Охота прошла удачно, набегали и табунками, и парочками, пострелял старик и по сидячим, и влет.
Как только солнце легло на хребет, вода потемнела, и старик стал стрелять только по сидячим. По его подсчетам, он навалял десятка три с подранками.
Похолодало, от воды пошел туман, поднялась сырость, старик подмерз и, хоть можно было еще стрелять, пошел за собакой, спотыкаясь о кочки.
Ветка села со стариком в лодку, и они поехали подбирать уток. На воде плавали белые перышки и клочья пыжей. У берега зашлепал подранок, Ветка прыгнула в воду и полезла за ним по камышам.
Чучела старик оставил плавать, отвязал шест, посадил в лодку собаку и уже потемну вернулся домой.
Кобель на берегу подвывал.
– Однако твой хозяин тебя потерял, а, Ветка? Повизгиват! – посмеивался над собакой довольный охотой старик. – Ожидат, как же, ожидат!
Кобель действительно потерял подругу и хозяина. Он пошатался вдоль берега туда-сюда, а потом смирился с тем, что его не взяли на охоту. Он весь вечер вставал и ложился, подрагивая от выстрелов, сильно долетавших по нижнему холодному слою воздуха над водой. Он обнюхал Ветку, залез в лодку, понял, что охота была ерундовая, по мокрым птицам, к которым у него было равнодушие.
8
Ели сытно. Долго сидели у огня хорошей компанией.
Старик даже ходил к лодке, поплескивая на воду светом керосинового фонаря, искать – не завалилась ли где в темноте под лавкой утка.
Он совсем развоевался, чувствовал себя сильным и здоровым, напевал сибирские кандальные песни, щипал уток и хвастался перед собаками.
Перо летало по зимовью, по рукам ползали пухоеды, нюхалки у собак были забиты пухом, они чихали и терли носами по лапам. Собаки видели, что хозяина веселит ихний чих, и старались вовсю – придуривались, черти.
Если попадалась утка, старик говорил: «Дамочка, стало быть, извиняюсь!» Если селезень, старик одобрительно говорил: «Мужичок, мужичок!» Дамочек было меньше, они осторожнее подсаживались к чучелам, больше попадались на это мужички, они посмелее и попроще.
Лагушок он сполоснул кое-как, засолил и придавил уток камнем. И тогда только почувствовал, что устал сильнее обычного, даже пошатывало.
Ночью ему было хорошо, сквозь бессонницу он слышал перелет и нетерпеливо молодо ждал рассвета, чтобы ехать в шалаш, и собирался жить еще долго.
9
Осенняя охота у Князева получилась удачно. На чердаке повисло полторы сотни копченых уток. Но часто без надобности поднимался по лестнице, медленно перелезая с перекладины на перекладину, и то открывал, чтобы проветрить, то закрывал – уже проветрилось – дверь чердака.
Собаки следили за ним снизу. А он посмеивался: «Зиму поживем, хозяева».
И все хорошо, если бы не случай.
Поехал он на зорю и при выходе из лодки оступился. Ну вот как будто кто его легонечко толкнул в плечо сзади.
Он как бы и оборотился на этого неизвестного и сказал: «От те на, пошто это со мной?»
Только сказал – и вот, весь уже в воде.
Ну, замок да замок, ладно. Лодку все же подтащил и на берег сам вылез. И – ничего, вроде голова не кружилась больше. Ему надо бы сразу в лодку да изо всех сил отгребаться в зимовье, а он – костерок гоношить, согреваться. Зябко стало.
Костерок так себе, трава да камыш, вроде и жарко, да не греет.
Покрутился на острове, покрутился, чует, совсем зазяб. Тут утки сели, бахнул – еще налетели, бахнул – еще налетели, будто согрелся.
Навалял десяток, да еще Ветка за подранками по камышам лазила – не бросать же ее на острове. Черти ее таскали! Уж и кричал он на нее, и ругался, а сам все зябнет и зябнет.
Вот момент-то и упустил, и пока греб – не согрелся уже. Расшуровал печку, чаю напился, хотел еще малины, а малины-то и нету. Вот так! Нету малины, а должна быть. И куда делась?… Должна же быть, если не домовой!…
Ночью старик неотвязно чувствовал, что пухнет. Пухнет, пухнет, аж на нарах не умещается. Ни рукой, ни ногой. До кружки не дотягивается.
А на улице мороз вроде, снег.
