Слишком жарко и слишком хорошо для того, чтобы попытаться хоть как-то исправить это. Слишком тесно и липко. Слишком всё.
И непривычно довеском.
Непривычно, что от тяжести чужой руки затекает моя, а попытка перевернуться или сдвинуться пресекается довольно ощутимым укусом в плечо.
Ойкаю, и губы сами собой в улыбке растягиваются.
Ойкаю, вяло отбиваюсь и оборачиваюсь назад, чтобы увидеть только тёмную макушку, потому что лицом он уткнулся в мою шею, а каждый его вздох разливается по коже мурашками напополам с теплом.
Ещё жарче и ещё лучше.
Тянусь, чтобы коснуться головой спинки кровати, и ощущаю, как пятерня, давящая на моё плечо, опускается ниже. Проходится по руке невзначай словно, сжимает поперёк запястья и, сминая одеяло, перебирается на бедро. Оглаживает его довольно лениво, замирает, перед тем как кончиками пальцев коснуться внутренней стороны, и я закусываю губу.
Покрасневшую, опухшую и отозвавшуюся жжением, самым натуральным образом изодранную до воспалённо-красного.
Кто-то стал порывистее, а если и нежнее, то явно не собирался выкладывать все козыри в первый раз.
Кто-то стал… терпеливее и будто бы старше.
Кто-то… опять мой.
Жалюзи задёрнуты, но солнечный свет всё одно проникает в комнату и умудряется даже слепить, ударяя по глазам. Жалюзи задёрнуты, одеяло вот-вот окажется на полу, а я, окончательно проснувшись и вывернувшись из расслабленного кольца рук, прикидываю: в душ сначала или… Распахиваю веки уже нормально и, замерев, начинаю соображать.
Утро перестаёт быть томным именно в ту самую секунду, когда после ленивых потягушек и попытки укусить своего соседа по кровати за руку я понимаю, что, в общем-то, отрубил будильник полтора часа назад и мне конец. Впрочем, ночью я то же самое думал, но сейчас на это есть куда менее приятные причины.
Хотя бы потому, что до первой пары, которую ни за что и никогда нельзя пропускать, остался всего час. Час, что по-хорошему торчать только в подземке, до которой ещё нужно добраться.
А ещё было бы неплохо почистить зубы, смыть следы не самой приятной, успевшей засохнуть жидкости со всех труднодоступных мест и сожрать чего-нибудь помимо мотка своих и без того очень и очень некрепких нервов.
Впрочем, всегда приходится чем-то жертвовать. В моём случае — нормальный душ перевешивает, а на то, чтобы совершить набег на чужой холодильник, в котором лишь по чистой случайности, может, и отыскалось бы что-нибудь, просто не остаётся времени.
Ни минуточки.
— Да куда ты её дел?!
Прыгаю на одной ноге, кое-как балансирую, пропихивая поднятую ступню в узкую брючину джинсов, и, больно зацепившись ногтем за болт, застёгиваюсь. Беспомощно оглядываюсь по сторонам в поисках ремня и остальных шмоток, но взгляд то и дело возвращается к разворошённой кровати и поперёк развалившемуся сонному придурку, который что-что, а помогать мне явно не собирается.
— Серьёзно, где моя футболка? — спрашиваю с едва различимыми нотками отчаяния в голосе и даже отвлекаюсь от поисков на секунду, чтобы ладонью провести по лицу и смахнуть со лба набежавшие с непросушенных волос холодные капли.
Он же пожимает плечами и, потянувшись, перекатывается на живот, подкладывая ладонь под щёку. Пиздец какую симпатичную, даже ставшую колючей, щёку и… Блин. Мотаю головой, отгоняя неправильные, скорее мешающие отыскать шмотки, мысли, и переключаюсь на поиски ремня.
— Забей, — звучит вальяжно, сонно и потому немного в нос.
Оборачиваюсь и, не сдержавшись, кривляюсь, не особо старательно пытаясь изобразить прищур и понижая голос:
— Забей. И на джинсы тоже. И вообще — нахуй универ, иди сюда, я тебя трахну. Да?
Улыбается, потираясь скулой о костяшки пальцев, и мне на самом деле безумно хочется положить на всё и остаться. Имею я, в конце концов, на это право или нет? Или что, всё, переспали разок — и хватит тебе, Кайлер? Остатки эйфории получишь после. Потом. Когда-нибудь.
Решаю уже было, что, собственно, а почему бы и ДА, не выкинут же меня за один несчастный пропуск, даже если потом и будут сношать в мозг остаток месяца, но выражение его блядской рожи становится таким самодовольным, что НЕТ.
Исключительно потому, что мне безумно нравится это. До зуда в подушечках пальцев нравится его обламывать. Даже несмотря на то, что это был наш первый после столь долгого перерыва раз и последнее, что я думал делать вчера вечером, — это ломаться.
По старой памяти, скажем так. Потому что соскучился по рукам-губам-всему-Рашу, и было бы крайне тупо изображать недотрогу и лепетать что-то про правило трёх свиданий, которого я никогда в жизни не придерживался.
Оглядываюсь ещё раз и даже, пригнувшись, пробую заглянуть под кровать, но вовремя вспоминаю, что между каркасом и ковролином зазор такой узкий, что пачка сигарет только и поместится.
— Да где она?
Вздыхает, закатывая глаза, и снова поворачивается на спину, демонстрируя новую, расползшуюся по плечам и лопаткам татуировку. Потягивается, позволяя сползшему одеялу оголить его по пояс, и снова смотрит на меня. На этот раз скептично.
— Забыл, как открывается шкаф?
Не врубаюсь в первую секунду даже и озадаченно свожу брови на переносице, не забыв поправить соскочившие на кончик носа очки:
— В смысле? Ты что, засунул её в шкаф?
В ответ мне достаётся ещё один мученический вздох и ехидно дёрнувшийся уголок рта. Всё-таки он бесит. Определённо бесит и будет бесить. Примерно чуть реже, чем постоянно. Но да кто же меня заставлял, а? Последнее, что бы я стал делать, — так это жаловаться.
— Не тупи, детка.
А ну да. Ещё и я «не тупи». Я, который сам не успел снять даже носки и уж точно не швырялся ими так, что хер теперь найдёшь.
— Открой, возьми любую, закрой. Так достаточно понятно?
Выдыхаю и, неосознанно сложив руки на груди, наконец собираюсь сказать то, что пытался полузадушенно пропыхтеть ещё вчера вечером. Но как-то стрёмно у меня с дикцией, когда во рту орудует чужой язык, а нетерпеливые пальцы так и норовят подцепить резинку белья под джинсами.
— Я больше не собираюсь таскать твои вещи, — проговариваю очень осторожно, тщательно наблюдая за его реакцией, стараясь не пропустить ни малейшей эмоции на лице, и, слава Ктулху, очки я смог найти сразу же, даже долго лазить не пришлось.
— А что ещё ты не собираешься делать?
Очень верно уловил направление моих мыслей и сейчас опасно щурится, глядя снизу вверх.
Отчего-то закрадываются подозрения, что после того, что я скажу, в его речи будет фигурировать радиатор, цепь и как минимум одно «да ты охуел, детка».
— Я не хочу больше быть содержанкой.
— И какой именно смысл ты вкладываешь в эту конструкцию? — вкрадчиво, насмешливо спрашивает, приподняв и голову от подушки, и тёмную бровь. Ох уж эта бровь. Запретить бы её за одно только это движение.
— Не пугай меня так, — пытаюсь свести всё в шутку и неосознанно возвращаюсь к любимому и нисколько не забытому подколу: — Где мат и угрозы?
— Не пизди, сразу к сути, — обрывает мои недозаигрывания и попытки уйти от объяснений, и я тут же сдаюсь и, мысленно сдувшись, готовлюсь отстаивать свои «правильно» до хрипоты и полной капитуляции оппонента.
— Я хочу нормально, понимаешь?
Готовлюсь, но ничего осмысленно из себя выдавить не могу. Никакой тирады, которую, пожалуй, стоило написать заранее и притащить с собой исчёрканный блокнот.
— А что входит в твоё понимание «нормально»?
Надо же. Встречный вопрос. Не посыл. Не вопли. Мы что, научились слушать и разговаривать? Вот это да… Его что, сдали на курсы по управлению гневом, пока меня не было?
— «Нормально» — это не так, как было у нас. Не за деньги, не на твоих условиях и не пользуясь… всем вот этим. — Развожу руками в стороны, чтобы показать, какое «всё это» имею в виду, и неосознанно задираю голову вверх, чтобы мельком увидеть своё отражение. Чтобы уйти от его взгляда, который, кажется, сейчас во мне дыру прожжёт аккурат под перемычкой очков. — У тебя свой карман, у меня — свой. Не хочу чувствовать себя твоей собачкой, которая только и делает, что брешет и ссытся в подгузники.
