Голос его звучал, как рев голодного льва, а ноги больше походили на столбы Капитолия. Он был мощным, по-своему красивым и… все равно похожим на себя.
— Иди ко мне, — Стив похлопал по песку около себя, гадая, что было бы, превратись Баки в доме Брока. Наверное, соседи бы решили, что на город напали чудовища.
Ноги Баки свились вдруг вместе, образуя голубоватый дымный смерч, поднялся ветер, вздымая тучи песка, и снова все улеглось. Голова у Баки была больше, чем весь Стив целиком. Глазное яблоко — как два его немаленьких кулака. Вблизи это было особенно заметно.
— Привет, — улыбнулся Стив и погладил Баки по костяным наростам между голубыми острыми ушами. — Ты прекрасен.
Баки страдальчески оскалился, лизнул его ладонь огромным языком и снова съежился, перетекая в человеческую форму, более привычную и компактную.
— Когда я только отделился от изначального огня, мою лампу в заброшенном храме нашла девушка, — вдруг заговорил он, и его волосы полупрозрачным дымом поплыли вокруг головы. — Я не помню сколько просидел внутри, и за что меня там заперли, помню только выражение ужаса на ее лице, когда я вырвался из лампы таким. Ее звали Тхая. Те сто лет, что лампа была у нее, были лучшими на моей памяти. До тебя.
— Что с ней стало? — спросил Стив, беря его за руку. За левую, прохладную даже в пустыне, неестественно твердую и в то же время — живую.
— Она прожила длинную по человеческим меркам, честную жизнь. Никогда у меня ничего не просила, кроме апельсинов с дальнего дерева, до которого в сто двадцать не могла добраться. Три апельсина — три желания. А вот это, — он показал на свою руку, — сделал ее внук, который мог бы быть и моим, если бы у людей и порождений Изначального могли быть дети. Я помнил его совсем ребенком, маленьким и вечно голодным. Мастерил ему игрушки. Тхая отдала лампу ему, и он наказал меня, когда я не смог воскресить его жену, умершую при родах. Я не всесилен, Стив. И боюсь гнева хозяина. Мы делаем Броку больно.
— Он не… не поступит с тобой так.
— Кихо тоже никогда бы так не поступил, но боль делает из людей чудовищ. Только чудовище могло приказать мне отрубить себе руку за то, что я не сумел совершить невозможное. Чтобы мне было больно как ему. Просто потому, что мог. К счастью, он не запретил мне заменить ее золотой, он вообще больше никогда со мной не говорил.
— Я больше не позволю навредить тебе. Никому. Даже Броку.
Баки посмотрел на него своими печальными прозрачными глазами и чуть заметно улыбнулся.
— Он сегодня думал о том, чтобы сделать больно. Я теперь всегда это чувствую. В этот раз он оказался сильнее чудовища, но ведь еще не понедельник.
— Все будет хорошо, Бак. Я обещаю.
Они целовались на теплом песке посреди огромной пустыни, которой, может, и не существовало в реальном мире, и Стив вдруг понял, что верит Броку. Верит, что тот не передумает в последний момент. Тот был импульсивным, где-то злопамятным, но подо всеми этими слоями — все-таки неприкрыто добрым, в чем себя неустанно упрекал.
Брок действительно не пришел и поздно вечером. Стив успел нарисовать портрет Баки и его целиком в переходной форме, как он складывается из дыма, вытекая из лампы.
— Почему Брок не забрал ее с собой? — спросил Стив, приняв душ и устраивая артефакт под подушкой.
— Потому что я не могу находиться далеко от нее. Мне пришлось бы пойти с ним.
То есть Брок хотел, чтобы Баки остался. Это лучше всех его попыток огрызаться на каждое слово говорило о том, что тот на самом деле чувствует.
— Где ты обычно спишь? — спросил Стив.
— В ней, — Баки кивнул на лампу. — Предыдущий хозяин… Пирс не позволял мне находиться где-то еще, когда я был не нужен. Я… привык. Наверное. Это было нелегко, но я в конце концов ко всему привыкаю, — у него в руках появилась щетка, вся украшенная камнями, со странными светящимися щетинками, и Баки, сев по-турецки на край кровати, принялся расчесывать ставшие материальными волосы. — У Тхаи научился быть человеком. У Пирса пытался вспомнить о своей кровожадной природе и не… не смог. Я убивал для него. Делал ужасные вещи и все равно.
