Ну, это ты сам как-нибудь, мы свое дело знаем. Пошел Панфилыч куда надо, пожаловался, попросил заступиться за простых охотников, которые трудящие передовики!
Кто же не заступится: с одной стороны – обиженная простота неграмотная, с другой – высшее образование.
Охотовед, конечно, не ожидал такой подлости.
Панфилыч знал всегда, к кому пойти жаловаться: к кому – на охотоведа, к кому – па директора, к кому – и на тех и на других вместе, и на третьих…
Позвонили из райкома, охотовед отдал лицензии Панфилычу, но, что и плохо-то, слова не сказал, не грозился, не ругался, не материл.
Погрозись он – потом ему и руки связаны: травит, мол, из личной ненависти, за критику. Видно, ушлый малый. Такого берегчись надо. Отдал и посмотрел с умом. А что он, дурак – с простым охотником на глазах у начальства воевать?! С передовиком тем более. Да и сложное это дело, между прочим, кто понимает. Что с него взять, с охотника? В должности не понизишь.
Панфилыч все это понимает, для него это как шашки! С правды, говорят про него, живет, неправду поддаивает. А что? Кто сгребет – тот и уведет, если по-нашему, по-простому.
Ну и другой стороной тоже умеет ударить. Встанет на собрании, медленно, внушительно: «В нашей Советской стране! При Советской-то власти, передовиков зажимать? Простых охотников? Разве так велит нам, значит, партия и правительство, чтобы передовых зажимать, а лентяям блага? Если, значит, ход этому делу дать, нас по головке партия и правительство не погладят! Кое-кто думает, мол, закон – тайга, прокурор – медведь? Не выйдет, товарищи!»
Панфилыч устал и на пеньке сидеть, встает, пошаркивая лыжами, начинает спускаться в белую долину Талого ручья, в Теплую падь. Теплая она потому, что ручейки бьют незамерзающие, но не теплые, а как огонь холодные.
У самых лыж мелькнула мышка – маленькая, едва лапками гребется. Панфилыч пригляделся, а это и не мышка вовсе – землеройка. Холодно и глубоко ей на снегу стоять лапками, медленно пробирается босиком. Панфилыч с необычайной резвостью ударил два-три раза по снегу, где унырнула мышка, придавил ее палочкой ольховой.
Вкус свой имеет каждый зверь. Соболь, например, очень любит землеройку, возлюбленный его запах. На одну такую бурозубку Панфилыч как-то трех соболей поймал, во как лезут за сластью! Панфилыч поднял бурозубку и рассмотрел мордочку с хоботком и множеством мелких зубов. До чего мала, с палец не будет, а хищная зверь.
Ночью, со сна, Панфилыч будет время от времени вздрагивать, покрикивать, просыпаясь от своего храпа. Будет в полусне растоплять печку и греться, а утром, покормив Майка, опять пойдет на охоту, настораживать второй из трех кругов, находящихся в его ведении. И эдак до глубоких снегов. Там полегче, делов-то мало останется: раз в три-четыре дня по кругам обежать.
Такова прекрасная жизнь охотника по мелкому снегу.
Ну а бывает, что мелкого снега вообще не бывает – сегодня чернотроп, а завтра – на метр, и нет сезона с собакой. Или дождем хватит, чиром снег заледенеет. Тогда всем сезонникам конец, у штатных-то плашки выручают, ну и с капканами, кто умеет.
Нынче-то хорошо, удобно получилось. И побелочили хорошо, и пособолевали. Теленка Михаил стеганул на дальнем кругу, мясо подтаскивает. Хорошо нынче. Пусть идут, пускай ложатся в черную тайгу белы снеги!
Глава шестая
ДАНИЛЫЧ
1
Заведующий задуваевским участком Ефим Данилыч Подземный – человек небольшой, не то чтобы толстый, а сытый, сырой и тяжелый. У кого и кудри под шапкой не потеют, а у Данилыча лысина всегда отпотевшая. Снимет шапку, платок достанет специальный, оботрет. Он никогда-то хороших волос не нашивал, но это забылось, и он рассказывает, что были волосы, густые были, как у медведя, и крепкие, как свиная щетина; баба висьма висела, держалась – в семейной жизни все бывает, когда особенно мужчина яровитый.
– Твоя-то? – с сомнением качнут головами слушатели.
– Не всегда я лысый был, мужики, не всегда и Домна была необорная, школьница была, тоненькая была.
