Т.: Не знаю, но они давят на меня, убеждая «помочь своему отцу». Эта ситуация сводит меня с ума.
Мы немного поговорили о том, как два брата и сестра Тома относятся к тому, чтобы «позволить отцу умереть так, как он завещал». Сестра вместе с одним из братьев утверждали, что, по их мнению, «отцу было бы лучше умереть». Другой же брат сказал: «Как вы можете позволить отцу умереть, если, возможно, ещё есть надежда?». Том выразил мысль, что, как ему кажется, брат, который выступал за продолжение лечения отца, вероятно, больше был обеспокоен благополучием их матери, чем этим исключительно трудным положением, в котором все они находятся.
С.: Но в любом случае похоже на то, что ваша мать потеряла своего мужа – таким, каким она его знает. Возможно, стоит предложить членам вашей семьи поделиться друг с другом этим горем, чтобы с большей ясностью осознать тяжесть положения, в котором вы оказались. Возможно, мысль о том, чтобы позволить отцу умереть так, как он хочет, смешивается с мыслью о его смерти в целом. И что само стремление избежать его смерти и даже болезни вписывается в «логику», по которой жизнь – лучше смерти, неважно, какой ценой она сохраняется. Мне кажется, вам пора встретиться всей семьёй, собраться вместе и искренне проанализировать, какие чувства каждый из вас испытывает в связи с болезнью отца.
Т.: Это неплохая идея. Проблема лишь в том, что мы все живём в разных штатах, и у нас не получается находиться рядом с папой в одно и то же время… Но когда я задумываюсь об этом, мне приходится признать, что на самом деле даже между собой мы не говорим о происходящем так, как надо бы. Когда папа впервые заболел, он рассказал мне о своих переживаниях, но при этом он беспокоился о том, чтобы «беречь» других членов семьи. Я – старший из его детей, поэтому именно на мне лежит этот груз, связанный с осуществлением его воли, а также с тем, чтобы объяснить другим его решения. Я как будто начинаю торговать смертью, и это мне совсем не нравится. Я не хочу быть посредником. Будь моя воля, я бы забрал его домой и заботился бы о нём, сколько потребуется. Моя жена также к этому готова, и хотя, возможно, иногда это будет трудно, мы смогли бы справиться. Внуки любят его, и, я уверен, они также помогут заботиться о нём. Но как я могу так поступить, если отец сказал, что не хочет жить в таком состоянии? Из-за какого‑то несчастного укола пенициллина я оказался в глубочайшем моральном кризисе.
Было решено, что Том устроит семейное собрание. На котором будут присутствовать все, включая их мать, чтобы «немного глубже понять происходящее и сделать это как можно скорее».
Позже этим же вечером позвонила разгневанная мать Тома: «Что за чушь вы говорите моему сыну? Что он должен убить своего отца?!» Её гнев был естественным выражением печали и смятения, которые она переживала на протяжении последнего месяца. Понимая это, я напомнил себе, что стоит относиться к ней мягче и внимательно, от всего сердца, слушать, чтобы разглядеть существо, скрывающееся за этой болью. В течение некоторого времени мы обсуждали ту сложную ситуацию, в которой она оказалась: когда нужно отпустить любимого человека и в то же время отдать дань уважения его возможным желаниям и позволить ему с достоинством пережить свою болезнь и самостоятельно решать, каким образом с ней справляться. Вскоре её гнев обратился в глубокие рыдания. Она также «была измождена необходимостью решать, что делать дальше», разрываясь между двумя моделями поведения – хорошей жены и помощницы, которая даёт своему мужу возможность уйти так, как он решил. Когда мы более подробно стали обсуждать, как её сыновья и дочь реагируют на эту ситуацию, она сказала: «Да, вы знаете, я разговариваю то с одним, то с другим. Мы не собирались все вместе, как вы посоветовали Тому. По крайней мере мы не разговаривали все вместе так, как это сейчас, возможно, необходимо. Я не знаю, можем ли мы ждать неделю или две, чтобы все могли собраться вместе, ведь состояние моего мужа таково, что требует незамедлительного решения. Я не хочу, чтобы он умер только потому, что мы не могли определиться, что нам делать».
