Или не вякну.
Посмотрим.
Опирается на моё плечо, к лицу пока не лезет и наблюдает сверху, держа при себе все архиважные замечания. Наблюдает, и чем мокрее становится его белье, тем пристальнее взгляд. Иногда шипит сквозь зубы, иногда втягивает в себя воздух и скрежещет металлом, перекатывая его между зубами, и только этим выдаёт своё нетерпение.
Надо же… какие мы стали. Взрослые.
Мельком за ресницами скрывшись и тут же вновь распахнув глаза, нашариваю его мутный из-за моей близорукости взгляд, улыбаюсь самой многообещающей улыбкой, на которую вообще способен, и медленно, очень медленно тащу край резинки вниз, зубами её ухватив, принципиально не отнимая рук от его задних карманов.
Хочешь быстрее — так помоги мне.
Хочешь быстрее — так помоги: приспусти свои пижонские джинсы, обхвати себя рукой и направь в мой рот. Давай же.
Давай.
Расслабляю челюсть, заранее мирясь со ждущей меня после ноющей болью, и чуть вздрагиваю от тактильных ощущений, когда, проехавшись пальцами по моим губам, делает всё в точности так, как я только что воображал.
Охотно высовываю язык, позволяю как следует поелозить по нему и, только после того, как начнёт нетерпеливо подталкивать его глубже и упирать в нёбо, медленно смыкаю губы.
По миллиметру внутрь и так же обратно.
До половины лишь.
Глядя вверх.
Ты же любишь, верно? Любишь смотреть на это лицо во время секса или прочих занятных вещей?
Ты же любишь… жадно ловить реакции и сравнивать их со своими. Как бы ни отпирался — любишь. И всё ещё тащишься от этого. От самой возможности поиметь в рот своего не совсем зеркального, но почти близнеца.
И чем сильнее сжимаются пальцы на моём плече, тем тщательнее стараюсь. Добавляю язык, часто сглатываю, упираю в щёки и прикрываю зубы. Стараюсь, но принципиально не использую руки — зачем они мне сейчас нужны? Зачем, если я и так прекрасно справляюсь с этой длинной гладкой штуковиной? Зачем, если можно сделать всё так, от начала и до конца, посредством одних лишь губ?
Дыхание сбивается, щёки зудят, но это просто ничто по сравнению с тем, как давят штаны. Но это всё просто ничто по сравнению с тем, как мне хочется расстегнуть ширинку и запустить пальцы внутрь.
Сглатываю, пропуская чуть дальше, позволяя толкнуться почти до горла, и сильнее давлю указательными пальцами на клёпки карманов.
Потом, потом, всё потом… Потом, после того, как наиграюсь с этой замечательной игрушкой.
Головой вперёд-назад, чуть отвлёкшись на то, чтобы поправить треклятую, мешающую козырьком кепку. Чтобы развернуть её козырьком вбок и продолжить, держа единый ритм.
Но, как бы ни старался, выходит рвано.
То медленнее, чтобы отдышаться, то быстрее, на грани влажных почти шлепков.
Но главное, что непрерывно, главное, что ни на секунду не теряя концентрации. Вплоть до того момента, пока не станет просто каменным и рельефным внутри моего рта. Вплоть до того, пока не будет готов кончить.
Вот тогда и подаюсь назад, снимаясь с члена, как с удерживающего в вертикальном положении, вбитого в стену костыля.
И звуки, что Рен издаёт, слушать куда приятнее, чем то, что крутят по ТВ. Звуки, что всё такие же ломаные, шипящие и лишь изредка смахивающие на протяжные стоны.
Трусь щекой о напряжённую, пульсирующую плоть и всё-таки обхватываю её ладонью, не сдержавшись. Всё-таки обхватываю и прохожусь туда-сюда, едва-едва смыкая пальцы, просто для того, чтобы ощутить его вес.
— Если ты сейчас кончишь… — интересуюсь весьма светски, несмотря на то что спина вся мокрая и хочется подрочить, — мне что-нибудь достанется?
Интересуюсь весьма светски, это да. С деловитой интонацией и напускной серьёзностью. Интересуюсь, прижимая головку к своим губам и легонько обводя ей контуры припухшего рта.
— Не переживай, не упадёт, — звучит небрежно и словно после утренней пробежки, на которой он никогда не был.
— А если упадёт?
— Встанет, пока я буду стаскивать с тебя штаны.
