Боясь, что не успеет, что внучка сейчас проснется или, что Фрося прибежит-застигнет, Алевтина Сысоевна взяла давно приготовленный конверт, заклеила, написала адрес, быстренько обула сапоги, схватила пальто, побежала на станцию, оберегая на груди письмо от дождя, бросила его в ящик и сразу начала ждать ответа с решением Журавлева.
Но когда она шла домой, в глазах ее все стоял конверт и вертелась в уме фамилия: Журавлев, Журавлев, Журавлев.
Он, выходил, Журавлев, они с Фросей, выходили, Цаплины. Что-то здесь неладное увиделось Алевтине Сысоевне.
Всю жизнь она была Цаплина, весь мужний род был Цаплин, и покос назывался еще по свекру – «цаплинский покос», и край деревни, где когда-то много было Цаплиных, назывался «Цапельный край», но только сейчас Алевтина Сысоевна призадумалась, что фамилия эта от птицы цапли, а Журавлевы – от птицы журавля.
Журавль да цапля. Цапля да журавль. Ходила цапля к журавлю. Нехорошо, смешно.
Она уже хотела вернуться и подождать, пока за почтой приедут почтовики, но тревожилась за внучку – заревется, если Фроська не пришла, и побежала под дождем быстрее.
Фрося была дома.
Алевтина Сысоевна не находила себе места, посидела для виду минуточку, что-то сказала и побежала опять на станцию караулить почтовиков и просить обратно письмо. Она решила подписать его не «Цаплина», а просто – «Фросина мать Алевтина Сысоевна».
Она дотемна сидела на лавочке у окна в зале ожидания, ни с кем не разговаривала и не сводила глаз с синего ящика, окатно мокнувшего под дождем.
Народу на станции всегда много, всегда есть жареная колбаса в буфете, бывает даже пиво.
Обрушила ее надежды Малаша Рыкова, дежурная, сказала, что почту давно забрали и увезли.
9
Домой Алевтина Сысоевна пришла пьяная, поздно.
Квартирант-бульдозерист уже поел и, как обычно, бросил чашки-ложки на столе и играл по самоучителю на красивом аккордеонированном баяне. Фрося уже нарядила дочку в обновку и учила ее держать головку и сидеть.
– Придерживай, Фросюшка, придерживай, не дай бог, чтобы головушка завалилась! – полюбовалась было Алевтина Сысоевна внучкой, но тут же спохватилась о своей вине и убралась за занавеску. Есть ей не хотелось.
Квартирант играл коротенькие «арии», перебирал в промежутках басовый аккомпанемент. Потом сам себя объявил громким голосом:
– Полонез Огинско-о-го!
Сыграл, путаясь, начало. Путался он все время, и там, где путался, играл особенно громко. Потом он снова начал и снова объявил:
– Полонез Огинско-о-го!
Фрося не утерпела, рассмеялась.
Квартирант, подозревавший, что его мечтают женить в этом доме, в последнее время вел себя очень нахально и гордо.
– Это, Фрося, не какие-нибудь ай-ловлю, ай-ловлю! Это классика! Понимать не всякий может!
– Где нам, темным! – откликнулась из-под одеяла Алевтина Сысоевна. Ей хотелось вступиться за дочь, перед которой она теперь была так виновата за письмо. – В тайге живем, пням молимся!
– В тайге живете, а таскаться в город ездите! – сказал квартирант и засмеялся.
– Фросюшка! – застонала Алевтина Сысоевна. – Это пошто с нами так? За ласку, за тепло?
– За дрова мы отдельно плотим! – Квартирант заиграл «цыганочку» и пошел к себе за перегородку. «Цыганочку» он играл не сбиваясь, стоя, сидя, трезвый и пьяный, мог и на ходу по улице.
Алевтина Сысоевна почувствовала, что Фрося молчит неспроста, а плачет. То ли стакан выпитой у продавщицы-подружки водки, то ли накопившееся горе, но только слезла Алевтина Сысоевна с кровати и, шлепая босыми ногами, обливаясь слезами, нагнулась на четвереньки под печку, за топором…
С топором она и выросла в дверях квартиранта. Квартирант уже спрятал баян в муаровый ящик и сидел теперь на раскрытой постели в синих теплых кальсонах с начесом.
