прямо в парках, в подъезде около мусорки, затрепанные и пожелтевшие. Андрей читал без разбора, все. Это было его протестом телевизору. Больше он не мог ничего, и теперь мало что изменилось.
В больнице была библиотека. Она пахла какой-то особой, бумажной пылью. Казалось, что у этого места свой дух. Здесь заведовал один из пациентов. Андрея он встретил с улыбкой, словно герой РПГ, торговец оружием.
- Эй, парень, - доверительно позвал он. - Новенький тут? Можешь даже не искать, книги проходят жесткую цензуру, ничего стоящего тут нет.
- Вот эта подойдет, - Андрей выложил на стол потрепанный томик Марка Твена. Библиотекарь, похоже, выбор не оценил. Казалось, он привык к этому месту так, словно был наркоторговцем на зоне, знающим толк в чистом товаре.
- Есть книги интереснее, - подмигнул он.
- Твен подойдет, - заверил Андрей. Чтение было скорее привычкой, он читал вывески и планы эвакуации, инструкции к товарам и программы передач, которые никогда не смотрел. Да и Твен был прекрасным автором.
Только в палате задумался о том, как к нему, новичку, был открыт библиотекарь. Проверка? Или правда внешняя строгость при полной свободе нравов? Делай вид, что слушаешь лекции, пей таблетки, какие они там выпишут, ходи на процедуры и фильмы, и можешь думать что хочешь. Только тут не было страха открыться, попасться - падать уже некуда. Да и когда самое больное прошло, все оказалось не таким страшным, как казалось. Андрей представлял это место как что-то из фильма ужасов, где людей привязывают к каталкам, бьют током и вскрывают черепушки, чтобы в мозгу, в крови найти и вычленить этот гейский ген. Удалить его навсегда из человеческой расы.
И Андрей смог выдохнуть с облегчением - все не так плохо. Еще поживем. Еще может выберемся, в конце концов, откуда такой фатализм, только второй день.
***
После завтрака снова тот же мужик с лекцией, слова на этот раз другие. Он говорил эмоционально. Был похож на политика, который правда за всех них, собравшихся в лекционном зале, переживал. Он не был бесстрастен, и, хотя и брезговал так же, как все, но казалось, что люди в этом зале - его оступившиеся друзья. И теперь он с жаром пытался вернуть их к нормальной жизни, волновался за них. И Андрей слушал даже не слова, а сам тон. После обвинений матери он казался теплым, дружеским.
Как было бы хорошо, если бы мама спрятала его. Просила бы не забирать. Не отреклась.
А после лекции Андрей привычно направился к палате, и тогда его встретили двое спокойных, как скалы, санитаров. В тот момент Андрей почувствовал отчаянье океана, чьи волны разбиваются о несокрушимый берег. Снова ощущение страха ожило, колыхнулось в душе.
- За нами, - негромко пригласил санитар. Андрей обернулся, ожидая увидеть испуганные взгляды, в каждом из которых читалось бы: "Зато не меня", - но на него никто не обратил внимания. Кто-то свободно уходил в палаты, людской поток растекался по корпусам, кого-то так же незаметно вылавливали санитары. Это было в порядке вещей.
Его привели в небольшую темную комнату с большим телевизором и мягким креслом напротив него. Похоже было на зрительный зал на одного. Андрей стоял, рассматривал кресло и колебался, боялся сесть в него. Вернулась настороженность - все было в новинку, и что-то подсказывало, что в этой комнате добра ему никто не желает.
- Присаживайся, Андрюша, - позвал доктор в маленьких аккуратных очках, с проплешиной на лбу. - Ничего не бойся.
- Для чего телевизор? - чувствуя, как пересохло в горле, спросил Андрей. Доктор переключал провода, возился с чем-то похожим на видеоплеер.
- Будем смотреть то, что тут смотреть запрещено, - повернулся к нему доктор. Он улыбался по-домашнему, по-доброму. Наверное, эта улыбка призвана была успокоить Андрея, но он наоборот почувствовал, как стекает между лопаток прохладная капелька пота. - Стоя, что ли, смотреть будешь?
- Я не люблю такие кресла, спина устает, - не слишком уверенно соврал Андрей. - Можно, я лучше на стул рядом?..
Доктор, кажется, даже расстроился, вздохнул: