- Что значит Шпиндлерув Млин?
- Мельница некоего Шпиндлера. Так вот оттуда полчаса по дикой дороге в горы - и мой дом. Я назвал его Приют Одинокого Слона.
- Почему? - удивилась Лида.
- Увидите, - Генка изобразил загадочность.
- Наверно, хибара какая-нибудь, - себе под нос проворчала Лора. - Как у Чарли Чаплина в "Золотой лихорадке".
Пейзаж за окном машины не особенно радовал глаз. Сначала вокруг расстилалась унылая равнина, кое-где тронутая голыми деревьями, потом пошли не менее унылые дома. То ли дело было в настроении, самом пакостном, то ли погода виновата. Низкие тучи, похожие на грязную вату, казалось, задевали верхушки деревьев, роняя из распоротого брюха редкие снежинки.
- Это уже сама Прага! - как-то лихорадочно оживился Генка, когда одноэтажные домишки сменились успевшими облезть, какими-то очень советскими на вид новостройками. - Тут всего-то пятнадцать километров от Рузине до центра. Эта улица называется Вейварска. Как тебе, Вадик, встреча с мечтой детства?
Вадим скрипнул зубами и промолчал.
- Ничего, я вам все-все покажу. Я тут каждый камень знаю.
- "Здесь каждый камень Ленина знает", - с подвыванием продекламировала Лора. - Или "помнит"?
- Какая ты, Лорочка, умная! - восхитился Генка. - Тебе череп не жмет?
- Че-го?! - оторопела Лора. - Ты чо, парень, мириться решил или собачиться? Мало ты нам всем... - тут она понесла такое, что даже Макс смущенно хмыкнул, а Лида заалела ушами.
- Ты, милочка, похоже, не кололась давно, - с усмешкой отбил Генка. - Эк тебя колбасит. Ничего, скоро приедем, дам тебе жгутик, дам тебе шпричик, даже дозу дам, ты-то ведь наверняка побоялась через границу тащить. Ничего для тебя, роднулька, не жалко. Видишь, как я вас ждал!
- Ах ты, сволочь!.. - тяжело выдохнула Лора, и ее лицо залила мучнистая бледность.
* * *
1992 год
В этом мрачном доме на Загородном проспекте семья Ларисы Бельской жила с 46-ого года. Прабабушка Мария Петровна, вдова известного художника, обласканного властями, уехала в эвакуацию еще осенью 41-ого. А когда вернулась, оказалась, что роскошная трехкомнатная квартира рядом с Александро-Невской лаврой занята. И не кем-то там, а полковником из Большого Дома. Мария Петровна походила по инстанциям, походила, хотела в суд подать, но не рискнула. Поселилась у сестры в ее крохотной комнатке на Мойке, вместе со всем своим многочисленным семейством: тремя сыновьями, невесткой и внуком. Изнеженная, ни минуты в жизни не работавшая, не державшая в руках ничего тяжелее бутерброда, она устроилась подсобницей на стройку. И через полгода получила комнату размером 16 квадратных метров в доме, который ее бригада восстанавливала.
Младшие сыновья со временем женились и разъехались, а дед Ларисы остался с матерью. В эту комнатушку и жену привел. Потом эта история повторилась еще раз: младшие братья ее отца тоже женились и уехали, а комната, как настоящее роковое наследство, снова досталась старшему. Ненависть к темной, узкой, как чулок, конуре с окнами во двор-колодец, тоже пришла к ней по наследству - странной разновидностью генетической памяти.
Чтобы заглушить тяжелую тоску, которая неизменно охватывала ее в тот момент, когда она приходила домой и за спиной закрывалась тяжелая входная дверь с огромным болтающимся крюком, Лариса рисовала. Чем угодно и на чем угодно: красками, карандашами, мелками, на бумаге, на деревянных дощечках, даже на обоях. Окружающий мир был слишком серым и унылым - тот мир, в котором ей приходилось жить. За аркой подворотни начинался другой мир, яркий и бесконечный. И она, как могла, пыталась перенести тот мир, в свой, опостылевший до оскомины.
Братьев и сестер у Ларисы не было, поэтому комнатка должна была с неотвратимостью гильотины стать ее вотчиной. Но жизнь в ней в ее глазах не стоила ни гроша. Поэтому уже с раннего детства Лариса знала, чего хочет. Выйти замуж за мужчину с приличной квартирой. Пусть он будет бедный, некрасивый, глупый, злой, но зато с хорошей жилплощадью.