– Собирайся отцедова немедленно! Вон с моей квартиры! Я те сонному башку отрублю! Двадцать четыре часа! Духу чтоб не было ты не плачь, Фросюшка! Не плачь! Я ему покажу сейчас, как над женщинами изгаляться!
10
Квартирант быстро собрал вещи, связал их узлом в плащ и с баяном вышел в сени. Слышно было, как он гремел заложкой в сенях и бросил ее потом со злости куда-то в ведра. Он еще что-то крикнул неразборчивое, матом.
Алевтина Сысоевна сидела на лавке и мазала рубашку о закопченную печку. Была она босая, беззащитная, топор лежал рядом, седые ее волосы спадали по плечам, и в них щукой висел гребень с выломленными зубчиками. Рубашка широко открывала ее жилистую шею и начало пустых старушечьих грудей. Губы ее были твердо сжаты, смотрела она в пол.
Фрося, оробевшая сначала – будто не мать ее по избе металась с топором, а дикая будто бы медведица, теперь как бы проснулась от полудремы своей юности, вдруг отчетливо увидела постаревшую мать, с заботливой покровительственной жалостью обняла ее, подняла с лавки и отвела на постель.
Послушно и радостно подчинилась Алевтина Сысоевна.
Плакали они вместе, лежа в обнимку.
Скоро и легко ушла Фрося от слез в молодые, веселые и немножко глупые сны, в которых она забывала о своей маленькой дочке и все еще была девушкой.
Через неслышное дыхание ребенка из угла, от печки, в полутемной избе распространялось, заполняя ее, особое, неуловимое, всесильное, сладкое тепло недавно начавшейся жизни. Жизнь эта была еще заключена в тугую спираль слепых законов, сама в себе замкнута, для нее не существовали никакие события, не связанные с ее активным ростом, она бурно двигалась путями тайных превращений и чужда была добру и злу, счастью и страданиям.
Не спала Алевтина Сысоевна. Она время от времени шептала:
– Гражданин Журавлев! Гражданка Цаплина! Цапля и журавль! Смешно, а детки-то общие!
Алевтине Сысоевне против воли и самой становилось смешно от такого совпадения; и от этого смеха, который она не могла побороть и не могла перенести, она начинала жалобно и беззвучно выть, закрывая расползающийся черный рот жесткой рукой.
Глава третья
В КОНТОРЕ
1
Подходя в хорошем утреннем расположении духа к конторе, чувствуя во рту вкус крепкого кофе, каким поила его жена еще со студенчества, охотовед Шунгулешского промхоза Федор Евсеич Балай увидел толпу бичей, и настроение у него погасло. Он сунул руки в карманы пальто, сделал строгое лицо, протолкался по узкой, тоже забитой бичами, лестнице наверх, к директорскому кабинету.
Три окна, разошедшийся скрипучий пол, прогнувшийся под тяжестью громадного сейфа, просиженный диван с выпирающими пружинами, двухтумбовый обшарпанный стол, разномастные стулья у стен, шкаф с папками отчетов да траурно-черная и еще холодная сегодня печь голландка.
Большой неуютный кабинет этот Балай занимал, исполняя обязанности директора, отсутствие которого нынче безнадежно затянулось: Колобов находился под следствием за незаконную торговлю соболями. Собственно, торговли никакой не было, а была вынужденная взятка, каковую Колобов действительно сунул прошлой осенью начальнику специального автохозяйства за колонну автомобилей. Без той колонны прошлогоднего плана по ореху не было бы. Дело медленно вертелось и довертелось только теперь, почти что через год, и уже теперешний вывоз орехов – забота Балая. Колобов же куда-то ездил, с кем-то говорил, выкручивался и появлялся в промхозе редко.
У самой двери кабинета бичи разобрали, что проходит охотовед.
– Нет чтобы с народом поздороваться, бюрократ, – сказал грамотный голос в спину Балая.
Балай не обернулся: цветочки. Бичи жаждали денег.
– Деньги давай, поскорея, выпить хоцца! – донесся вдогонку еще один голос.
Балай не торопясь и без паники захлопнул за собой дверь – толстую, тяжелую, глухую.
Дверь тут же раскрылась, и в нее зашатнуло уже знакомого бича.
– Здорово, начальник!
– Закрой дверь! В лоб дам, сдохнешь, – сказал Балай и повесил пальто и шляпу на косульи рога.
– Ты мне когда статью переправишь? – прохрипел бич, садясь к директорскому столу.
