Повесть
I
Той
Аил богатого алтайца Канакуэна раскинулся в широкой, но безжизненной, выжженной солнцем долине одного из притоков реки Урсул.
Аил состоял из нескольких юрт, в которых жили домочадцы, близкие родичи и пастухи Канакуэна. Ярко выделялась главная юрта, сшитая из лошадиных кож. В ней жил сам Канакуэн — богатый алтаец, скотовод.
В аиле праздновали «той» — свадьбу.
Канакуэн женил своего второго 8-ми летнего сына Санабая на 11-ти летней Сырге, дочери «зайсанга» — старшины Эрльдея.
Канакуэн уплатил за Сыргу двести рублей, подарил ее отцу трех лошадей, хорошее ружье, шкуру выдры и ведро араки. Калым был для богача Канакуэна ничтожный, но это произошло не потому, что гордый знатностью рода Эрльдей низко ценил свою Сыргу, а потому, что Канакуэн был также знатен родом и давно звал Эрльдея — «таныш», друг, а это что-нибудь да значит.
Уже кам совершил свои заклинания, возлив на огонь много араки для умилостивления злого Эрлика.
Уже гости съели зарезанную лошадь и порядком выпили. После различных церемоний подруги и родственницы невесты расплели ей косу на две части, после чего «кыз» — девушка — считается превращенной в «катын» — женщину. Наконец, молодых ввели в заранее приготовленную юрту с полной обстановкой для семейной и хозяйственной жизни, где Санабай важно занял место хозяина, принимая гостей и поздравления.
На «тое» много было алтайцев-гостей.
Все знали гостеприимство богатого Канакуэна, знали, что в баранах у него недостатка не будет, а араки, по обычаю, каждый привез с собой.
У коновязи, вокруг юрты хозяина, стояло много оседланных лошадей, но, несмотря на это, аил казался безжизненным; в нем было тихо, как в покинутом.
Тихо было и в юрте «молодых». Юные супруги, выпившие араки, опьянели и мирно уснули на кошмах юрты, по-детски обнявшись.
Все гости собрались в просторной юрте самого Канакуэна, где старый Айнтай, сказатель былин, повествовал о подвигах алтайских богатырей.
Аил затих, будто замер, слушая песнь изрытого морщинами баяна.
Стар Айнтай, а глаза его блестят, как у юноши.
Перебирая бараньи струны на домре, вдохновенный старик ровным низким голосом пел:
— О шестидесяти шести пуговицах надевает золотую курму.
О девяносто девяти пуговицах надевает сверху черный панцирь,
Опоясывает колчан, из которого стрелы торчат, как оголенный лес,
Берет в руки стальное копье, похожее на голую лесину,
В стремя ногами вступает, и, изогнувшись в три угла, выезжает в путь,
Алтай-Бучан — Богатырь!..
Из-под копыт вылетает пламя,
И земля как будто дышит туманом.
Высокие, высокие горы дрожат.
Большие, большие реки плещутся.
Проезжает в день, где нужно ехать месяц,
Проезжает в месяц, где нужно ехать три месяца.
Алтай-Бучан — Богатырь!
Вокруг Айнтая живописно расположились молодые женщины, мечтательно слушая былину.
Старые алтайцы, строго нахмурившись, сосредоточенно тянули из трубок табачный дым. Молодые сидели поодаль, жадно ловя слова сказания.
На ковре, опершись на кожаную подушку седла, в самом темном углу сидела, по-алтайски скрестив ноги, 15-ти летняя Тутанхэ, единственная дочь старого вдовца Айнтая.
Только она одна не смотрела на своего отца и не слушала его, но горячим, как луч алтайского полудня, взглядом жгла молодого Чет-Челпана, дальнего родственника Канакуэна.
Далеко по Алтаю славилась красота Тутанхэ и гордость ее отца Айнтая.