— Ох, ну даже не знаю, в твоём возрасте и так смело говорить о втором подря…
Шлёпает по пальцам, и если раньше затыкал мне рот ладонью или грубоватым поцелуем, то теперь делает это буквально втискивая головку между лишь чудом не успевшими сжаться зубами. Не успевшими оцарапать или прищемить его.
Едва сдерживаю приступ кашля и как послушный мальчик прекращаю трепаться. Как послушный опускаю руки на собственные колени и сижу чуть запрокинув голову, позволяя ему размашисто двигать бёдрами и долбить в том ритме, в котором захочется.
Пару раз сбиваю дыхание, судорожно восполняю запас воздуха через ноздри и гадаю не без предвкушения, как именно решит закончить.
На лицо, в лучших традициях порно, или же?.. Или же захочет быть так глубоко, насколько позволяют поза и мой рот?
Или же…
Хватает за затылок, сбив к хренам кепку, больно дёргает за волосы, что вызывает только ответный, сладко-острый спазм в моём животе, и, придерживая, спускает.
Пальцы невольно сжимаются в кулаки.
Пальцы сжимаются, и я послушно сглатываю немного, а после, когда подаётся назад, чтобы выскользнуть и размазать остатки по губам, чуть сжимаю зубы, заставляя оставаться внутри.
Вкус не то чтобы приятный или меня особенно вставляло с подобных вещей, но… кое-что мне хочется сделать. Кое-что, для чего требуется сглотнуть ещё немного и, проведя напоследок языком по тяжёлой, начавшей опадать головке, подняться на дрожащие, успевшие затечь ноги.
Приподнимаю бровь, встречаясь глазами с изрядно помутневшими, затуманенными его, и, решив не мешкать, хватаю за ворот. Тащу на себя, больно ударяюсь об стол, когда поддаётся пугающе быстро и сам находит мои губы своими.
Мои губы, что раздвигает горячим, украшенным металлической бляшкой языком и проходится по всему моему рту, умудрившись напороться даже на дальние зубы. Умудрившись просто вылизать его и как бы между делом усадить меня на стол снова.
Всё ещё ведёт немного, и поцелуи, которые таковыми едва ли назовёшь, всё только усугубляют. Поцелуи, которые мешают мне нормально расправить лёгкие и хотя бы немного прийти в себя. Поцелуи, которые тягучие, сохраняющие привкус отнюдь не клубничной жвачки и потому волнующие ещё больше. А учитывая, что кончил пока только один из нас, это всё и вовсе превращается в пытку. То, как он удерживает мои руки, не давая расстегнуть джинсы или хотя бы провести по ширинке сверху. То, как лениво кусается, издеваясь над обеими губами попеременно, и как щекотно водит шариком серёжки по нёбу.
Ещё немного — и начнёт натурально выламывать. Ещё немного — и мне станет хуже, чем за всё то время, что я жил без секса вообще.
Да и потом, можно ли сравнивать?
Можно ли сравнивать то ощущение, что поселяется в теле перед одинокой быстрой дрочкой, и то, как стонет всё тело, не имея возможности вжаться в такое близкое и горячее его?
И знает же. Прекрасно знает, что я чувствую, и нарочно тянет.
— Это всё, конечно, безумно круто… — давлю из себя, запрокинув голову и едва подбирая слова, когда, наконец освободив мой рот, перемещается на шею и ставит первый, клеймом вспыхнувший засос, — но, может, ты всё-таки меня трахнешь?
Отвечает укусом, да таким болезненным, что приходится сдавленно охнуть и сцепить зубы. Отвечает укусом, тут же зализывает его и, отпустив запястья, забирается ладонями под мою футболку. Шарит ими по спине, и вроде бы ничего особенного, но я, столько времени лишённый тактильного контакта, натурально схожу с ума.
Если с чего-то можно сойти дважды за несколько минут.
Гнусь как пластилиновый, кое-как дотягиваюсь до ступней и, едва справившись с узлами, стаскиваю кеды. Гнусь как пластилиновый, льну, вжимаюсь и делаю всё, чтобы урвать как можно больше прикосновений. Наконец-то расстёгиваю грёбаные штаны.
Тихий вздох облегчения едва не становится криком, когда впивается в тонкую кожу зубами без предупреждения. Под подбородком помимо следов зубов зреет свежий засос. Целая россыпь их, ожерелье из горящих меток.
