Слышать эти счастливые голоса было пыткой. Я два дня не смыкая глаз курсировал в родильном доме между палатой Шерил и отделением интенсивной терапии новорожденных. Родители Шерил и мои всё уговаривали меня вздремнуть. Но я просто не мог. Каждый раз, когда я закрывал глаза, меня будило воспоминание о первом взгляде на Джоуи. Во время родов я стоял возле Шерил и держал её за руку, поэтому увидел ребенка, только когда медсестры перенесли его на стол, чтобы измерить и перерезать пуповину. Медсестры держались как-то напряжённо, а врачи шептались.
Сначала я увидел прелестные маленькие ножки с чудесными крохотными пальчиками, подергивающиеся ручки с крепко сжатыми десятью пальцами – и только потом голову. Я никогда этого не забуду, хотя, видит Господь, старался.
Глаза как в старом мультфильме про инопланетян и выпуклая кошмарная хрень на макушке.
При виде сына меня сначала охватил ужас. Затем отвращение. А потом захотелось бежать из палаты без оглядки, и никто не знает, как я был близок к тому, чтобы уступить этому порыву.
Я ненавидел себя.
В голове снова и снова прокручивались слова врача:
– Мистер Карр, у вашего сына анэнцефалия. Мне жаль.
Остальная часть её речи потерялась в тумане, я помню лишь обрывки:
– ...нервная трубка не закрылась... коры головного мозга нет... мы не знаем, почему так происходит... сейчас это такая редкость... обычно выявляется при пренатальном скрининге на начальных стадиях, и можно принять решение... разум отсутствует полностью... может, несколько дней или даже часов...
– Почему мне не показывают моего малыша? – всё сильнее волновалась Шерил. – Что с ним не так?
К ней привели врача всё рассказать. Потом, когда персонал покинул палату, чтобы оставить нас вдвоём, мы стиснули друг друга как утопающие. И разрыдались, не в силах остановиться. Потом Шерил позвала медсестру.
– Я хочу его увидеть.
Она говорила твёрдо, чеканя каждое слово.
Медсестра с Шерил пристально посмотрели друг другу в глаза. Медсестра кивнула и вышла.
Джоуи вкатили и подали матери. Она осторожно взяла его. Ему надели шлем, чтобы защитить обнаженные ткани черепа. Его глаза были закрыты, он казался таким крошечным.
Я посмотрел на Шерил. В ее глазах не было ни ужаса, ни отвращения.
– Он дышит, – сказала она.
Она говорила спокойно. Я понимал, чего ей это стоило, но она не дала врачам повода унести ребенка.
– Функций ствола мозга достаточно, чтобы регулировать сердцебиение и дыхание, – сказала врач и очень мягко добавила: – Он ничего не чувствует. Никакой боли. Он не страдает.
– Мой сын жив, – решительно заявила Шерил.
Врач промолчала.
– Мой сын жив! – повторила Шерил.
* * *
– Только взгляни на Шепа! – зовет Шерил. – Он такой оживленный!
Я плетусь в гостиную. Хочется кофе.
Взволнованная Шерил кивает на плантималя. Я смотрю и ахаю.
За ночь его пульсирующие доли треснули, как яичная скорлупа, и из них вылупилось создание сантиметров двадцать длиной: две голубоватые ручки с десятью крохотными бледно-зелеными пальчиками и две голубоватые ножки с десятью пальчиками, а сверху маленькая зелёная голова с едва намеченным носом, ртом, ушами, копна мягких похожих на траву волос и пара ещё не прорезавшихся глаз.
– Это чудо! – с благоговением говорит Шерил.
Вспоминаю, что говорил Дэйв: «Если они растут рядом с другими растениями, со временем перенимают их форму».
Другие растения – это мы.
Грудь Шепа вздымается и опадает, как это было и с его долями. Ручки и ножки подергиваются, а головка поворачивается из стороны в сторону.
Я выхожу из гостиной, прежде чем Шерил успевает что-нибудь сказать.
* * *
Мы уселись, и больничный юрист закрыл дверь. Неспроста прислали его, а не доктора.
– Мистер и миссис Карр, буду откровенен. С точки зрения закона больница не обязана поддерживать жизнь вашего сына.
– Конечно же обязана, – возразила Шерил. – Мой сын дышит и шевелится, если к нему прикоснуться.
– Это непроизвольные рефлексы. Юридическое определение смерти подразумевает необратимое прекращение высших мозговых функций – основы личности. А у вашего сына никогда не было и не будет высших мозговых функций.
Я знал, что он прав. Определение, которое он процитировал, было из громкого дела, что рассматривалось пару десятилетий назад в Высшем Всемирном Суде по правам человека. Вроде того, что никто не обязан поддерживать жизнь у пациентов в необратимом вегетативном состоянии. Дефицит ресурсов и общественная необходимость изменить формулировку смерти мозга на более гуманную и всё такое. В те годы по этому вопросу велись долгие дебаты, но потом люди согласились.
– Да как вы смеете говорить, что мой сын не личность! – ощетинилась Шерил. – Он улыбается, если погладить его по лицу.
Юрист сложил руки на груди. Я видел, как ему не нравится этот разговор. Думаю, он старался сделать всё как положено. Я сам всегда поступаю так же.
– Врачи говорят, что у Джоуи полностью отсутствуют слух, зрение, обоняние и осязание. Он не может испытывать никаких эмоций. У него нет и никогда не было сознания.
– Значит, врачи ошибаются.
– Могу сослаться на исследования. Медики сходятся на том, что это непоправимо.
– Зачем мне исследования, если я вижу его собственными глазами. Он понимает, кто я! Он реагирует, когда я ему пою.
Юрист посмотрел на неё не без сочувствия.
– А вам не кажется, что вы видите то, что хотите видеть?
Шерил промолчала.
Я вспомнил, как держал Джоуи. Отвечал ли он на мою ласку? Как я его воспринимал – маленькой личностью или просто комком плоти? Честно говоря, не знаю. Я совсем запутался. Я не знал, люблю ли я своего сына, могу ли вообще его полюбить.
– Наш персонал работает денно и нощно, мистер Карр. Мы не можем вечно поддерживать жизнь вашего сына. На нашем попечении есть и другие дети. Когда приходится выбирать между живыми детьми и безнадёжными, мы должны следовать правилам. Их не просто так придумали.
Лицо Шерил ожесточилось.
– Мы подадим в суд и получим предписание.
Юрист вздохнул. Интересно, есть ли у него дети. Интересно, любит ли он их. Интересно, трудно ли любить нормального ребенка.
– Поступайте как считаете должным.
«Я должен любить своего сына, – подумал я. – Должен».
* * *
– Говорю же вам, это растение! – вскипает Дэйв. – Это даже не обсуждается.
– Тогда почему он ведёт себя как ребёнок? – говорю я. – Почему?
– Смотрите, вот отчёт ботаников. Они препарировали целую кучу образцов. Никаких признаков нервной системы. Плантималь ничего не чувствует. Когда одного посадили рядом с пшеницей, он вырос похожим на пшеницу. Когда другого посадили вблизи стаи кур, выросло что-то вроде курицы с корнями. Но всё это лишь адаптивные, подражательные, непроизвольные реакции. Всего лишь проклятая мимикрия!
Я читаю отчёт. Дэйв говорит правду.
– Больше не буду их привозить, уж поверьте, – заявляет Дэйв. – Они же всех покупателей распугают. И хана бизнесу.
* * *
Суд наложил временный запрет, пока иск находится на рассмотрении.
Персонал больницы держался со мной и Шерил вежливо, но я чувствовал, что они скрывают раздражение. Мы наносили урон их бюджету – не только потому, что занимали место, им ещё и пришлось тратиться на тяжбу, которую мы наверняка проиграем. А может, из-за нас другие дети не получают должного ухода? Не сомневаюсь, что нас считали эгоистами.
И я готов был с ними согласиться.
Пока я кормил Джоуи, Шерил напевала ему. Разговаривала с ним, целовала, обтирала губкой.
Но никогда подолгу. Он все время был слабым, его сразу обратно подключали к системам жизнеобеспечения и накачивали лекарствами.
Наша с Шерил жизнь будто замерла. Этот период единственный, от которого у меня не осталось никаких сувениров. Да и что я мог бы хранить? Счёт из больницы? Судебный иск? Белое одеяло, которое напоминало бы о ночах в больнице, запахе антисептиков и постоянном пиканьи приборов?
– Я читала, что это могло случиться из-за какой-нибудь еды, – сказала Шерил и устало добавила: – Зря я пробовала столько всего на Рангинуи.
Неважно, что я ей ответил. Я понимал, что так и не смогу её переубедить. Если вина пустила корни, её невозможно вырвать.
Потом Шерил тоже заболела, и мне пришлось самому ухаживать за Джоуи.
Держа ребенка, я всё время боялся, что прикрепленный к его груди маленький монитор в любой момент запищит. Я старался не спать и, чтобы отвлечься, рассказывал Джоуи сказки моего отца и напевал песни моей матери, которые слышал в детстве, целовал его. Правда, целовал, чтобы не уснуть.
Тогда я наконец полюбил своего сына, увидел в нём личность. Вынужденная близость, его полная зависимость от меня сломали мои сомнения и отвращение. Я всматривался в его лицо, и уродливые черты больше не пугали меня. Я видел, что у него подбородок Шерил и мой изгиб губ. Он был похож на меня и похож на Шерил. Он был нашим сыном.
И да, он реагировал, когда я касался губами его лица. Да, он улыбался, когда я раскачивал его по широкой дуге, стараясь развлечь и успокоить физическими ощущениями смены ускорения и силы тяжести. И да, я считал, что он способен что-то чувствовать, даже если не может видеть и слышать. Я наконец понял, что Шерил права... но она ведь всегда была мудрее.
Измученный, дошедший до исступления, я начал приставать к врачам с безумными вопросами. Насколько безумными? Ну, например:
– Почему бы не клонировать моему сыну мозг из его собственных клеток? Вы же можете клонировать сердце и легкие.
– Мистер Карр, мы не умеем этого делать. И не исключено, что никогда не научимся.
Наверное, я вспомнил что-то из научной фантастики, но какого черта! Мы достигли звёзд и совершили миллион других открытий, мы живем в научно-фантастическом будущем, так почему не можем фантастику сделать былью?
Когда Шерил поправилась, мы опять поровну распределили родительские обязанности, и я как будто очнулся от грёз. Мой сын на самом деле реагировал? Это не игра моего уставшего воображения? Вправе ли я игнорировать заключения специалистов и ученых, тщательно составленные правила и считать, что мне лучше знать?
Хотелось бы, я на это надеялся, но на самом деле у меня не было ответа.
* * *
Шеп растет и меняется не по дням, а по часам.
Теперь он размером с годовалого ребенка и вырос из своего горшка. Мы с Шерил купили ему новый, побольше, и пересадили его. Пока мы это делали, он хихикал – правда хихикал.
Шерил учит его говорить.
– Скажи «мама», – повторяет она, сидя перед плантималем. Она окружила его цветными игрушками и бутылочками питательной смеси.
Теперь у нас в каюте так много детских игрушек, что невозможно пройти, не свалив кипу бумаг и не опрокинув какой-нибудь сувенир. Сегодня утром я разбил блюдце, которое мы купили с Шерил, когда воссоединились после краткого и ужасно безрадостного разрыва более чем полвека назад.
Места почти не осталось. Если Шеп продолжит расти, придется выбрасывать частицы нашей совместной жизни.
Я изо всех сил стараюсь не замечать плантималя. «Он просто подражает. У него нет нервов». Когда Шерил его ласкает, он шевелит ручками и ножками.
Когда Шерил его целует, ручки и ножки двигаются так, что это удивительно напоминает радость.
– Са-са.
Голос скрипучий и резкий. Такой звук, будто трутся друг о друга два шершавых листа. Но ритм совершенно ясен.
«Скажи „мама“».
Я поднимаю голову – у Шерил по щекам текут слёзы.
Мне здесь душно. Я выхожу из квартиры и иду куда глаза глядят.
* * *
– Ваша апелляция отклонена, – сказала наш адвокат.
Уставшая Шерил спала. Джоуи лежал в колыбели, и в тот момент его жизненные показатели были стабильны.
– Как же так? – спросил я. – И нет других возможностей?
Я толком не знаю, что испытывал. Меня не отпускала усталость, чувства притупились. Хотя появилось какое-то новое ощущение, которое я не мог определить.