– Куда же волосья делись?
– А сопрели, – скажет Данилыч и, трусовато оглянувшись и поморгав глазками, усмехнется.
2
Сейчас Данилыч ехал на свой участок.
Впереди лошади бежал его старый и неплохой кобель Бурхало. За ним, под ногами у лошади, – сучка Шапка, а сзади – уже два раза битый в это утро, рыжий, сильно смахивающий на простую дворнягу, кобель Гавлет. Ехал Данилыч на один из складов своего участка в ухаловскую или, как он ее иногда еще называл, чтобы уколоть Панфилыча, князевскую тайгу. Ведь она раньше-то князевская была!
Ждали Данилыча на базе нетяжелые дела. Скоро замдиректора Балай обещал ему транспорт для вывозки ореха – болота подмерзли, брод перехватило льдом, вывозить давно уже можно. И теперь вот нужно сделать для аккурата учетик, посмотреть баланс-хозяйство.
Маленький учетик. Что там может случиться? Махнову-малому оставлены продукты открыто – украдет кто? С орехом что-нибудь? Махнов, конечно, оплатил продукты. А воров отпугнули хорошо.
Была история. Баба одна, Тамарка, воровство ореха организовала. Но Данилыч сумел, правда не без помощи Ухалова, дело выправить и под суд воров подвести. Теперь воры, как понимал Данилыч, напуганные строгой охраной задуваевского участка, долго не сунутся. Разве тарашетцы-хулиганы – теперь их власть приближается – забредут. Ну, сильно-то не побалуешься возле Панфилыча. Это такой крючок, Петр-то Панфилыч Ухалов, что лучше не цепляться – не отвертишься. Ухалов и есть Ухалов, фамилия-то жиганская, Ухалов!
3
Интересно заметить, что в своей редкостной фамилии Данилыч не замечал ничего такого особенного, хоть и часто за нее над ним безвинно потешались. Серьезная фамилия, чего там, звучит солидно – Подземный! В чужих же фамилиях Данилыч не упускал случая отыскать порочное значение, видел он таковое и в фамилии своего давнего друга-недруга Петра Панфилыча Ухалова. Сам же, отвечая на подкавыки, усмехался: «Мы Подземные, наши дела темные!» Намекал этим на большие тайные дела, каковых, собственно говоря, и не было в действительности. Какие дела у заведующего участком – усушка, утруска, бой, мышье яденье… Малый все оборот!
Данилыч не любил Панфилыча, но часто о нем думал, говорил, вспоминал. Панфилыч же его будто и не замечал, презирал, можно сказать. Данилыч чувствовал презрение к себе и имел за это на друга-недруга немалую злобу, или, как говорится, зуб.
Теперь вот Данилыч вез с собой официальные слухи и, как ни странно, даже будто бы радовался немного, что большой кусок кедровой тайги надо будет тарашетцам отдавать, хоть это обстоятельство в первую очередь – и больнее всего – ударяло его же самого! Ведь задуваевский участок придется ликвидировать, и тогда, чтобы остаться «наверху» – а он считал себя наверху, – Данилычу надо будет переезжать в другую деревню, в Золотоношу, вить новое гнездо, строиться!
Но возникали при этом неприятности и для Петра Панфилыча Ухалова, а вот это-то и доставляло удовольствие Данилычу!
Во-первых, круг – сотня плашек – прямо уйдет от Ухалова к тарашетцам; во-вторых, нахлынут соседи-разбойники, будут промышлять рядом, разгонят, выбьют зверя из ранее нетронутых резервных таег! А беспокойства-то, беспокойства!…
И хоть самому плохо, а все-таки как не порадоваться: ведь и Панфилычу неприятность!
Петр Панфилыч Ухалов не из тех, кто без звука свое отдает, переживать будет, письма сочинять, сети плести: «Мы, нижеподписавшие, передовые охотники Шунгулешского коопзверпромхоза…»
Крючок. Ведь, в сущности, ну кто такой? Неграмотный человек! Кто он против Ефима Данилыча Подземного? Можно сказать, подчиненное лицо-о! Охотник, и все. Передовик ты, не передовик, пусть богатый, а все ж таки не торговый работник!
4
Посреди таких мыслей обомлел Данилыч – по тропе прямо на него катился заяц. То есть заяц крутился по кустам, а Бурхало его ловил и давил. Так и задавил, случайно как-то. Данилыч, правда, успел дробью трахнуть, когда заяц еще раз выскочил на тропу, а Бурхало завяз в кустах.