— Это был не ты. Ты не мог… нарушить приказ.
— Но я это сделал. Это каждый раз был я.
— Откуда Брок знает о тебе? — спросил вдруг Стив. — Вряд ли Пирс показывал лампу всем подряд.
— Брок был подставным хозяином, — ответил Баки после долгой паузы. — Пирс писал на листке желания, — он усмехнулся, — больше напоминавшие юридические соглашения. И когда его собственные три заканчивались, он звал кого-то еще. Потом убивал. Брок оказался полезнее человека, просто умеющего читать. Пирс, конечно, все равно убил бы его после “Озарения”. Но не успел.
— Чертово “Озарение”, но хорошо, что у него оказался такой… бонус.
— “Озарение” тоже я, — тихо сказал Баки. — Я не разбираюсь в технических вопросах на том уровне, на котором нужно, потому не мог создать его просто из воздуха, но… Пирс бредил мировым господством. Жаждой все контролировать. Его желание относительно Озарения, Совета и получения на это средств было страницах на ста, наверное. Я рад, что он не учел тебя. Аллах, как я рад, что твоя смерть была не желанием, а просто приказом. Я не могу не исполнить четко сформулированное желание, но приказ могу оттянуть, исполнить неверно, извратить. И как же я рад, что Пирс умер раньше, чем ты. Что ты такой крепкий. Что я успел спасти тебя до того, как лампа обрела нового хозяина, и я мог в очень ограниченном пространстве между ними сделать что-то для себя. Что-то правильное, то, чему меня учила Тхаи.
Стив обнял его со спины, гадая, как за несколько веков исполнения чужой воли, преданный близким, человеком, который вырос у него на глазах, Баки мог остаться таким — добрым, чистым. Таким неиспорченным в чем-то главном.
— Спасибо, — сказал ему Стив.
— Тебе не за что…
— За то, что ты не ушел сразу. Что дал мне узнать тебя.
Баки обернулся через плечо и чуть прищурил глаза, пряча насмешку.
— Брок все равно притащил бы тебя к себе. Он, знаешь, очень переживал, что с тобой что-нибудь случится.
— Брок меня чуть не убил.
— Я тоже чуть не убил тебя, Стив. И, боюсь, выбор у нас с ним был одинаково невелик.
Отобрав странную расческу, Стив несколько раз провел ею по длинным волосам, любуясь красными искрами, разбегающимися от зубцов вверх и вниз.
— Останешься сегодня со мной? Если… если хочешь.
— Брок не говорил, что мне обязательно спать внутри, — Баки снова обернулся через плечо и задумался, прикусив губу. — Я очень хочу остаться с тобой, Стив. — Он вдруг поменял форму, на мгновение обернувшись дымом, и они оказались лицом к лицу. Баки оплел ногами его талию так же естественно, как лоза оплетает вековой ствол, и Стив притянул его ближе, чувствуя, как задыхается от нежности.
Они целовались, и Стив чувствовал, как вместо кроваво-красного безумия, которое поднималось внутри каждый раз, стоило прикоснуться к Броку, у него горло перехватывает от смеси радости и желания заботиться.
— Ты же будешь со мной, Стив? — прошептал Баки ему в губы, обнимая за шею. — Я не имею права просить, и ты уже сказал, что… Но, — он прижался всем телом, крепче обхватывая ногами, коснулся губами шеи и совсем тихо, быстро заговорил, будто боясь, что его перебьют: — Но я хочу, сам, понимаешь? Хочу быть с тобой как человек, быть твоим. Потому что если ничего не выйдет, а у меня часто ничего не выходит, все рушится в последний момент, и я снова достаюсь кому-то ужасному, так вот, если ничего не выйдет, я хочу помнить. Как кто-то был со мной, как ты. Что ты был со мной. Потому что мы оба этого хотели. Не потому что я должен, или мне приказали, а потому что я… Всевышний великий всемогущий, как я хочу быть с тобой. Я жадный, я настолько жаден и нагл, что эгоистично хочу тебя себе. Принадлежать тебе. Пусть даже ты потом отдашь меня кому-то, когда я тебе надоем, сегодня… Будь со мной?
— Господи, Бак, — Стив сжал его в ответ, не находя слов, не в силах повторить немыслимое — пообещать не делать жуткие вещи, о которых не хотел даже думать. — Господи.
