Мама долго сопротивлялась. Она говорила и о той двойке, что Сашка получил, потому что не сделал домашнее задание. И вспоминала тот день, когда «ребенка» (вот так она всегда, чуть что — ребенок!) отпустили днем погулять, а потом ночью искали по знакомым и друзьям. Еще говорила, что это надо заслужить, что кино — это поощрение. Она так всю неделю говорила.
Папа бы давно отпустил в кино и дал денег. Но на этой неделе папа работает в ночную смену. Сашка даже бегает по вечерам к нему на работу, относит кастрюльку с горячей картошкой, проходит с гордостью через проходную мимо вооруженного наганом охранника: «Я к папе. Ужин несу». И потом надо было пройти длинным коридором, пол которого покрыт чугунными плитами, где пахнет горячей смазкой и металлом, потом свернуть к лифтам, опуститься вниз на два яруса, там направо и до конца. В конце стеклянные двери, за которыми большая светлая комната с огромным пультом с разными рычажками посередине, а напротив пульта — электрическое табло, все в мелких лампочках, подмигивающих разными цветами.
Папа после такой работы приходил почти в девять утра, когда Сашка уже убегал в школу, а Вовчик — в другую, и сразу ложился спать. И когда Сашка возвращался из школы, он еще спал, а когда приходил с гуляния — уже спал, готовясь к ночной смене.
В среду привезли мороженое. Когда его привозят, то продают из большого зеленого фанерного ящика на улице возле продуктового магазина. Еще не жарко, вторая половина мая. А вот когда жарко, то мороженого уже не привозят: все мороженое съедают в городе. Сашка прибежал с улицы домой, открыл дверь своим ключом, и несколько минут ходил по коридору, не решаясь разбудить отца. Но половицы скрипели, он шмыгал носом, и скоро из-за закрытой двери большой комнаты раздалось:
— Саша, я тебя слышу, что случилось?
Он тогда попросил 12 копеек на мороженое, получил разрешение, слазил в кошелек, убежал. На улице с наслаждением сгрыз замороженное мороженое, даже замерз немного. Потом еще погулял, а мороженое все продают… Он тогда опять прибежал домой, и уже сразу полез к спящему отцу:
— Пап, дай двенадцать копеек, мороженое купить!
Папка, ничего не понимающий спросонок, желающий только, чтобы от него все отстали, разрешил. А потом, через час, Сашка еще раз покупал мороженое. Уже полурастаявшее, но все равно такое вкусное, такое сладкое. Хоть и не жарко на улице, но ведь не мороз, мороженое и тает. Три мороженых за день!
Хорошо, что мама не знает о том случае.
Наверное, она еще потому упиралась, что не хотела, чтобы Сашка шел в кино вечером. Это на другом краю поселка, там совсем другие пацаны, другие компании. Могли и побить, да. Если одному идти. А друзья уже все посмотрели… Это тоже было аргументом (Сашка знал слово «аргумент», оно ему нравилось — такое округлое, аккуратное и очень умное. Дураки «аргумента» не знали).
Сегодня воскресенье. Уроки все сделаны вчера, сразу после школы. И не только сделаны, но даже проверены. Сама мама и проверяла, а папа сидел за столом, писал что-то в толстую тетрадь, и иногда смеялся, слушая Сашкины ответы.
Вот мама и дала Сашке рубль. А еще сказала, что рубль — это на двоих, потому что в кино братья должны ходить вместе, потому что старший должен следить за младшим. Вовке — всего восемь лет! Как мама этого не понимает? Он слишком мал для такого фильма. Но мама уперлась: или вместе, или никто не идет. И пришлось Сашке брать Вована с собой, и еще обещать принести сдачу.
Хорошо еще, что погода была хорошая. Можно было доехать прямо до кинотеатра на автобусе. Это по шесть копеек с каждого. И тогда вся дорога заняла бы минут пятнадцать. Но они пошли пешком. Мимо детского сада, в который Вовчика водили в позапрошлом еще году, мимо школы, в которую ходит Сашка, мимо магазина, который все зовут «Зеленый», и только бабушка всегда говорит, что идет в «Синенький». Это потому что он был покрашен светло-зеленой краской. А когда бабушка приехала к ним, то как раз был ремонт, и магазин один год стоял покрашенный ярко-синим. Вот бабушка и говорит — «Синенький». А все смеются. Потому что все знают, что он — «Зеленый», хоть теперь уже розового цвета.
Около «Зеленого» тоже стоит щит с афишей. Но тут огромный циклоп держит в руках по человеку. Сашка с Вовкой постояли немного около афиши, переглянулись, и пошли дальше. Мимо дома, в котором живет Мишка. Это уже не их микрорайон. Тут уже чужие компании, но Сашка тут бывал, он с Мишкой учится в одном классе, поэтому в этих дворах они еще идут спокойно и свободно. Потом мимо «Юбилейного». Это тоже такой продуктовый магазин. Еще мимо бани — старинного здания красного кирпича, из верхних окон которого всегда идет пар.
Сашка помнит, как ходил с отцом в эту баню. Вовки еще не было тогда. Там было сыро и жарко. И Сашке не понравилось. В своей ванной дома было лучше.
Мимо бани, вниз через овраг, а за оврагом уже начинаются «вражеские» территории. С местными компаниями они не дружили. Тут и школа была своя, и свои магазины, неизвестно как называющиеся, и опять стоял щит с афишей, но Сашка уже не стал задерживаться, а потянул Вовчика вперед. Надо поторапливаться. Идти здесь надо быстро, не сворачивая во дворы, чтобы не нарваться на ненужную встречу.
Быстро дошли-добежали до кинотеатра, под белыми колоннами которого стояли бабки и продавали жареные семечки. Сашка подумал, да и купил два стакана по десять копеек. Один стакан он всыпал в карман себе, другой — брату. И к кассе они шли, уже грызя семечки и сплевывая под ноги шелуху.
На дневной сеанс в воскресенье на фильм, который шел уже неделю, билеты были. И даже можно было выбирать место. Они взяли последний, двадцатый ряд. Там можно было кидать шелуху от семечек вверх, чтобы она сверкала в луче кинопроектора, а если совсем расшалиться, то можно было встать на сиденье, поднять руки в луч, и тогда на экране можно было делать разные теневые фигуры.
Но это можно было в ДК, а тут, в кинотеатре, они были на «чужой» территории, и лишний раз обращать на себя внимание не стоило.
Братья предъявили билеты, от которых контролер оторвал «контроль», зашли в фойе, где продавали газированную воду, выпили газировки по четыре копейки стакан — с сиропом. Вовка пил с малиновым, а Сашка — с клубничным сиропом. А потом сели на свободные стулья в углу, ожидая первого звонка.
Откуда-то тут же подскочил местный вертлявый и маленький, но наглый парнишка:
— Дай десять копеек!
Но Сашка знал, что при народе можно ничего не бояться.
— Нет, — сказал он, и скрестил на груди руки.
И Вован сказал:
— Нет, — и тоже скрестил на груди руки.
— Сколько-сколько времени? — заинтересовался пацан блеснувшими на левой Сашкиной руке часами, наклонился, посмотрел на часы и тут же отошел.
Часы хоть и были старыми, еще дедушкин «Восток», подаренный на день рождения, но Сашка сразу подумал, что зря он их сегодня надел.
Прозвенел звонок, и они вошли в полутемный зал. Быстро нашли свои места, сели, но Сашка все время оглядывался, и заметил, что тот пацан сидит впереди, но тоже не сразу сел, а долго стоял и выглядывал, куда они пошли и где «приземлились». И Сашка тоже смотрел, где сел тот пацан, и сколько с ним народа. Компания его была человек пять, судя по тому, как они оживленно переговаривались, обменивались тычками и шутливыми подзатыльниками, шумели, пока на них не цыкнули более старшие.
Наверное, кино было очень хорошее. Вовка даже повизгивал в некоторые моменты. Сашка тоже запомнил, как циклоп протыкал человека, как уменьшалась девушка, как джин жил в медной лампе. Но все равно весь фильм он посматривал на первые ряды и думал, как бы им хорошо уйти.