— А раньше чувствовал?
Думал, что взорвётся он, а на деле же первым не выдерживаю сам.
— Не всегда, но это не меняет сути, Рен! — перехожу на крик, надеясь, что буду услышан, и, переведя дыхание, продолжаю, пытаясь пояснить: — Я хочу быть с тобой, а не висеть на твоей шее. Хорошо, ладно — висеть, но в другом смысле.
Он перекатывается на бок, а после и на спину. Раскинув руки в стороны, глядит вверх, и следить за выражением его лица возможно только через зеркальный потолок. Молчит, хотя раза два или три открывает рот, но, скривившись, передумывает в последний момент. И мне не приходится теряться в догадках, чтобы понять, что он там решает удержать в себе. В итоге начинает говорить медленно и с определённой долей иронии в голосе:
— Дай-ка я угадаю!
Собираюсь перебить, но осекаюсь на следом брошенном слове.
— Общага?
— Общага, — подтверждаю и кивком, и голосом.
Всё так, Рен: я не собираюсь жить вместе с тобой. Не собираюсь жить у тебя. Не сейчас и не сразу.
Вот только чтобы сказать это вслух, у меня, оказывается, слишком маленькие яйца. Моих хватает только на то, чтобы выглядеть хотя бы вполовину виноватым от того, насколько я себя чувствую.
— Отлично. Класс. Мне ебать как нравится!
Паузы длинные. В каждом следующем слове всё больше напряжения и интонации всё выше. Ещё немного — и совсем вспыхнет. И тогда пиздец всему живому. Ещё немного — и моя саркастическая мысль о кандалах и радиаторе перестанет быть просто мыслью.
— Не начинай, — прошу скорее жалобно, нежели угрожающе или раздражённо. Гляжу на него самыми большими и круглыми глазами, на которые только способен, и в который раз скрещиваю только что опущенные было руки на груди. — Пожалуйста, давай не сейчас, я и так опаздываю.
— Да без проблем. Давай, вали.
Вздрагиваю и уже глазами шарю по полу, выискивая что-нибудь потяжелее, чтобы как следует приложить по его вредной башке.
— И тряпку свою с дивана забери.
Тут же забываю о всех своих кровожадных мыслях и, развернувшись так резко, что едва не навернулся, выбегаю в гостиную, где действительно и валяется моя футболка. Вот она! Серая на фоне белоснежной диванной спинки.
— А сразу нельзя было?! — кричу во весь голос, едва не задушившись горловиной и спешно поправляя ткань, оттягивая вниз. — Я минут двадцать искал!
Возвращаюсь в спальню как раз для того, чтобы услышать буркнутое куда-то в бугрящееся одеяло «не-а».
— Скажи мне: ты подуешься и всё будет нормально или?..
— Или. Вали уже получать новые знания, маленький ботан. — Звучит раздосадованным, но вполне себе миролюбивым. Во всяком случае одно я знаю наверняка: как бы я ни выкручивался, отказаться от меня — он не откажется. И это, признаться, очень греет. — Дай мне подумать.
Ага. Подумать. О том, как пустить всю мою решимость по крупной тёрке, я полагаю?
— И что, даже не поцелуешь? Ну, на прощание и всё такое?
«Что, даже не поцелуешь?..» — подначка в чистом виде и попытка прощупать почву. Ну, насколько же мы обижены?
Выжидающе останавливаюсь на пороге комнаты и пытаюсь разгладить складки на смявшейся чёрт знает каким образом футболке. Выжидающе останавливаюсь и жду, что закатит глаза или отвернётся, покажет средний палец или поманит им к себе. Я даже готов подойти и рискнуть целостностью только что натянутой одежды. Только бы не вспылил и не начал давить, как он это умеет. Только бы действительно всё в лучшую сторону изменилось. Для него. Для меня. Для нас.
Я даже готов подойти… только не требуется.
Поднимается с кровати сам и даже не думает обернуться одеялом или натянуть штаны. Вообще не парится. Да и с чего бы, да? Что я его, голым примерно несколько сотен раз не видел?
Что я его, не…
И видел, и трогал, и прыгал, прости господи. Но во рту всё равно пересыхает, а привкус зубной пасты, что никак не соскрести с языка, становится раздражающе сильным.