Заяц выскочил и обезумело повалил навстречу, Данилыч стрелил и попал. Заяц сел на снег и заверещал, закрутился на месте, разбрызгивая кровь крупными каплями. Бурхало додавил.
Данилыч слез с лошади, зайца к седлу приторочил победно, головкой вниз.
5
Теперь кончилась спокойная жизнь. Раньше-то тарашетцы далеко были, горлопаны. Отняли назад Замайскую тайгу. Она и верно ихняя была, в ранешние-то годы. Отняли и теперь подступили своими ордами.
Данилычу всегда казалось, что тарашетцы – это дикие орды варваров, а шунгулешцы – стройные колонны трудящихся охотников и орешников. Теперь как саранча будут налетать тарашетцы во главе с перебежчиком-предателем Тиуновым. Вместо спокойной жизни теперь нужен глаз да глаз.
А до этого, вот уж сколько лет как дети подросли, жил Данилыч, как он сам про себя считал, слава богу. Участок у него меньше всех, заготовки больше всех, заработки больше остальных заготовителей. Сторожами – дочь, тесть, пока не умер, жена Домна, старший сын, пока не уехал жить на океаны, даже младший Костик, и тот бывал оформляем еще школьником. Вот Костик техникум кончит, приедет!
В хороший год – кедрач на участке очень удобный и сравнительно легкий – выходило иногда по семи окладов. Это, значит, так надо считать: семьдесят твердых берем – раз, за тонну ореха пятнадцать рублей идет заготовителю – это два, третье – сам с сынами сдаст. А кому сдаст-то, кому? А сам же себе! Сыны в охотку помашут колотами, а уж принять-то Данилыч примет во всеоружии.
Усушка, утруска, бой, мышье яденье!
Главное, умел Данилыч радоваться своим маленьким хитростям.
6
У зайца вся требушонка в горловину ушла, в животе заяц вытянулся, талия тонкая стала. Заяц уже обболтался, уши у него и те красными стали, и бок лошадиный красный, все кровью вывозил, сапоги и мешок, все в крови. Данилыч поругал себя маленько, что сразу не сообразил. Ведь на горячем лошадином боку заяц кровит, а положить его сверху на мешок – давно бы заколел, мороз-то к тридцати пяти.
Хотелось как покрасивее.
7
Ефим Данилыч Подземный весь в маленьких тайнах. Роется в них, копается, выглянет на божий свет – вроде не туда копал, поправку надо делать. Иной раз и сам себя перехитрит. Когда тайн и хитростей не хватает, Данилыч их из ничего организует. Вот не знает еще Петр Панфилыч Ухалов, что решение состоялось. Данилыч ему скажет, конечно, да и как не сказать, когда Балай специально велел предупредить, чтобы с тарашетцами какого конфликта из-за плашек не случилось, но скажет не сразу, потаится, попрячет, выждет подходящий случай.
Или вот Шемяка-пасечник обезножел, бросил участок. Данилыч не поленился, раз пустует участок, съездил за ручей Кобылку, поднял двести плашек, кое-как чем попало наживил, но поднял. И молчит, таится. Украсть могут, кто забредет, а могут и не украсть. Только вот теперь лыжи надо сделать, чтобы можно было проверять, ходить время от времени.
Никто не запретил бы Подземному взять на время участок, пожалуйста, бери, без план-задания, дали бы с радостью – уважаемый же человек! Не то! Тайком слаще. Может, и узнают о проделке, ну тогда вместе с другими посмеется, но уж сам-то нет, не скажет. Пусть думают, что в субботу-воскресенье он из Задуваева выбегает на ходовую охоту, чести больше.
К Шемяке он заезжал, пособолезновал, но собачку шемякинскую, Дымку, какой-то головорез уже купил. Тут промашку дал Данилыч, но все-таки пособолезновал. Может, и понял Шемяка, что по собачку приезжал Данилыч. Понял – ладно, а прямо сказано ни слова не было.
Пикалов-пилорамщик какого-то городского привозил, взяли собачку за сорок рублей. Сорок-то, конечно, Данилыч не дал бы, дорогая забава, но все равно жалко. Вот всегда так!
8
Шапка вертелась и все отставала, чтобы соединиться с Гавлетом. Данилыч замечал эти маневры, ругал и стыдил сучку: «Мать по соболям, а ты по кобелям!»