Стивен: Я знаю, что жизнь почти не готовит нас к подобным ситуациям. По крайней мере не существует никакого очевидного ответа. Однако любовь, существующая между вами, мягким шёпотом обращается к вам из сердца – в той мере, в какой вы способны открыться ей и просто слушать, – и подскажет, как правильно поступить в этой ситуации прямо сейчас. В каждый новый миг, в каждом состоянии, в каждой ситуации возникает новая истина, и всё, что мы можем сделать, – это позволить своему сердцу откликаться на происходящее так, как оно считает нужным. И неважно, что через миг безжалостный голос вины, доносящийся из ума, возможно, будет настаивать на том, что мы «должны» поступать иначе…
Мать Тома: Прошу прощения, что вас перебиваю, но сейчас вы говорите, и я смотрю из окна на лужайку, и там идёт снег – первый за эту зиму. Фрэнк так любил первый снег. Он часто ходил на прогулку в берёзовый лес за нашим домом. Он возвращался домой, вдохновлённый «невероятной красотой мира», как он любил говорить. Но теперь он уже никогда не отправится на прогулку в лес. Ведь он не способен даже увидеть этот снег, и я не представляю, во что теперь превратилась его жизнь. И что мы делаем, когда не позволяем ему умереть. Возможно, его ожидают иные берёзовые рощи.
С.: Что ж, что бы вы ни решили делать, пусть ваше решение будет осознанным. Слушайте своё сердце, и пусть голоса ума, полные гнева и страха, предстанут перед вами в истинном свете. В таких обстоятельствах совершенно естественно, что временами гнев и смятение, вина и разочарование выходят из‑под контроля. В этом даже нет ничего необычного. Однако в каком‑то смысле вы имеете дело с тем же импульсом, с которым вы столкнулись в больнице, когда врачи, в силу своей вины и смятения перед жизнью, сказали: «Если вы не сделаете, как мы хотим, вам придётся уйти». Когда мы сострадаем, мы не просто забалтываем чужую боль. Это, скорее, жалость: страх боли в себе и других. Сострадание – это способность сохранять открытость сердца к страданию другого человека, какое бы ни было его проявление в вашем конкретном случае. Не существует никаких правил, облегчающих принятие этого решения, – стоит лишь довериться тому, что, как подсказывает сердце, является правильным. По существу, в этой ситуации нельзя поступить неправильно. Можно лишь с любовью встретить невозможное – так, как позволяет эта любовь.
На следующий день в полдень позвонил разъярённый Том: «Ночью кто‑то решил самостоятельно дать папе антибиотики. Им наплевать, страдает он или нет, они лишь хотят, чтобы он подчинялся их желаниям».
Мы немного рассказали Тому о том, как мы работаем с пациентами, находящимися в коме. (См. «Работа с коматозными пациентами».) Мы посоветовали ему сесть у постели отца и спокойно, искренне поговорить с ним, прислушиваясь к «тончайшим шёпотам». Так он позволит своему сердцу принять настоящее, не нуждаясь в том, чтобы указывать на источник происходящего или отыскивать его причины. «Просто позвольте своему сердцу разделить с ним этот миг».
Спустя три часа Том перезвонил и сказал:
– Я сидел у кровати отца и почти неслышно говорил с ним, рассказывал ему о том, что очень сильно его люблю и запутался, не зная, что делать дальше, и тут в палату вошла женщина, социальный работник, и сказала, что нам очень повезло и «вашему отцу теперь лучше»; это стало для меня последней каплей, я ужасно разозлился на неё и на это проклятое место. Им совершенно плевать на него, они действуют строго в медицинских рамках и не видят ничего дальше своего носа. Они понимают, что такое жизнь, не больше, чем все другие люди, которых я знаю. Они напоминают группу механиков, которые настаивают на том, чтобы двигатель работал, хотя машина уже не подлежит ремонту. Они заботятся лишь о том, чтобы мотор продолжал крутиться, даже если сама машина больше никогда никуда не поедет. А виной всему их эгоизм. Эта социальная работница, и правда, как будто с Луны свалилась.