Подходит нарочно медленно, словно издеваясь над и без того уже опаздывающим больше некуда мной, и не отказывает себе в удовольствии потянуться, замерев всего в двух шагах. Разминает шею, всё ещё довольно сонно зевает, а я специально не смотрю ниже его груди. И вообще, я спрашивал о поцелуе, а не о быстром перепихе на дорожку.
Для бодрости духа и приподнятого настроения, ага.
— Ну так ты подойдёшь уже или специально мнёшься, чтобы я опоздал ещё больше? — спрашиваю, разглядывая змеиную морду, что притаилась на его шее, и едва ли нарочно скольжу взглядом выше, по линии челюсти.
В глаза смотреть ни за что не стану. Не-а.
Пусть даже не надеется.
Подумаешь-ка, не спали вместе каких-то полгода и вообще не виделись. Подумаешь-ка, вообще не причина пялиться или бросаться на шею, для верности вцепившись ещё и ногами.
Не-а.
Совсем нет.
Совсем. Даже если, закатив глаза и раздражённо выдохнув, хватает меня за пустые шлёвки на джинсах и тащит к себе. Даже если после тут же обхватывает поперёк плеч, мешая вскинуть руку и удержаться на расстоянии, и, склонив голову, всё-таки снисходит до этого «на дорожку».
До этого, который совершенно такой же, как и вчера в коридоре, когда на мне ещё были рубашка и кеды. До этого, после которого я собственное имя вспомнить не мог — так сильно мозги забило куда более низменной потребностью.
Целует зло, кусается больше, чем толкается языком, и от этого немного подёргивает. Пальцы на руках, которыми так и тянет вцепиться в его предплечья и проследить витые чёрные линии до самой шеи и по ней тоже, подрагивают. Которыми так и тянет перебраться на его спину и огладить. Ну или не спину. Зад у него тоже очень даже ничего.
Тискает меня, как игрушечного, трогает там и тут, задирая футболку и кончиками пальцев пробираясь в штаны. Тискает меня и тащит вверх, да так, что приходится приподняться на носках, протаскиваясь своим телом по его.
Ещё немного, и вовсе затащит на себя — и тогда прости-прощай, мой семинар.
Ещё немного, и…
Проведя по нёбу и вытолкнув мой язык своим, одёргивает руки и делает шаг назад. Едва не прикусываю его серёжку, но в последний момент всё-таки отпускаю. Неосознанно тянусь следом и, лишь моргнув, понимаю, что у меня и крыша, и даже соскочившие на кончик носа очки набекрень. Что джинсы, и без того довольно узкие, давят, а уходить не хочется даже больше, чем утром.
— Мобильник забери, — неопределённо указывает в сторону прикроватной тумбочки, и без подсказок знаю, в каком ящике искать дальше. Белая вытянутая коробка лежит там же, где и когда-то мои очки. Уродские и клеенные миллион раз. «Забери…» Что же, с этим не спорю. Это моё, это не стоило оставлять.
Коробка довольно узкая, можно сжать пальцами. Внутри тоже щемит.
Медленно и сладко, накрывая волной.
Разворошённая кровать кажется безумно уютной, а придурок, который, повернувшись ко мне спиной, рухнул прямо поверх одеяла, до безумия любимым.
Но я же уже сказал, верно?
Всё должно быть правильно хотя бы для того, чтобы чувствовать себя если не равным ему, то где-то близко.
Что плохого в независимости?
Медленно выдыхаю и, поправив расшатавшуюся за последнее время оправу, неопределённо машу ему рукой:
— Я напишу.
Мычит нечто невразумительное и даже голову не поднимает. Уже шнуруя кеды и подхватив полупустой рюкзак, в котором нет ни одной методички, не то что домашки, продолжаю думать о том, что так правильнее.
Честнее по отношению к нам обоим, и сколько бы Рен ни закатывал глаза — ни хрена у него не выйдет.
Ни-хре-на.
***
Приползаю в общагу довольно поздно и скорее мёртвый, чем живой. От последнего семинара и вовсе не могу отойти, и левый глаз то и дело невротически подёргивает.
К счастью, чувак, живший со мной последние три месяца, нашёл место получше и свалил, оставив в моё личное пользование аж целый стол и довольно устойчивый, несмотря на наличие лишь трёх ножек, стул.
К счастью, чувак, живший со мной, свалил, и я могу без зазрения совести и подозрительных взглядов завалиться на кровать лицом вниз и застонать, прикусывая наволочку на подушке.