В школе она училась, как говорится, ни шатко, ни валко, творческий конкурс в Академию художеств прошла успешно, а вот на сочинении срезалась. Год малевала вывески и стенгазеты на заводах, ходила на подготовительные курсы. Обидевшись на отвергнувшую ее "Репу", поступила в "Муху".
Время шло, мечта превратилась в идефикс, но к осуществлению не приблизилась ни на йоту. Желающих подержаться за пышную попку было больше, чем достаточно, но вот жениться охотников почему-то не находилось. Уж слишком она была вульгарна, бесцеремонна и слишком уж хотела замуж.
Ей исполнилось двадцать, когда она познакомилась с Харальдом. Он был филологом-славистом из Швеции и приехал на стажировку в университет. Харальд увлекся ею, а Лариса сначала рассматривала его исключительно как средство передвижения. Но потом увидела, что викинг весьма хорош собою - под два метра ростом, светловолосый, голубоглазый. К тому же добрый, веселый и, что особо приятно, нежадный. Неожиданно для себя она влюбилась, да так, что готова была жить с ним даже в своей комнате на Загородном.
Он звал ее Лара, Ларчик - с мягким, немного смешным акцентом. И любил ее такую, какой она была: нахальную, горластую, может быть, не слишком умную. Он хотел на ней жениться, увезти в Швецию, хотел, чтобы у них было много детей, не меньше четырех - два мальчика и две девочки. Лариса мечтала, грезила наяву. Она представляла себе небольшой светлый домик в пригороде Упсалы, спрятавшийся в сосновом бору. Светловолосых детей, играющих в саду с огромной собакой. Себя - солидную фру Экелёф. И рисовала, рисовала - опираясь на его рассказы, длинные, неспешные, как теплый летний вечер. Она даже стала мягче, женственней и спокойней.
А потом мир снова сжался до размеров шестнадцатиметровой комнаты в коммуналке. Потому что Харальд погиб в автокатастрофе, смертью нелепой, как и любая другая преждевременная смерть.
Лариса не пыталась вышибить клин клином, потому что знала: это бесполезно. Но бесчисленные мужчины, которых она, к огромному неудовольствию соседей, приводила в свою комнату, призваны были хоть как-то согреть своим теплом ее мир, ограниченный четырьмя стенами и бесконечный в ледяной тоске. Согреть если не душевно, то хотя бы телесно.
Теперь ее "обычные" картины, безукоризненные по технике, напоминали холодные раскрашенные фотографии. Все окружающее слишком больно напоминало о неосуществившихся мечтах, именно потому, что они были так реальны. Поэтому ее пейзажи и натюрморты, четкие и безжизненные, совершенно не пользовались спросом. Зато абстрактные картинки, разноцветные пятна, кляксы и полосы, в которые Лариса вкладывала всю себя, буквально перетекая в них, расходились влет.
У каждого из нас есть "пустые лета", а есть центральные годы, на которые потом, как бусины на нитку, нанизываются все дальнейшие события. Для нее таким годом был тот, в который она нашла и потеряла единственную свою любовь. Поэтому встреча с Максимом была только следствием. Потому что Макс чем-то напоминал ей Харальда. Очень отдаленно. Так, Харальд для бедных. Не такой красивый, не такой умный, не такой добрый, а очень даже наоборот: грубый, эгоистичный, без тормозов, к тому же любитель выпить и пустить пыль в глаза.
Это был мазохизм чистейшей воды. Лариса мучалась, ругалась с Максом, уходила, хлопнув дверью, но все равно возвращалась. Потому что он не давал ей забыть. Вот только Ларой, даже Ларисой, не разрешала себя звать, это было слишком больно, хотя и прошло уже без малого восемь лет. Она стала Лорой - дурацкое, претенциозное имя, которое почему-то ассоциировалось у нее с выдутым из жвачки пузырем. Что ж, иногда она самой себе казалась таким же пузырем - который громко лопается и залепляет физиономию липкой паутиной.
Ей никогда не были нужны стимуляторы для того, чтобы писать картины. Ее приятели пили, курили "травку", жевали "кислотные" промокашки и отвратного вида поганки. Некоторые нюхали или даже кололись. Для воображения, для вдохновения, говорили они, попробуй. Но она боялась. Не привыкания, зависимости - нет. Разве такое может случиться с ней - особенной, непохожей на других?! Боялась чего-то привнесенного извне, навязанного ей дурманом. Она смотрела на них с ужасом и отвращением, потому что слишком хорошо знала, что такое наркотики. И даже подумать не могла, что придет такой день, когда она не сможет жить без дозы.