— Трахни меня, — звучит как просьба о помощи или мольба. Звучит так, как он любит, и потому награждает меня ещё одной отметиной на теле и ладонью, живо скользнувшей под топорщащийся пояс джинсов и бельё. Сжимает маленькую, прохладную по сравнению с его рукой ягодицу и чуть приподнимает меня над столом, чтобы подтолкнуть подальше. Смахиваю очки, но даже глазом не веду, проигнорировав негромкий пластиковый треск. — Мне попросить или договориться через твоего агента?
— Просто повтори ещё раз, — доносится справа, опалив мочку уха, и я, не выдержав, хватаю его за лицо, сжимаю ладонями щёки и, дёрнув, заставляю смотреть на себя. Заставляю смотреть в глаза и, может, немного на едва шевелящиеся губы.
— Трахни меня.
— А ещё раз?
— Трахни меня.
— И ещё раз…
Я бы решил, что издевается, да только сам уже судорожно шарит по карманам брошенной на столешнице куртки и, наконец найдя искомое, пихает её дальше, так, чтобы можно было подложить под голову. И я бы непременно оценил такую заботу, если бы всё натурально не горело.
Падаю назад, игнорирую вспыхнувшую тупую боль в локтях и лопатках и, приподняв бёдра, помогаю стащить с себя одежду и оголить зад.
На всё про всё один рывок.
Раз — и холодит кожу от пояса до колен.
Второй — и левая нога оказывается свободной совсем.
Удерживая за лодыжки, дёргает к краю. Послушно вытянув носки, упираюсь в его плечи.
Удерживая за лодыжки, сгибает почти напополам, прихватывает зубами блестящий прямоугольник и дерзко дёргает головой, вскрывая упаковку.
— Будет больно, — предупреждает, спешно раскатывая резинку по решившему не опровергать его слова члену, и проходится пальцами по моей промежности. Смазанно, вскользь почти по члену и тяжёлой ноющей мошонке и более обстоятельно снизу, ощупывая и чуть надавливая на сжатую, вовсе не готовую к таким приключениям дырку. — Ещё как больно.
— Мне больно прямо в эту самую секунду от того, что ты тормозишь! — шиплю в наглую и привстаю на локтях. Сказать, что мне неймётся, — значит ничего не сказать. Больно? Да трижды «ха». Можно подумать, я не дрочу, когда тебя рядом нет! — Ты вставишь или нет?!
Кривится, едва зубами не клацает в ответ и, потеряв всякую жалость, делает то, что я от него хочу.
Приставляет головку ко входу — тут же вздрагиваю от того, как холодит нежную кожу от анестетика в смазке, — и толкается вперёд.
Шиплю и, откинувшись назад, упёршись затылком в его куртку, чувствую себя как на обряде экзорцизма. Только из меня вовсе не изгоняют демонов. О нет, мои, напротив, проснулись и жадно жрут.
Боль, жжение, ощущение распятости.
Хватаюсь за край стола, не особо ловко изогнув руку, и стараюсь прочувствовать каждый миллиметр этого грёбаного, не помещающегося в мой рот члена и при этом не сдохнуть раньше времени.
Потому что — да, я частенько балуюсь без него. Балуюсь неторопливой растяжкой, когда остаюсь один в комнате, или играю с посторонними вытянутыми предметами, но ни один из них не может заменить живой пульсирующий член. Ни один из них не может заводить и заставлять желать получить его в себя до дрожи. Ни к одному не прилагается такой серьёзный и напряжённый Раш, который вот-вот плюнет на все эти «туда-сюда, остановились, подышали» и просто выебет меня.
Больно.
Грубо.
Охренительно.
До искр из невольно ставших влажными глаз.
Ножки стола весьма однозначно скрипят. Молюсь только, чтобы в процессе не развалился. Молюсь только, чтобы Рен, отвлёкшись на этот премерзкий звук, не вздумал остановиться.
Всё ещё горит внизу, но кишки, завязавшиеся в узел, когда я ещё стоял на коленях, и не думают развязываться. Боль, пусть и такая, — вовсе не то, что может сбить мне настрой. Вовсе не то, и в такие моменты я ощущаю себя самую малость ёбнутым и помешанным тоже.
И на Раше, нависающем сверху, и на самом сексе.
Пылает всё тело, от макушки и до кончиков пальцев ног.
Пылает и требует, чтобы прикоснулись.