Днем он встал и едва-едва притащил дров. И под рукой дрова, а едва дошел. На всякий случай решил натаскать поболе – с нечистым дела плохи, того гляди – не даст подняться. В зимовье как-никак, хоть на карачках, а подтопишься.
Он и собак накормил, размочил лапшу в корыте, себе же заварил соленых уток, оставались в лагушке. Хотелось бы копченых, но разве осилить лестницу на чердак.
Вот тебе и наготовил на зиму, а жить, кто его знает, придется ли еще эту зиму.
Он забрался на нары, укрылся всем, что было в зимовье, начиная со старых ватных штанов, – курмушками, истертым оленьим одеялом: старался сопреть, чтобы пересилить болезнь.
«Вот как одному», – думал старик, и слезы сбегали от глаз к ушам. Плакал он, лежа на спине, уставившись в прокопченный потолок зимовья.
В эту, а может, в следующую ночь старик услышал гусиный гогот.
Потом он увидел снег в синем окне. Озеро остекленело, замерзло. Снег на льду не держался – сдувало. Лед был бутылочно-зеленый.
Старик побоялся шагнуть за порог, подобрал кое- какие чурочки да щепки, подтопился и лег на нары, сказав себе: «Теперь, Кирша, не натописся…»
Ему не хотелось думать об одном и том же; он и не боялся, что же тут бояться, дело известное, – а не хотелось. Он вспоминал какие-то давние случаи, какую-то далекую родню, забытых и случайных людей из давних странствий, семью.
Думал он и о своих собаках. Он даже заманивал их, чтобы перестрелять из ружья, но потом переменил план: вдруг что-нибудь счастливое случится, вдруг забредет кто на Шамановское! Может, они сами на охотника тропами выйдут, когда испугаются?… А мясо найдут… Кобель задавит теленка, зверька какого, кабарожку.
О смерти он давно все продумал. Умереть в его представлении было – уйти в черные далекие тайги, никому не известные, куда один за другим уходили прежние старики.
Давно они ушли туда, не вернулись.
Повалил снег и укрыл озеро и зимовье. Князь не оставил своего следа на этом снегу. Ушел великий охотник в черные далекие тайги, и все остальные снега идут теперь без него.
Глава пятая
ПРЕКРАСНАЯ ЖИЗНЬ ПО МЕЛКОМУ СНЕГУ
1
Шла охота по малоснежью, ходовая, изматывающая. Панфилыч сколько мог старался со своим Ударом, но все равно Михаил был сильнее, моложе и удачливее. Осталось какую-нибудь неделю отходить, пора было и плашки поднимать.
Михаила, как всегда, Панфилыч отправил на дальние круга.
– Тебе, однако, идти, Миша. Темя кругами обежишь, подымешь. Вон, глухаря порви. Я пока тут покручусь.
– Ну, не вам же идти, ясное море!
– Не всего глухаря-то бери, я им тоже сторожить буду. Грибков возьми и грибками сторожь. Белочка любит. Там добудешь глухаришку, рябчишку.
– И то правильно, – согласился Михаил. – Чай пить?
– Короче деньки становятся. Скоро вовсе в рукавичку сожмутся.
По «Маяку» была утренняя воскресная передача. Панфилыч сделал погромче и посмеивался.
На улице Михаил разжигал костер для чая. Звякнула канистра с соляркой, пыхнуло черное сажинное пламя в окошечке. Панфилыч неодобрительно подумал, что Михаил льет солярку направо и налево.
Солярки, вообще-то говоря, две столитровые бочки от экспедиции осталось: одна здесь, другая у Данилыча Подземного на базе. Лет на двадцать!
– Ах ёшь вашу клеш! Охотнички, растуды вашу мать! – заревел под окном Михаил.
Панфилыч обернулся к стеколышку – так и есть, опять собак дрессирует. Псы сидели на задах и, прижав уши, слушали лекцию хозяина.
– Кто без команды хапнет! Ясное море! Слушай меня! Саян, ты старшой, подходи! – Саян вскочил и вежливо, но без подобострастия подошел к цинковому тазу с кормом. – Удар! Твоя очередь! – Удар, помаргивая глазами, подполз к тазу и начал жадно хватать кашу. – Теперь ты, молодой! Байкал! – Байкал со щенячьей, не выветрившейся в этом огромном кобеле радостью вскочил, завертел всем телом и залез тут же в таз с лапами. – Салага!