– Ну, есть кое-что. Мы можем подать прошение о повторном слушании, а если это не поможет, то прошение о повторном слушании в полном составе. А если и здесь потерпим неудачу, то можно обратиться к суду высшей инстанции. Мы ещё не исчерпали все возможности.
Зато подходили к концу наши средства. Мы потратили пенсионные накопления, заложили дом и все будущие доходы и социальные пособия. И все равно оставались должны юридической фирме и больнице. Адвокат не сказала, каковы наши шансы на успех, но после каждой апелляции я понимал, что вероятность выиграть дело уменьшается.
Да и хотел ли я этой победы? Провести остаток жизни, заботясь о Джоуи, ребёнке, который, по словам врачей, никогда не будет ничего чувствовать?
И вдруг я понял, что это за новое ощущение: облегчение.
– Когда моя жена проснется, – произнес я, – скажите ей, что у нас не осталось возможностей.
– Я так не могу. Это... – Адвокат поискала нужное слово. – Неэтично.
– Неэтично поддерживать у Шерил напрасную надежду, – возразил я. Не знаю, кого я больше старался убедить, – её или самого себя. Облегчение нарастало, как свет в конце тоннеля. – Умоляю вас. У нас ничего не осталось.
Я отбросил все сомнения.
– У нас с Шерил ещё есть надежда на совместное будущее, – продолжал я. – Но жена никогда не сдастся. Вы это знаете. Мой сын мёртв, он всегда был мёртв.
Адвокат посмотрела на меня, посмотрела на спящую Шерил, окинула взглядом беспорядок в палате, ставшей нашим домом. На Джоуи в колыбели она не смотрела.
И наконец кивнула.
* * *
Я задерживаюсь заполночь по времени станции. Гуляю по внешнему кольцу, стараясь устать так, чтобы подавить нахлынувшие воспоминания шестидесятилетней давности. Почему так трудно запомнить что-то нужное, но не выходит из головы то, что хочется забыть, что полжизни отчаянно пытаешься забыть?
Я захожу в бар. Это место с громкой музыкой и сверкающими экранами не предназначено для людей моего возраста. Но у меня есть деньги, и четыре или пять порций выпивки притупляют разум настолько, что это похоже на забвение.
Пол уходит из-под ног, и у меня мелькает мысль, что я перебрал, но тут замечаю, что все вокруг тоже падают. Огни и экраны погасли, воцарилась полная темнота.
Всеобщая неразбериха. Крики.
Загорается аварийный свет, с треском оживает система оповещения.
– Говорит начальник станции. Просим прощения. Похоже, вышли из строя несколько двигателей. Такова жизнь на краю света. Не надо паниковать, мы теряем высоту очень медленно. Мы всё исправим, как только из центра пришлют следующую транспортную колонну. Но на всякий случай вынужден попросить сбросить часть вещей, чтобы уменьшить нашу массу. К завтрашнему утру каждый должен отобрать двадцать процентов массы своих вещей для сброса. Касается всех без исключения.
Чувствуя себя в западне, я пробираюсь домой по коридорам, вокруг гудят озадаченные и сердитые голоса. Мы хотели провести на станции Шеппард свои золотые годы, но извращённое чувство юмора Вселенной не изменилось со времен Рангинуи.
– Где ты был? – спрашивает Шерил, когда я вваливаюсь в каюту.
– Надо отобрать вещи, которые выбросим утром.
– Да, я слышала, – отвечает она. – Это передавали повсюду.
Я осматриваю комнату. Всё здесь хранит память, напоминает о событиях, которые хочется помнить, и удерживает от нежеланных воспоминаний. Вот голография, на которой мы с Шерил ныряем на Большом Барьерном Рифе; награда Шерил за сорок лет блестящего преподавания; билет на первый спектакль, на который мы сходили, когда... наконец расплатились с долгами.
Как я могу выбирать, что из них выбросить?
Шерил зевает.
– Присмотришь за Шепом, пока я немного вздремну? Он отказывается спать. Наверное, скучает по тебе.
На пороге спальни она оборачивается:
– Я через пару часов встану и помогу определиться, что выбросить. – Она улыбается. – Я всегда говорила, что у нас слишком много барахла.