К шее, груди, животу и члену. К коленкам и ступням. Чтобы огладил, укусил, поцеловал.
Мало, мало, мало всего.
Мало его и ощущения близости.
Мало настолько, что привстаю и хватаю за его плечи. Тащу ниже. Целую куда-то в нос, затем в щёку и лишь с четвертой попытки добираюсь до губ.
Между нами комом болтаются так и не снятые с правой ноги джинсы.
Между нами прорва всего, и это самое «всё» может обрушить не только скрипящий стол.
Каждое движение вперёд как вызов.
Выдержит или нет?
Беспорядочно шарю ладонью по своему телу, щиплю за выступающие соски, царапаю оголившийся из-за задравшейся футболки живот и, наконец, зверски грызя и свои, и его губы, едва ли не с воем стискиваю ноющий, оставшийся без внимания член.
Словно зудит под кожей — и мне это ощущение никак не снять. Никак не выдернуть его изнутри, не выцарапать.
Стискиваю себя до боли, до пятен перед глазами, и скорее выкручиваю и дёргаю, чем нормально дрочу.
Почему-то сейчас мне хочется именно так.
Хочется, чтобы на полную катушку, пусть и с примесью не нежности, а самой настоящей жести.
Мне хочется ещё. Пальцы спускаются ниже, пальцы трогают его, вторгающегося в моё тело и такого же слепого, как и я.
Такого же озверевшего.
Злого.
Нетерпеливого.
Бук, от толчков сдвинувшийся к краю, летит на пол.
Телека почти не слышно из-за шумящей в ушах крови и сдвоенного, то и дело окрашивающегося в куда более интересные звуки, нежели простой свист, дыхания.
Цепляюсь за Рена сильнее, и если бы двумя руками, то смахивало бы не на объятия, а на захват. Цепляюсь за Рена сильнее, вгоняю ногти в нежную кожу под головкой и, взвыв, резко откидываюсь назад. Прикладываюсь головой вовсе не о мягкую подкладку невесть когда скинутой куртки, а о кромку стола.
До искр.
Кончаю так же бурно и больно.
Кончаю так бурно, что тёплые капли долетают до шеи и весь живот становится мокрым и липким. Кончаю, сжавшись с такой силой, что Рен падает сверху и, кажется, не может вспомнить, как дышать.
Ощущаю каждый миллиметр его члена — так крепко сжал внутри. Ощущаю каждый миллиметр и то, как он сокращается, кончив во второй раз. Почти сразу же выдёргивает, едва не оставив мне нихуевую травму на память и резинку, что в последний момент додумался придержать.
Пить хочется так сильно, что, пожалуй, я бы согласился полакать как собака из ближайшей уличной лужи. Пить хочется так сильно, что кажется, будто во рту образовались глубокие трещины.
Поморщившись и всё ещё не обретя назад своё стрёмненькое зрение, тянусь пальцами вниз, чтобы ощупать себя и убедиться в том, что всё-таки остался цел.
— Ты такой ёбнутый иногда, — заполошно, словно от одного только сбитого дыхания охрипнув, сообщают мне откуда-то справа, и я могу лишь вяло пошевелить конечностями в ответ. Да и то верхними — нижний этаж отказывается функционировать. — Даже нет, не так: ты всегда ёбнутый.
— От ёбнутого слышу.
Язык будто распух и едва ворочается. Но, несмотря на то что завтра я буду проклинать и себя, и Рена, сейчас мне удивительно хорошо. Пусть это и пахнет явным таким мазохизмом, но — определённо хорошо. Хорошо от осознания того, что более достойное прощание с этой дырой и представить сложно.
В поле моего зрения возникает протянутая рука, и я не раздумывая хватаюсь за неё, позволяя усадить себя. Всё ещё немного кружится, но как только мне возвращают вполне удачно пережившие падение очки, то становится на свои места.
Рен же уже разобрался с резинкой и даже умудрился застегнуть штаны. Теперь соображает, куда пристроить свой биологический материал, и, не придумав ничего лучше, лезет в куртку за пачкой сигарет, которая оказывается совершенно пустой. Кривится, и я с тоской понимаю, что тоже бы сейчас не отказался затянуться. Ну или, ладно, чтобы затянулся он, а после выдохнул в мой рот. Так сойдёт тоже.
Заталкивает использованную резинку в пачку и толкает её назад, в карман. Я бы, наверное, поржал даже, если бы не та история с его ёбнутой бывшей.