– Отстань от меня. – Балай сел на свое место, закурил первую папиросу и стал вспоминать сегодняшние дела, перелистывая календарь.
– Жена твоя все глазки проплачет, если я тебя зарежу, – сказал бич, выковыривая толстыми пальцами папироску из балаевской пачки. – Мне статью править надо, понял? На новые путя становлюся. Получу деньги и уеду в Расею. Пусть черти твой орех обмолачивают. Не увидишь меня по гроб жизни!
Балай поднял трубку и сказал телефонистке:
– Зина?… А, Наденька! Мне дежурного по отделению… Соловьев?… Здравствуй, Соловьев. Как дела? Сидят… Организуй им, пожалуйста, по тридцать суток, и чтобы духу после не было… Ну, спасибо, дорогой, за мной не заржавеет. Тут у меня еще один кандидат имеется. Этот больше просит… Ты сколько хочешь намотать? – спросил Балай у бича. – Года хватит?
Бич усмехнулся и скромно промолчал.
– Смеется. Ну, в самом деле, дня три уже грозится зарезать, если я ему статью в трудовой не переправлю. Не знаю, что за статья, где он ее получил, я и книжку его в глаза не видел. Смех смехом, а сейчас мы им деньги будем выдавать, так уж ты пришли человека, пусть погуляет возле конторы. Вчера твой Завьялов приходил, да они его не боятся, он сам их боится. Калачова пришли, у него ловко с ними получается… Ну, привет!
Бич привстал и заглядывал в бумаги, которые Балай во время разговора вынимал и раскладывал по порядку на столе. Балай положил трубку, резко толкнул бича ладонью в голову, и тот шлепнулся обратно на стул.
– Пошел вон, люди делом занимаются! – уже с угрозой сказал Балай.
Пришлось встать и вытолкать вяло сопротивлявшегося бича за дверь. Бич глупо посмеивался.
Охотовед вернулся к столу. Задач у него на текущий момент было – две основных и много побочных. Надо выпроводить штатных охотников и оформленных договорников в тайгу, чтобы они не сидели по чайным и не пропивали орешные деньги, это была задача охотоведческая; другая – директорская: нужно было крутить мозгами, чтобы как можно быстрее вывезти из тайги заготовленный орех с тех участков, куда имелась летняя дорога. На зиму для возчиков работы и так хватит.
Транспорт, транспорт и транспорт! Району же транспорта вечно не хватало для перевозки сельхозпродуктов, в число которых начальство упорно отказывалось включить кедровый орех, заготовленный коопзверопромхозом… В понятие «урожай» орехи почему-то не укладывались.
– Пришел я, Федор Евсеич! – сказал, улыбаясь и снимая шапку в дверях, голубоглазый легкий старик.
– Спасибо, Евлампий Кононович! Сделал одолжение!
Вчера обыскались, не могли найти бочара. Послали людей на дом; оказалось, что дом бочара заколочен плахами, но радио играет в заколоченном доме.
Евлампий Кононович был старик любопытный. Года три тому назад вот так же пришел он в контору, с этой же шапкой в руках, и спросил:
– Бочар, значит, нужен?
– Нужен бочар.
– Ну вот и хорошо, – улыбнулся старик, – я и есть бочар.
– Ты, старик, плана выполнять не можешь, какой ты бочар?!
– Постарше я, чем вы, ребя, думаете. Только бочар я. И высокой руки. Сколь положите?
– Ставка, нарядами подбрасывать будем.
– Давай, однако, срядимся. Только вы меня не забоитесь?
– Ты бы нас не забоялся, мы уж как-нибудь.
– Я, ребя, за убийство в каторге сидел.
– Во как, ну и молодец! – хором сказали Колобов и Балай.
– Дело прошлое.
– Точно убил, что ли?
– А чего же, взял да и убил. Двоих. Ихним же топором. Они ящики открывать, а я сторож в пакгаузе. Они с топором и меня избивать. Я топор-то взял у них да и того… погорячился. Надо было побить да выгнать, а я молодой был, спыльчивый. Захлестнул. Потом вроде так получается, что нету доказательства, что они воры, я, значит, помешал имя украсти, дело-то ихнее сделать, вот и дела-то вроде и не было. А который их на улице-то с конем ждал, тот убежал. Телега по булыжнику забрякала, вот и все, нету свидетеля… Вот как.
– Даром-то зачем тебя держали? Разобрались бы да и выгнали.