В тот день все было иначе.
Почему-то не писалось. Навалилась тяжелая душная апатия, кисть просто валилась из рук. Несильно, но тупо болела голова. Обычно, если дело не шло, Лора злилась, швыряла кисти, тряпки, ругалась, пинала стулья. Но теперь хотелось сесть на пол и заплакать. Что она и сделала. И за этим непродуктивным занятием ее застал звонок в дверь.
Генка просто лучился благодушием и сочувствием.
- Не расстраивайся, - ворковал он, как почтовый голубь. - Со всеми случается. Творческий кризис. Это пройдет.
Лора только головой мотала: не пройдет, никогда не пройдет.
- Значит, не пиши пока. Отдохни.
Она продолжала упрямо трясти головой.
- Тогда... - вкрадчиво произнес Генка, - есть один способ. Но тебе он не подойдет.
- Почему?
- Ну... Общество не одобряет.
- Плевать мне на общество!
- К тому же многих затягивает.
- Ты про... - скривилась Лора.
- Угадала. Я же не предлагаю тебе ширяться постоянно. Так, изредка доза-другая. Как раз для таких случаев, когда башка трещит и дела не идут.
- Не знаю, - нахмурилась она. - Как-то это...
- Боишься подсесть? Но ведь это только для слабаков опасно, у которых тормозов нет. Ты-то ведь не такая.
- Вот этого я как раз и не боюсь! - фыркнула Лора. - Я боюсь, что это будет... не мое. Картина, я имею в виду.
- Глупости! Просто маленький толчок. Как будто тебя из самолета пинком под зад вытолкнули, а дальше уже сама летишь, парашют раскрылся, красота.
Лора колебалась. Внутренний голос вопил: не смей, нельзя, Харальд бы это не одобрил. Но от мысли о Харальде стало еще тошнее. Избавиться от этого мерзкого состояния можно было, только выплеснув себя на бумагу.
- Ну... разве что один раз, - неуверенно протянула она. - А где взять?
- Держи! - жестом доброго волшебника Генка протянул ей на ладони маленький ампулу без маркировки с прозрачной жидкостью. - Прими, прелестная подруга, моей любви прощальный дар. Как говорила Сова, безвозбезно.
- А что с ним делать надо?
- Ну и серая ты, Лорка! Ладно уж, помогу. Шприц-то у тебя хоть есть? Только, чур, Максу ни слова. Вряд ли ему это понравится...
* * *
24 декабря 1999 года
- А вот эта улица называется Под каштаны. Весной, в мае, здесь все белое. Иногда мы ездили по ней в школу. А иногда по другой улице, я вам ее потом покажу. У нас был желтый "рафик". А еще - какой-то другой автобус, побольше, красный, почти квадратный. Шофера звали Зденек, он был лысый, как коленка. А другой...
- Ты лучше на дорогу смотри, экскурсовод... - взвился Макс, из последних сил стараясь не уточнять, какой именно экскурсовод. - Сейчас впилишься куда-нибудь, вот и все Рождество.
Вместо ответа Генка так опасно подрезал синюю "Шкоду", что женщины дружно взвизгнули, а Макс и Вадим хором выругались.
- Что, усрались? - расхохотался Генка. - Ничего, сейчас уже приедем, отмоетесь.
Оксана, прикрыв глаза, покачала головой и прошептала что-то, очень для Генки нелестное.
- А почему тут дома такие, ну, частные, что ли? - пропищала Лида. - Это новый район?
- Ну, не совсем новый, - снизошел до ответа Генка. - Но и не старый город, конечно. Здесь в основном виллы. Посольства, консульства. Наше тоже. И моя школа. И дома старых буржуинов. Гонзин папенька был послом в какой-то банановой республике. Сейчас в Штатах обитает. А домишко сыночку оставил. Мы с Гонзиком с седьмого класса дружили, такие вещи мочили. Вот однажды, на химии...
Только теперь Вадим по-настоящему понял, что такое зубовный скрежет, бесконечной адской перспективой которого пугают заскорузлых грешников. Лора спрятала лицо в ладони и тихонько захныкала. Миша сморщился, словно откусил сразу пол-лимона, и уткнулся лбом в запотевшее стекло.