Гавлет, заслышав голос хозяина, щурился и отставал на тропе, садился. Не удается тебе, хитро думал Данилыч, гулять начнет – с Бурхалом запру в стайке, пусть толковые щенята будут, а не от приблуды какого-то.
«А, тварина-а! Суньса только! Застрелю!» – крикнул Данилыч на Гавлета.
Сейчас она не гуляет, играет ишо, молодая. Щеночки могут хорошие выйти. По десятке если кинуть… Иная и по два раза щениться изловчается.
Да, кругом деньги, кругом!
9
Уже сумерки спускались на вершины старых кедров, когда дорогу, угадываемую лошадью под снегом, пересек лыжный след, – это начались ухаловские путики.
Собаки убежали за Бурхалом, он-то знает базу, работящий Данилыч сделал крюк, чтобы посмотреть на первую кладку орехов.
Стараясь не ломать ухаловскую лыжню, проехал по целику, обдираясь о кусты, рядом с лыжней, как строчку в кодексе подчеркнул. Данилыч вежливый сосед. Миновал две плашки: в одной кедровка была задавлена, другая настороженная, с темнотой в раскрытой пасти. По-приятельски если, кедровку выкинуть, плашку насторожить, но Данилыч этого делать, разумеется, не стал, потому что такую любезность Ухалов не оценит, спасибо-то, может быть, и скажет, а сам подумает про себя, что у него белку утащили. Уж такой человек.
Штабель был покрыт толстым слоем снега. Видно, что Панфилыч не поленился, недалеко от штабеля делал крюк – проверял, цело ли хозяйство Данилыча, а может, смотрел, не проложил ли соболь следок к мышам под штабель. Но тоже – аккуратный человек! – шагов на пять не подходил: чистый снег вокруг штабеля, как печать государственная.
Мешки с виду все были целые, мышами немного наброжено. Есть следки, но не сказать, что много. Птичьи следы, как водится. Орехи в мешках лежали на бревенчатом настиле. Вот между бревнами, наверное, мышей ужас сколько. Мышь – от нее не спасешься.
Кедровки – вот тварина истинная! – не столько сожрут, сколько растащат. Кедровка напрячет, напрячет, а потом ищет в голодное время свои похоронки, ну вот как старуха забывчивая, все чекотит, скандальничает. Глупое поведение! Умная птица немного бы прятала, да помнила лучше. А эта – ой, гдей-то у меня-то? Тварина, одно слово.
Наведя проверку, Данилыч вернулся на дорогу и начал спускаться в падь. Пока туда-сюда, зелень над тайгой осела вечерняя, потемнело небо, приехал Данилыч на базу уже по темноте совсем, собаки ждали, дал им хлеба.
Прежде всего он затопил печку, накидал дров, проверил картошку – оставлял полкуля, в старом рваном одеяле закопанную под нарами и закрытую сверху картонными ящиками. Диво дивное, картошка не замерзла! А ведь махнув рукой оставлял, не везти же ее было в Задуваево! Вот тебе и на, не замерзла!
Данилыч от удачи повеселел. Он расседлал лошадь, отвел ее, звякавшую колокольцем, за барак, в затишок, дал ей сена и овса. Проверил замки на складе, прислушался. От зимовья Панфилыча – километр до него через ручей – ни звука. Или нет никого, на дальние круга ушли? Не мальчик, решил в гости не идти по ночи, дожидаться, пока сам Панфилыч заявится к нему за новостями.
Он бросил зайца на чердак, в зияющую темноту, настрогал привезенного мяса, сходил за водой и заварил суп.
Дождавшись чаю, напился, поел привезенной с собой вареной говядины с луком, сводил лошадь к теплому ключику, попоил немного и, запустив Бурхало и Шапку в барак, лег спать.
Гавлет поцарапался в дверь. Данилыч мстительно улыбнулся.
Желудок привычно побаливал. Он и так и эдак ложился, побаливал желудок.
Данилыч уже заснул и стоял за прилавком огромного магазина, когда в стенку стукнуло. Он испуганно сел и пожалел сразу, что не сходил к Панфилычу, – было бы спокойнее.
Еще стукнуло.
Челюсть ослабла, зубы клацнули сами собой!
Копытом в стенку брякала кобыла.
Данилыч заставил себя встать и принести кобыле попить в ведре, а с ней и так бы ничего не случилось, простояла бы у другого-то хозяина.