2
– Разбаловались, – сказал Михаил, входя в зимовье с чайником в руках. – Алтая на них нету!
Алтай, лучший из трех Михайловых кобелей, остался в Ннижнеталдинске у тещи Ельменева, Клавдии Арсентьевиы Кипятковой. Это был огромный выродок с примесью какой-то совсем непонятной крови, у него висели уши, хвост был некруто завернут, но масть была лаячья – черная с белым, разве только легкой рыжиной отдавал. Когда Михаил уходил на промысел, Алтай чуть не развалил поросячью стайку у тещи: прыгал там по стенкам как сумасшедший. Он и лабазных кобелей рвал. На зверовой охоте Алтай делал чудеса, хорош был по белке и по соболю, ходил много, но тут ему не уступали ни Саян, ни даже молодой Байкал, тоже способные трудящие собачки. Основной талант у Алтая был на медведя – четверых уже брал. Двух с Саяном вместе. Хоть бы царапнул один! Такой ловкий да хитрый. Но брать с собой в тайгу Алтая было нельзя. Он Панфилыча не признавал, а это грозило большими неприятностями. Раз недоглядеть – ни одна больница после Алтая не сошьет: по-бандитски нападает, молча да на грудь, откуда только у него повадка такая, ведь ни одна охотничья собака не имеет права такое делать! Правда что зверь, а не кобель.
– Грибками, значит, сторожь пока. Да с куревом-то ох поаккуратнее. Соболишко-то отходит от табаку.
– А я в рукавичках куряю, ясное дело, – соврал Михаил, по-мальчишески ясно глядя голубыми глазами.
Стариковские причуды! Уж сколько раз специально замечал Михаил, что нет особого значения – курящий охотник или нет. Одно мнение. Равно ловят – что курящие, что пьющие. Ну, пусть пять процентов отходит от ловушки курящего, так ведь не бросать же курить из-за этого, как Панфилыч бросил. Пропади они, соболя, ведь не я для них, а они для меня. Гоняться за ними с утра до вечера, да еще думать! Нет уж, не сесть на валежину и не покурить, не обдуматься!… Это же первейшее дело!
Попивши чаю, охотники оделись, привязали лыжи, Михаил махнул рукой и крикнул:
– Львы! За мной!
Обе собаки как с ума посходили от хозяйского окрика, бросились сначала в одну сторону, в другую, потом определились, куда бежит хозяин, обогнали его на мелком-то снегу, и побежали впереди, да на махах все, на махах, пока не скрылись за Талым ручьем в темном молодом ельнике.
Панфилыч давно уже не бегал просто так, от избытка сил. Он отвязал Удара и взял его на веревочку, потому что кобель тоже норовил за компанией.
3
Малоснежье – самый ответственный период сезона. Позже собаки не смогут работать, будут ходить сзади по лыжне, тонуть в снегу по уши, жалобно поскуливать.
Удар показывался время от времени то там, то здесь между деревьями. Панфилычу хотелось увидеть свежий ночной след соболя, в километре от зимовья он и увидел его, как подарочек на снегу лежит. В вершину ключа вел след.
– Удар! Куда ты, старый хрен, попер! Удар! – усовещал Панфилыч умного кобеля, который впопыхах- сильно много жирного запаху было на следу – сунулся в пяту. Но кобель уже и сам во всем разобрался и прыжками исчез в кустах, мелькнул в вершинке, потом перевалил сопочку, и стало не видно его и не слышно.
Панфилыч прошел по лыжне немного, оставил лыжи, чтобы не путаться с ними в кустах, не поломать, и полез за собакой вверх.
Через полчаса сквозь стучавшую в ушах кровь донесся голос собаки.
Так и есть, на гари. Панфилыч сильным ходом перебежал через неглубокую черную падь, открывшуюся за вершинкой, – сначала вниз, потом вверх наискосок, всего-то километра три-четыре, – утирая пот с бровей и вслушиваясь в голос помощника.
Кедр, под которым мячиком подпрыгивал Удар, стоял отдельно, довольно далеко от соседних деревьев, соболю не уйти.
Но соболь и не думал перескакивать, затаился, пережидает, когда собака отвяжется от него.
Удар показывал соболю, что совсем выходит из себя, потому что сам-то слышал приближение хозяина, но время от времени – хитрый же кобель: – замирал, выглядывая и выслушивая зверька, уркавшего на него сверху, и тогда по умным глазам собаки было видно, что просто напускает она на себя весь этот псих, роль разыгрывает.