Город готовился к празднику, наверно, главному в году. Ярко разукрашенные витрины, елочки, гирлянды, рождественские звезды. Люди, спешащие, в лихорадочном приподнятом настроении, которое могло бы передаться им, если бы не Генка, бубнивший без передышки. Ладно бы еще, если б он о городе рассказывал, хотя Вадим прекрасно понимал: те мало интересные улицы, по которым они едут, - это совсем не то, ради чего он столько лет стремился сюда. Но нет, Генка рассказывал примерно следующее: "Вот здесь жила моя девчонка, Юля, я ее провожал, и мы целовались в подъезде. А вон там мы с друзьями собирались. Курили, вино пили, на гитаре играли. А из того магазинчика я жвачку утащил. Сунул за щеку и ушел".
Возможно, в малых дозах такие лирические отступления были бы даже трогательными, но, как говорится, не в этой жизни. Выдаваемый Генкой звукоряд ощущался как несомненное двадцать два. Раньше он таким не был. Более того, он никогда не делился своими воспоминаниями публично, разве что с Вадимом и немного с Максом. Но и это было давно. А при нынешних обстоятельствах его сентиментальные излияния воспринимались как визг железа по стеклу. Раздражение росло с каждой минутой, но Генка, похоже, прекрасно чувствовал себя в этой грозовой туче.
Наконец пытка кончилась. Проехав вдоль ограды, металлические прутья которой перемежались серыми кирпичными столбиками, автобусик затормозил у невысоких кованых ворот. Генка нажал кнопочку на пультике, и ворота, лязгнув, отъехали в сторону.
Выйдя из машины, Вадим огляделся по сторонам.
Серый двухэтажный дом выглядел более чем солидно. Высокое крыльцо с кованым фонарем стиля модерн, на втором этаже эркеры с огромными окнами, коричневая черепичная крыша с каминной трубой. Судя по черной, жутковатого вида, оплетке, летом вилла должна была утопать то ли в плюще, то ли в диком винограде. Чистенький, аккуратный садик - деревца, подстриженные вечнозеленые кустарники, клумбы, укрытые на зиму еловыми лапами. В уголке качели и песочница.
- Ген, а где собака? - спросила Оксана, подходя к пустому деревянному дворцу (никак не будке), над входом в который детская рука криво вывела белой краской: "Martinek".
- Собака? - с брезгливой гримасой переспросил Генка, выходя из гаража. - В передержке собака. В гостинице собачьей. На фига мне здесь собака еще? Терпеть не могу!
- У тебя же была такса! - возмутился страстный собачник Миша.
- Это Полинкина. Она ее и забрала. И правильно сделала. А то я бы ее придушил, стерву.
Генка закрыл дверь гаража и метнул на Вадима, который уже открыл рот, чтобы сказать что-то, такой взгляд, что тот чуть не подавился языком.
- Кого придушил бы? - деловито уточнила Лора. - Полинку или собаку?
- И ту, и другую.
- Понятно, - она переглянулась с Оксаной и вздохнула. - Все с тобой понятно. Уж мы их душили-душили, душили-душили... Ну и гадина, - добавила она вполголоса, так, чтобы слышала одна Оксана. - Простатит бараний!
- Прошу! - Генка распахнул перед ними дверь. - Поднимайтесь сразу наверх, там будут ваши комнаты.
Из небольшой, довольно-таки сумрачной из-за обилия темного дерева прихожей вправо и влево вели две совершенно одинаковые двери из матового стекла. Деревянная лестница была застлана шоколадного цвета ковровой дорожкой. Окно на лестничной площадке представляло собой красивый витраж: что-то на тему райского сада. Большие растения в кадках словно сошли с этого самого витража.
Наверху, повторяя первый этаж, тоже было две двери. Сквозь стекло огромного вделанного в стену аквариума пучили глаза диковинные рыбки.
- С той стороны - комнаты для гостей, - махнул рукой Генка. - Располагайтесь. С другой - детские и малая гостиная. Через полчасика жду вас внизу. Слева. Там большая гостиная. Справа - спальня хозяев и кабинет.
- Красота! - Лида упала на широкую кровать под голубым покрывалом и блаженно потянулась. - Вот бы нам такой домик, а?
Миша отодвинул в сторону тяжеленные чемоданы и сел в кресло.
- Ну, что молчишь? - щебетала Лида. - Правда здорово?