Как только начались заключительные титры под музыку, пока не зажегся свет, он сдернул с места младшего брата, и потащил его через чужие коленки, через ругань потревоженного народа к выходу. У выхода они оказались первыми, и первыми выскочили на улицу.
Можно было сразу бежать домой, но Сашка был не дурак, он понимал, что по дороге эта компания их быстро настигнет, и что они тоже знают, что два неместных пацана побегут по улице домой. Поэтому он взял брата за руку и предложил по дороге домой играть в партизан.
В партизан играть очень увлекательно. Надо ходить так, чтобы никто не мог тебя проследить. И никто не мог тебя поймать. И они, как настоящие партизаны, не пошли коротким путем по широкой улице, а свернули в закоулки, во дворы, замирая возле каждого поворота, выглядывая и осматриваясь: нет ли где врага?
Они целых полтора часа добирались домой, и вышли к дому совсем с другой стороны.
Вовка потом за ужином взахлеб рассказывал о кино.
Сашка солидно высыпал мелочь и отчитался в потратах, и угостил родителей семечками.
А мама сказала даже, что он повзрослел. Еще бы! Если бы она знала, как они ловко ушли от заовражных!
Черное море
…Им досталась большая комната налево. Справа была комната поменьше. А от крыльца тянулся коридорчик с нишами слева и справа. В нишах были окна, и поэтому в коридорчике было светло. Правда, светло было только первые дни. А потом в ниши поселились две девчонки из Сибири, занавесились простынями, и теперь ночью можно было идти только наощупь, потому что свет был только во дворе и в комнатах. Кто проходил первый, открывал дверь и поворачивал старый выключатель, который не сразу срабатывал и иногда искрил. А потом уже шли все, стараясь не свалить простыни и висящие сверху на просушке купальники, и не заглядывать туда, за прозрачную в лунном свете из окна ткань, где на раскладушках лежали красивые молодые сибирячки, переговариваясь о чем-то своем.
В большой квадратной комнате был старый скрипучий диван, на котором спала бабушка, большая кровать, на которой укладывались родители, а Сашка спал на полу. Он любил спать на полу летом. Там и запахи другие, и не так жарко. Хотя, в домике, в котором им удалось снять комнату, жарко не было. Потом, когда Сашка оббегал все вокруг, он нашел еще оно крыльцо, с противоположной стороны, которое вело сразу на второй этаж. Только с их стороны второго этажа не было видно и домик казался совсем маленьким, деревенским, как у них на Урале, только не деревянным, но и не каменным, как в Волгограде у дедушки.
Мама сказала, что дом из кизяка, и долго объясняла, что это берут глину, коровий навоз, солому, и все это смешивают, а потом выкладывают в формы и такие лохматые от соломы кирпичи выходят. Они легче, чем каменные, но непрочные. Зато «теплые» — хорошо держат тепло. Правда, Сашка не понял, зачем держать тепло, когда на улице почти каждый день к обеду температура зашкаливала за тридцать градусов, и даже на коротком «диком» — в отличие от платного и от санаторского — пляже оставались только такие же приехавшие с Урала или из Сибири, пытавшиеся запастись солнцем на всю зиму.
Прямо от крыльца начинался сад, сквозь который выложенная камнем тропинка вела к калитке. А уже от калитки было видно море. Когда Сашка впервые увидел его, то ему показалось, что море падает на берег. Оно было такое… Огромное? Нет. Оно было как будто висящее над горой, на склоне которой стоял маленький городок — последний остановочный пункт автобуса. Оно нависало, тянулось далеко влево и вправо, блестело, переливалось, обнимало, грозило, когда был шторм (всего два дня!), а по самому дальнему краю, почти невидно, даже не на горизонте, который растворялся в мареве, а чуть ближе, проходил настоящий парусный корабль.
Сад был совсем не такой, как в Волгограде. Над тропинкой переплетались самые настоящие лианы (это виноград — сказала мама), грецкие орехи в зеленой кожуре стоял вдоль нее, а еще непонятное растение инжир, который тоже вкусный, но Сашка его никогда не ел.