Десятки славных сыргалуков-женихов отвергла Тутанхэ, и стольким же отказал сам Айнтай. Старые алтайцы говорили, что Тутанхэ так же хороша, как ее мать, бывшая первой красавицей в Алтае. Большие черные глаза девушки светились таким же вдохновением, как и у Айнтая.
Молчалив и скромен был Чет-Челпан. Но мыслью светился его высокий лоб, и в глазах сверкал мятежный дух. Глаза эти то темнели, как ночь, то загорались жгучим огнем, то впивались, точно стальное копье.
Чет сидел около Айнтая.
Рассказ о славном богатыре захватил его всецело. Он ни одной минуты не был спокоен. То нагнется совсем к плечу Айнтая, судорожно сжимая нож у пояса, то откинется назад и, казалось, далеко уносится мыслью. Глаза его тогда темнели, лицо становилось строгим, и весь он вдруг преображался, делался красивым и непохожим на всех других, слушавших сказку.
И не могла Тутанхэ оторвать глаз от молодого алтайца, следила за каждым его движением, и горели ее глаза, как звезды на небе в темную ночь.
Незаметно придвинулась она к нему и легонько тронула за плечо. Он вздрогнул и, быстро обернувшись, вдруг вспыхнул весь, но глаза Тутанхэ уже были опущены, и едва заметная улыбка играла на ее губах. Пожаром вспыхнули глаза Чета, когда он заметил легкий кивок на дверь.
За спинами увлеченных слушателей он тихо прокрался к выходу и остановился в ожидании. Из-под полога юрты, как стройная коза, скользнула Тутанхэ и быстро прыгнула в соседнюю пустую юрту.
Резвым волком бросился он следом и, схватив ее, трепещущую и горячую, обнял и, задыхаясь, шептал:
— Почему не приходила? Почему упрямилась?..
— Не нравился и не сдавалась, — с тихим смехом сказала она. — А ты думал, легко взять Тутанхэ? — прибавила она и выпрямилась.
Но тут же, как кошка, бросилась ему на шею и замерла.
— А сегодня полюбила! — прошептала она спустя минуту.
Вскинул ее на руки, опустил на ковер и, сев возле, спросил:
— А теперь пойдешь в юрту мою?
— А сколько калыма уплатишь Айнтаю, чтобы Тутанхэ была твоей? — лукаво спросила она.
Лицо Чета омрачилось.
— Ведь ты же знаешь… Айнтай не хочет моего калыма…
Девушка ласково погладила его черные и жесткие волосы.
— Не надо твоего калыма! Я без калыма пойду к тебе! Не пустит отец — уйду сама, ведь ты сумеешь увезти меня, мой Алтай-Бучан?!..
Чет порывисто обнял девушку, и она покорно и просто отдалась ему.
В главной юрте послышался гул многих голосов. В один миг Тутанхэ упорхнула от Чета. Он подполз под боковину, обошел юрты, отвязал своего Буланого и через мгновение был далеко от аила Канакуэна.
Лунная ночь ласковой прохладой дышала ему в лицо.
Горы застыли в немом величии, белые вершины их в серебристом блеске луны казались еще белее. В долине реки дремали одинокие среди лугов огромные лиственницы, будто слушали, что напевала им неугомонная горная река. Скалистый противоположный берег с лесом на вершинах скал казался сказочным замком, окруженным полуразрушенными стенами с бойницами и башнями.
А вокруг было пустынно и дико.
Глухо шумела река, да на озерке, у подножия черной скалы, стонала утка-варнавка, разбуженная топотом коня.
Буланый шел крупной ступью, чуя знакомую дорогу в родной аил.
Грудь Чета, наполненная любовью, восторженно вдыхала чистый горный воздух.
Первый девственный и жаркий поцелуй Тутанхэ еще горел на его губах, и когда Буланый взлетел на гору, и перед Четом раскрылась панорама родных могучих гор, залитых серебристым светом, он запел свою любимую песню:
Треуголен ты, Хан Алтай,
Когда взглянешь на тебя с высоты,
Со стороны поглядишь на тебя—
Ты блестишь, как девятигранный алмаз.