– Даром и не держали, за специальность. Специалисты везде нужны.
Мастер оказался дивный, совсем почти не выпивал – «привычки, ребя, такой себе не сделал», – пил только чифир, с утра до вечера кипятил на кедровых стружках консервную жестяную банку с чаем. Работал неспешно, аккуратно, весело, с прибаутками, но все у него к сроку бывало готово, мастерская всегда была прибранная – пожара остерегался. Зимой к нему стягивались работяги покурить возле печки, сидя на новеньких лагушках, послушать побаски хозяина.
– Где же ты был вчера?
– Вот уж, извиняйте, причина была агромадная. Не ругай!
– Как не ругай! Кладовщик избегался, тебя искавши. Ты ему нужен был позарез, товар хотели отправить в город.
– Во как без Евлампия-то Кононовича! А я вот пришел, а кладовщик бока пролежават!…
– Да в чем дело?
– Женился я на старости лет! – Евлампий Кононович зажмурил глаза от удовольствия.
– Мне с твоими шутками, Евлампий Кононович…
– Женился, Федюшка, пра! Старушонку завел. Одна живет -горюет. Чего две избы топить, говорю, зима-то близко! Давай, говорю, в один куль ссыпемся, теплее будет. Пошли, говорю, ко мне. Не идет! Да вы ее знаете, Буслаевна, старуха.
– Она у нас грибы заготавливала.
– Во-во, трудящая женщина. – Евлампию Кононовичу было приятно, что на лице охотоведа искреннее удивление. – Пошли, говорю, ко мне жить. А она не идет, нет и нет. Жить, говорит, если, то ко мне, к ней то есть, у нее дом поновее и огород хороший.
– Ты и пошел?
– И пошел. Пара ведь – она по грибы-ягоды, я по бочки-лагушки! Во как уцелились-то!
– Так в ремках и пошел?
– Но-о! Зачем в ремках, что у меня, костюма нету? И костюм одел, и ботинки, и пальто. Чем не жених?!
– Приемник только позабыл.
– Во-во! Приемник-то и позабыл. Правильно. Донесли, значит?
– Говорят, изба заколочена, а приемник играет.
– С работы, пойду – заберу, с двумя будем жить. У нее свой, у меня свой. Я без новостей не могу.
– Ну, мои тебе поздравления. Совет, что называется, да любовь. Свадьба будет – приглашай.
– Не-е, какая свадьба! Мы ведь не в насмешку какую, серьезно. Так что нам, бобылям, свадьба не к лицу. Посмеются люди. Вот так, стало быть, три дня сроку мне оформляй, А я работать пойду, все крышки подгоню. Кладовщика вот нету, мне бы в склад надо.
– С Буслаевной ты не прогадал… Только ты ей скажи, что она напрасно посолила грибы. Мы решили у нее соленые не принимать, нам невыгодно это дело. Или примем по цене сырых. Пусть не мудрит. Она промхоз надуть хочет. Бочек двадцать у нее грибов-то?
– Я пока в ее хозяйстве не командир. Вот уж в должность войду, там посмотрим, какое ей направление дать. Но бочки ее не из казенного материалу… Клепочка у меня своя была.
Евлампий Кононович потоптался у порога и ушел.
Буслаевна заготавливала «женскую продукцию» – грибы-ягоды, была одним из посредников между промхозом и сборщиками. Как заготовитель, она получала определенный процент с центнера продукции, но этого ей, показалось мало. Она смекнула, что свежие грибы от посолки становятся втрое дороже, в то время как соль стоит гривенник килограмм. Старуха освоила процесс, добыла два десятка бочек и покусилась на прибыли промхоза. С ней, как с частной инициативой, и шла теперь глухая борьба.
2
Внизу шум усилился, началась выдача денег. Размеры бедствия, собственно говоря, были невелики: получали от пятисот до тысячи рублей на человека, но заработаны эти деньги были за месяц и потому производили впечатление шальных, случайных, и такое к ним было отношение.
Охотовед подошел к окну посмотреть, прибыл ли милиционер. Милиционера еще не было. Бичи гуляли.
В кабинет вошел в сопровождении каких-то людей Баукин – бухгалтер промхоза.
– Федор Евсеич, подпиши, – обратился к охотоведу пожилой, с бегающими глазами и нервной судорогой щеки охотник, слегка знакомый Балаю в лицо.