Панфилыч встал поудобнее и шлепнул пулькой по стволу кедра.
Ни души, ни дыхания. Потом прошуршало, мелькнуло. Панфилыч еще раз выстрелил, и, немного подержавшись за ветку, соболь, развевая хвостом и ударяясь о нижние сучья, полетел в снег. Упал соболь на четыре лапы и поднял голову. Удар одним прыжком придавил его.
– Замри! – крикнул Панфилыч. – Удар! Замри!
Удар и не думал рвать добычу. Уж сколько палок обломано о бока – можно и наизусть выучить: найди – отдай!
Соболь оказался редчайший, темный как ночь, с голубоватой сияющей волнистой подпушью, на семьдесят пять рублей по шунгулешским ценам.
Обычно здесь соболь светлый, рыжий и дешевый, хоть и много его. Цвета распределяются приблизительно так: шесть раз меховой, три раза воротовой, один раз темно-воротовой, а вот такой красавец-головка – один из сотни, а то, считай, и из двух сотен не прибежит. Головка головке рознь. Еще пару таких, и сравняться с Михаилом можно. Уж поахает, поахает.
4
В этот день Михаил тоже гнал соболя. Только начал плашки сторожить, как собаки подхватили ночной длинный след, уж после обеда где-то.
Далеко забежали собаки – шел, шел к ним, пока голос услышал, да на голос сколько идти пришлось. Добыл соболя уж к вечеру, изрубил одну колоду чуть не в щепки, а соболь – под другую, да оттуда в третью, в дупло! Собаки упустили!
Выкуривал куском дымной шашки, остаток был. Торопиться надо было на ночевку, а он вошкался с соболенком.
Михаил ругал соболя и собак почем зря, жалко было и шашку, и термитную спичку: по большому знакомству старшина с полигона принес – остаются там неиспользованные.
Заловили соболька кое-как, замучили бедного.
В вонючей саже с головы до ног, с порванной штаниной, ободранным о сучок коленом, сунув добытого соболя в карман, побежал Михаил искать лыжи, где их бросил, а оттуда – в зимовье, стараясь прямить путь, а в зимовье холодном, при свете коптилки, где-то уже к полночи, разглядел Михаил, что цвет у соболя подло рыжий, а стрелял в темноте, сблизи, разорвал чуть не пополам, да еще собаки, стараясь помочь побыстрее, чуть не напрочь откусили соболю голову, и теперь там лоскут оторван, да еще от сажи его стирать не отстирать! Возни сколько! Пошел день общим счетом за пятерку.
5
На обратном пути с круга в зимовье Петр Панфилыч Ухалов шел уже едва-едва, присаживался на пеньки.
От усталости в нем несмотря на удачу, нарастало какое-то раздражение. Он вспомнил, как нынче напрасно совсем поссорился с охотоведом Балаем. Надо было, конечно, взять свое, пусть паренек знает, что с Панфилычем не стоит связываться: в дерьме вымажет, если сам съесть не сможет.
Дело было с северным оленем. Ухалов с Мишей Ельменевым, пользуясь поблажками, какие добывал Ухалов своим особым положением, всегда получали задание на северного оленя. Промхоз нанимает на эту охоту вертолет. Бригаду – Панфилыча и Мишу – завозят и вывозят, нужно только убить и мясо к площадке стаскать. Считается, что добывать северного оленя сложно. Панфилыч это мнение всячески раздувает и поддерживает.
Мало знают северного оленя шунгулешские охотники, навострившиеся на лосях, изюбрах, косулях и кабарожках. А что олень? Охота, как и всякая другая: в нужное время в нужном месте точно стрелять.
Хороший куш – две тысячи рублей за неделю – не хохотушки. Нынче чуть не сорвалось дело, если бы Панфилыч не полаялся с охотоведом, не прижал бы его через власти.
Охотовед же знает эту охоту и подговорил каких-то транспортных начальников, мол, заработаете, ребята! Простая вещь, он из них бригаду оформляет: забросит, вытащит, поохотятся, заработают. И всем хорошо!
На этих трех охотников охотовед и отложил половину лицензий. Транспорт ему нужен, понятно! Вертится перед ими и так и эдак. Пойми мол, Петр Панфилыч, люди-то нужные!