Можно было пообещать, сказать, что не собирается Баки никому отдавать, что тот не вещь, не часть чертовой лампы, что он будет свободен, но слова умирали внутри, потому что Стив чувствовал — Баки не раз и не два говорили, что все будет хорошо, и обманывали. Слова здесь были бессильны. Может, тут и дела не сразу помогут, но он попытается. Он будет пытаться каждый день, потому что Баки стоил всего, любых усилий.
На теле Баки не было ни единого волоска. Когда шелк его шаровар соскользнул на пол, Стив почти ослеп: тело Баки мягко светилось в полумраке спальни, будто покрытое золотой пыльцой. Золото наручей отливало красным, каждый рубин, вплавленный в них, горел и дрожал, как капля крови.
— Что это? — Стив обхватил запястья стоящего перед ним Баки и провел ладонями по теплому металлу до локтя.
— Рабские браслеты, — ответил Баки. — И наручи. Разновидность оружия. Как щит.
Обнаженный Баки смотрел на него сверху вниз, будто пытаясь угадать ход мыслей, и вдруг скользнул на пол, на колени, и прижался щекой к ладони, прикрывая глаза.
— Мне никогда не было так хорошо, как сейчас, — тихо сказал он. — Даже когда Тхаи дала мне свободу на целый век. Я тогда бродил по джунглям с лампой в руках, подолгу оставался в горных храмах, рассматривая фрески и барельефы, но всегда возвращался к Тхаи. Хозяин — это не только тот, у кого в руках лампа, Стив. Это тот, к кому ты привязан прочной цепью, идущей от сердца к сердцу. Как пуповина. Я всегда знаю, что у хозяина болит, когда он сердится и чего хочет. Это как любовь, только наоборот, вывернутая наизнанку. Ненавидишь человека, знаешь всю ту мерзость, что кипит у него внутри, и получаешь ту же ненависть, то же презрение в ответ. С тобой иначе. Всевышний, насколько же с тобой все по-другому. Я не твой и, может, никогда им не стану, но точно так же сердцем чувствую тебя, твои доброту и свет. Ты чудо, Стив. Я так рад, что Брок тоже знает об этом. Что он выбрал именно тебя. Нельзя так говорить, особенно с учетом того, к чему он принудил тебя, но…
— Ч-ш-ш, Бак. Меня очень тяжело принудить.
— Но он смог. Из-за меня.
— Мне хорошо с Броком. Он горячий и очень живой, мне в последние годы очень не хватало ощущения того, что я жив. Я ему не доверяю, с ним невыносимо тяжело говорить, но в некоторых вопросах он откровенный и честный. И тоже рад тому, как все сложилось.
Стив потянул Баки к себе на колени, близко-близко, и со стоном коснулся нежной гладкой кожи. Тяжелое золото руки, наручей и украшений было теплым и гладким, и он медленно обводил каждый камень, каждое крупное звено и лепестки оправы, целуя Баки.
Тот был тяжелым и теплым, податливо-расслабленным, льнущим к рукам.
Стив целовал его шею, млея от нежности, от желания согреть, убедить, что защитит.
— Не говори ничего, — попросил Баки. — Не говори. Я знаю, ты хочешь, но если вдруг потом ты не сможешь выполнить обещания, будет больно вдвойне. Нам обоим. Просто люби меня. Люби меня, Стив.
Стив накрыл его собой, с восторгом ощущая ответное желание, жар кожи, становившийся ярче мягкий сандаловый запах его волос.
— Ты такой красивый, Баки, — все-таки сказал он. — Нет никого прекраснее тебя.
Баки коротким плавным движением перевернул их, оказываясь сверху, и его волосы скользнули по плечам, падая по обе стороны лица, отрезая от остального мира.
— Ты как Солнце, Стив. Внутри, тут, — он приложил ладонь к груди, — мне почти больно от твоего света. И вместе с тем впервые за много лет тепло. Я сделаю тебе хорошо. Я сумею.
Стив хотел ответить, но Баки потерся о него всем телом, одновременно накрывая губами сосок, и слова превратились в стон. Ласки Баки были легкими, замешанными на нежности. Он покрывал поцелуями его грудь, тихо шепча что-то по-арабски, пальцами повторял узоры, вычерчиваемые языком на животе и ниже.
Стива выгнуло, когда горячие губы трепетно, будто с опаской, коснулись его члена. Баки со стоном накрыл губами головку, быстро обводя ее языком, посасывая, скользя губами все ниже и возвращаясь к уздечке. Когда гладкий горячий язык провел влажную дорожку от мошонки до самого верха, Стив запустил руки в тяжелые волосы Баки, стараясь не подаваться навстречу, ни к чему его не принуждать, но выходило через раз.