Слева от тропинки стоял маленький, ниже взрослого человека, сарайчик, в котором хранились разные инструменты и длинный черный резиновый шланг, из которого поливали сад, а еще обливали всех желающих. В сарайчике вскоре поселился молодой парень из Татарии, который там только ночевал, а целые дни проводил на каменистом пляже у самой воды. И сибирячки всегда были там, рядом с ним.
Забор был тоже из кизяка. Высокий, с улицы, которая шла ниже сада, перепрыгнуть через него было бы нелегко. А еще по верху блестело битое стекло. Хозяйка сразу предупредила, что по забору — битые бутылки, и поэтому надо ходить через калитку и по дорожке.
Справа от тропинки, недалеко от забора, был душ. Это была такая деревянная конструкция, как козлы для строителей, обтянутая по сторонам мутным полиэтиленом (от теплички осталось — говорила хозяйка). Сверху был примотан толстой стальной проволокой широкий плоский бак, в который заливали воду тем же шлангом. За день вода нагревалась так, что к вечеру была почти горячей. Вдоль стены дома тянулась открытая веранда — только от дождя скрыться. Там стоял длинный узкий стол и лавки, и там можно было собираться и ужинать всем вместе темными крымскими вечерами, поставив посередине стола старую керосиновую лампу, пламя в которой колебалось, и от того на темную стену зелени падали шевелящиеся страшные тени.
За калиткой и забором была кривая и узкая горячая и жаркая, ограниченная с двух сторон такими же заборами и задними стенами домов улочка, по которой можно было дойти до настоящей асфальтированной дороги, а уже оттуда спускаться вниз к морю. Это только от калитки оно казалось совсем близко. А на самом деле идти до него было не менее получаса. Но к морю идти было легко, потому что шли туда утром, по прохладе, да еще под уклон. А вот подниматься домой…
Но Сашке все равно нравилось, потому что он любил лето и солнце, и жару, и море, и зелень, и вообще юг.
…
Пластинка
— Мальчик, тебе чего?
— Вот ту пластинку!
— Она дорогая, два рубля пятьдесят копеек. У тебя есть деньги?
— Вот! Мне папа дал. На эту пластинку!
Дома у Сашки стояла «Ригонда» — такой большой агрегат на четырех высоких тонких ножках. Агрегат этот ловил радио. И даже всякие «голоса» по нему было слышно. Только никто почти не слушал, потому что было не интересно. Просто знали, что вот тут, если повернуть большое колесо, будет «Радио Свобода», а вот здесь — «Би-Би-Си». На самом деле радиолу включали практически только для пластинок. Потому что не так давно купили телевизор, и все новости теперь были из телевизора.
Пластинки были старые, еще привезенные со старой квартиры. Толстые, тяжелые, хрупкие. Сквозь шорохи от потертости пробивались голоса, и можно было подпевать хором:
…А в том, признать приходится,
Что все мосты разводятся,
А Поцелуев, извините, нет!
И еще были пластинки с иностранной музыкой. Там японцы пели без слов какой-то вальс.
И еще были классические.
Папа рассказывал, смеясь, что когда Сашка был совсем маленький и сильно орал, тогда включали вон ту, где Шаляпин поет про то, что
На земле весь род людской…
А новые пластинки были тонкие, и на одной стороне большого диска помещалось целых пять песен. Пацаны хвалились знанием песен, у кого больше есть. У Васьки родители даже выписывали «Кругозор», а там внутри всегда было несколько гибких прозрачных пластинок с новыми песнями. Но всякие девчачьи слушать было не интересно. Про любовь или там про цветы… Зато затерли чуть не до дыр, так, что игла больше не держалась на дорожках, а сразу съезжала в сторону, Высоцкого с его «Песней о друге». Ее просто нельзя было слушать молча. Надо было так же сурово выговаривать:
Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а так…
А тут папа сказал, что завезли большие пластинки в универмаг. Универмаг был один, поэтому все понимали, сразу понимали, в какой магазин и где и что. Вот Сашка и сорвался, выпросив денег и уговорив отца, что надо, надо обязательно покупать, потому что такой певец, такой певец…