Когда же со ската горы окинешь взором тебя,
То, как плеть расплетенная, тянутся хребты твои…
То соколом быстрокрылым к небу вскидывалась песня, то, как рокот могучей Катуни, опускалась она в долины между гор и эхом раскатывалась по ущельям.
Долго пел всадник, восхваляя красоты Алтая, как вдруг до его слуха донесся сзади другой голос.
Чет быстро съехал с дороги и, поднявшись на один из утесов, остановил коня и замер, слившись с камнями.
По дороге от аила Канакуэна быстро ехали два всадника.
Чет узнал в них Айнтая и Тутанхэ. Он был на вороном жеребце, а она на белом иноходце.
«Ой, гордый Айнтай, — думал Чет, — пять раз слал к тебе сватов, пять баранов колол, не сказал ты „хорошо“, не дал согласия».
По горе всадники поехали шагом. Тутанхэ что-то оживленно говорила отцу, но Чет не расслышал ее слов.
Старик нетерпеливо отмахивался от нее рукой и громко импровизировал, напевая:
Тутанхэ опять стала говорить что-то отцу, и Чет ясно услышал свое имя.
Но старик опять запел:
Они проехали мимо.
Долго еще стоял Чет на скале, облитый лунным светом, и думал:
«Да, несчастному Алтаю сильный разумом сын-богатырь нужен…
Ой, горд ты, Айнтай! От ханов идет твоя кровь! Не зря суров и тщеславен, и знаю я, зачем ты пел Тутанхэ свою песню».
II
Камлание
Лунная летняя ночь туманным шатром висела над Алтаем. Полная луна тихо плыла по черному небу и обливала серебристо-зеленоватым светом и кряжи гор, и одинокого всадника, тихо ехавшего по звонкой долине Кок-Су — Голубая вода.
Это ехал Чет, глубоко задумавшись и не обращая внимания на красоту алтайской ночи.
Вдали гукал филин.
Вот уже месяц прошел с тех пор, как черноокая Тутанхэ в порыве страсти отдалась ему и обещалась стать его женой, а между тем, ее нет с ним до сих пор. И нигде он не может встретить девушку, чтоб поговорить с нею. Она точно избегает его. Да, конечно, избегает. Разве не замечал он иногда, подъезжая к аилу старого Айнтая, как белый иноходец Тутанхэ быстро скрывался в горах, унося девушку подальше от Чета?
— Не хочет она меня!
Чет ехал узкой тропой по увалу, заросшему группами лиственниц, и шум реки едва достигал сюда.
Внезапно раздалось звонкое ржание коня, и из-под группы лиственниц быстро выехал темный всадник.
— Езень! — приветствовал он Чета.
Чет вздрогнул от неожиданности.
— Езень! — ответил он, узнав старого Айнтая.
— Ни табышь — какие новости?
— Табышь ёк, — новостей нет.
Помолчали.
— Ты куда? — коротко бросил Чет.
— Сутын-Кай хворает, камлать Пустелянга будет, туда еду.
— И я туда еду!
— Яхши!
Опять помолчали.
Айнтай пытливо посмотрел в лицо Чета и потом сказал:
— Чего молчишь, парень?
— Думаю…
— Думаешь… Что думаешь?..
— Думаю — зачем мы едем? Сутын-Кай шибко хворает… Все одно помрет!.. Никакой кам не поможет, — а мы едем на камланье… Последнего коня Сутын-Кая убьем и съедим. Зачем это?