— Господи, господи, Бак.
— Тебе хорошо? — тихо спросил тот, обжигая дыханием чувствительную кожу, и Стив потянул его к себе, нашел губы и поцеловал по-настоящему: глубоко и жадно. — Хочешь? Хочешь меня? — между поцелуями спрашивал Баки, и его глаза мерцали в темноте, как камни в тяжелом ожерелье, будто приклеенном к его груди.
И Стив тихо отвечал:
— Да, да…
Баки ласкал его, то проводя от плеч к соскам горячими пальцами, слегка сжимая их, так, что и без того болезненно напряженный член дергался, пачкая живот, и Баки, склонившись, слизывал прозрачные капли смазки, ныряя горячим языком в пупок, снова касаясь его кончиком головки, щекоча уздечку; то накрывая его губы своими и соединяя их члены в крепкой ладони, лаская так правильно и нежно, что Стив захлебывался в ощущениях, будто впервые был в постели с кем-то, отдавался чужим рукам.
Может, дело было как раз в том, что Баки не ощущался чужим, вообще не воспринимался другим человеком, он будто был частью Стива, его самой светлой, самой хорошей частью, отчего-то оказавшейся отдельно. И теперь он страстно хотел получить ее назад, правильно соединиться, срастись с ней. Стать целым.
— Ты мой, — в губы ему сказал Баки, упираясь ладонями по обе стороны головы, занавешивая густыми темными волосами остальной мир. — Завтра все будет иначе, но сейчас ты — мой.
— Твой, — ответил Стив, и Баки накрыл его собой, непостижимо горячо, правильно впуская в себя, сплетаясь с ним в разделяемом на двоих желании, и Стиву на мгновение показалось, что он видит темный бархат бесконечного неба над собой, чувствует хранящий жар долгого дня песок под лопатками, едва прикрытый тонким шелком покрывала, и что все это уже было когда-то — он и его Баки, вместе.
Баки двигался на нем, плавно вращая бедрами, целуя в шею, вторя стонам, и вдруг выгнулся, оседлав его, прекрасный, сильный, и Стив с благоговением провел ладонями от твердого живота до плеч, обхватил крепкую шею, любуясь.
Каждая мышца на теле Баки проступила под тонкой кожей, он все быстрее обрушивался сверху, как горный водопад: сильный, быстрый, лаская себя и Стива, скользя кончиками волос по мошонке и бедрам, доводя до края так быстро и неумолимо, что Стив сжал его ягодицы, крепкие, гладкие и задвигался навстречу, теряя себя в этом во всем и находя что-то большее.
Он больше не был один. Он больше не хотел быть один. Он бы больше не смог.
Когда Баки со стоном излился, отчаянно, жадно сжимая его в себе, стискивая бока коленями, мир Стива исчез. Привычный мир со всеми проблемами, людьми и условностями растворился в чувстве к Баки и выстроился заново вокруг него.
Они больше не говорили ни о чем. Просто сплетались друг с другом, неотвратимо, молча, насмерть. Стив не слышал, как открылась дверь, он двигался в Баки, ловя губами его сладкие, тихие стоны, когда сквозь туман удовольствия почувствовал, как обожгло лопатки.
Брок стоял в дверном проеме, будто сотканный из предрассветных теней, и смотрел прямо на них. Стив не видел его лица, но чувствовал всем собой его горечь. Мрачное удовлетворение от несбывшихся надежд, как подтверждение того, что глупым чувствам не место между ними. Баки потянулся, оплетая ногами, и Стив склонился над ним, а когда оглянулся снова, на пороге уже никого не было.
***
Баки светился. Глазами, едва заметной улыбкой, плавной томностью движений он будто говорил Стиву: я твой, я тебя люблю. Я помню, как хорошо нам было ночью, я хочу еще.
Они целовались над пышущей жаром туркой с кофе, Баки плавно двигал ее, то зарывая крутыми боками в песок, то оставляя только донышко, и Стив не мог перестать любоваться им. Убрать руки, не целовать, не касаться.
— Кхм, — напомнил о себе Брок, и Баки тут же потух, сжался под руками, превращаясь из яркой звезды, только что жегшей ладони, в холодный, выстуженный космосом камень.