— Худо говоришь, парень! — сурово прервал Чета старый Айнтай. — Заветы отцов блюсти надо! Вот и плохо нам стало оттого, что нет веры… Упала вера… А раньше хорошо было…
— Ой, Айнтай, ты ведь знаешь, как у меня хворала мать. Кам тогда три раза камлал. Ульгеню камлал, Эрлик камлал два раза — все худо, помирает мать. Пустелянга говорит: «Еще камлать надо», а у меня уж один, вот только этот Буланый остался. Чуть не плакал я, однако хотел еще камлать, потому что кам говорит: «Если не камлать — умрет мать, непременно умрет». Сказал я тогда матери: «Как быть?» А она говорит — не надо камлать больше! Нельзя, говорит, алтайцу без коня жить… Все равно, говорит, помирать. И не стал я камлать. Пустелянга долго грозил: «Умрет мать, камлать надо…» А я не хочу, и мать не хочет. Вдруг — ей лучше. Поправилась, сам знаешь, здорова… Где же правда у кама? Им давай — они берут и берут, а лучше — все нет…
— Ишь ты, молодой, а умный… Заветы дедов…
— Заветы дедов? — перебил Чет, и глаза его заблестели. — У дедов всего было много, а они отдали Алтай русским! Зачем? Вот ты поешь: «Худо жить стало алтайцам», а почему? Теперь вот русские все взяли. Ты поешь: «Мы уходим из отцовских мест», — и верно, бежать скоро придется из Алтая, а почему? Потому, что русские дали нам болезни и бедность, а сами берут хорошие земли и стада и ничего не оставляют алтайцам, чтобы жить. Много ли алтайцев теперь есть, у которых большие стада? А тут камы говорят: «Камлать надо, чтобы легче жилось», и за камланье последнего коня берут. Кто теперь богат? Одни камы да зайсанги богаты. А почему они богаты? Потому, что продали Алтай русским, и на Алтае скоро будут жить одни русские…
— Да, это верно! Русские худо делают… — в раздумье сказал Айнтай. И грустно, вполголоса, запел новую песенку:
Сказав несколько слов речитативом, Айнтай высоким тенором взял минорную ноту и долго тянул ее, пока не оборвал, как бы нечаянно уронив ее.
Чет ехал в глубокой задумчивости, в которой снова грезилась ему черноглазая и страстная Тутанхэ.
— Слушай, — заговорил Айнтай, прервав песню, — ты знаешь, как пришли русские? Нет? Так знай — их привел сам злой Эрлик. Хочешь, я расскажу тебе, как Хан Кара-Кубек еще вдолге до прихода русских предсказал, какое несчастье постигнет Алтай? Слушай…
«„Вот и горы!“ — сказал хан Кара-Кубек. Поднялся на одну из них о девяти конусах, огляделся вокруг и увидел всю поверхность земли. Видит он, что белый скот на пастбищах питается белыми солончаками, а меж голубых гор течет целебный источник „Аржан-Кутук“, из которого пьет воду весь алтайский народ, бесчисленный, подобно лесу.
И увидел хан Кара-Кубек, как со стороны, куда падает солнце, движутся черные тучи. Много их, и гром там гремит, злой Эрлик гонит эти тучи и бросает гром. И видит хан, как под каждым ударом грома тают белые стада у алтайцев, а сами они прячутся в горы. И меньше стало народа алтайского, уже перечесть можно. Заплакал тут хан Кара-Кубек над несчастьем алтайского народа, а злой Эрлик хохочет из ущелий…»
Внезапно залаяла собака, — калмыки подъехали к аилу.
В юрте Сутын-Кая собралось много гостей и родственников больного. Все сидели в юрте, говорили о своих обыденных делах, курили трубки и пили араку.
Тут же у огня, посреди юрты, накаливали для камлания бубен, чтобы звучнее был он.
Шаман Пустелянга, средних лет алтаец, похожий на всех, сидел среди гостей и задумчиво курил.
Когда бубен был готов, он встал, окропил поданной в горшке водой огонь, бубен, вход в юрту и лежащего тут же больного.
Затем быстро оделся в маньяк — сшитую из кож, вверх шерстью, одежду, увешанную разноцветными лентами, жгутами из тряпичных змей, монетами, бубенчиками, колокольцами — песни девяти дочерей доброго бога Ульгеня — и различными другими украшениями, от которых маньяк был тяжел и громоздок.