Но вот что забавно: когда эта женщина ушла и я снова переключился на отца, то почти услышал, как он смеётся, обращаясь ко мне: «Не спускай с неё глаз, похоже, скоро она будет предлагать тебе криоконсервацию» (посмертная заморозка тела, позволяющая дождаться медицинского прогресса в будущем и затем уже разморозить человека для того, чтобы продолжить лечение). Я был немного удивлён, услышав что‑то в ответ на свои слова, тем более такое, и почувствовал, как почти сразу же изменилось моё настроение. Теперь я знаю, что нужно делать. Несколько минут назад мы с женой договорились по телефону, что перевезём папу домой и позволим ему умереть так, как он хочет. Когда я сел рядом с отцом и безмолвно, в сердце, рассказал ему о нашем решении забрать его из больницы и перевезти домой, я смог почувствовать лишь ясное, спокойное «да». На самом деле можно сказать, что я ощутил его одобрение, если такое возможно. Всё это так странно. Я никогда в жизни не переживал ничего подобного.
С.: Похоже, вы настраиваетесь на ту волну, где решения принимаются, скорее, «интуитивно», чем на основании старых мыслей и привычек. Вы можете лишь продолжать продвигаться вперёд шаг за шагом, с любовью и чутко прислушиваясь, больше не принимая негибких решений, основанных на страхе и чувстве вины. Если вы забираете отца домой из чувства любви, тогда он будет находиться в лучших условиях; но если вы поступаете так из чувства долга или поскольку боитесь, что не делаете для него всего необходимого, возможно, ваше решение не позволит вам дать ему всё, в чём он сейчас нуждается. Позвольте любви принять за вас решение.
Через неделю нам поступил звонок от Тома, он сообщил:
– Хочу сказать, что пять дней назад я перевёз отца домой, и, мне кажется, он стал чувствовать себя лучше, чем раньше. Но вот незадача: врачи ввели ему недостаточную дозу антибиотиков, поэтому заболевание лёгких, от которого он страдал, вернулось в ещё более острой форме. И мы не вмешивались. Он умер прошлой ночью, и сейчас я чувствую лишь некоторое облегчение от того, что он больше не «заперт в теле», как, наверное, сказал бы он сам. И одновременно я удовлетворён тем, что мы сделали всё возможное в этих обстоятельствах. Эти последние несколько дней, которые мы провели с ним дома, прошли хорошо. Все мы заботились о нём, и мне кажется, будто бы он как‑то об этом знал. Мы все были с ним рядом в день его смерти.
Временами казалось, что у него возникают какие‑то затруднения, но по большей части он словно бы шаг за шагом двигался вперёд. А моя жена, которую нельзя назвать особенно религиозной, в последний час или около того не переставала плакать и повторяла снова и снова: «Слава Господу!» Затем она объяснила, что плакала даже не из‑за того, что чувствовала печаль; она просто чувствовала себя захваченной глубиной происходящего. А позднее она сказала: «Кажется, что умирать не так уж трудно. Я так рада, что мы перевезли его домой, чтобы он умер в кругу семьи». Я совершенно уверен, что мы поступили правильно.
Спустя примерно два с половиной месяца позвонила мать Тома, она рассказала, что нельзя было пожелать Фрэнку лучшей смерти, что он умер в окружении любящих его людей. Она сказала, что последние пять дней жизни Фрэнка она ночевала на втором этаже дома своего сына и что для неё была очень ценной возможность быть рядом со своим мужем в тёплой и любящей домашней обстановке:
– Всё было так, как раньше, до того, как он заболел. Мы просто были рядом, проводили вместе время и поддерживали друг друга, позволяя вещам, которые мы обсуждали, растворяться с крепким ночным сном и утренним поцелуем за завтраком. На самом деле я чувствовала, что мне гораздо комфортнее быть рядом с ним в такой обстановке и даже находиться с ним рядом, когда он умирал. Несмотря на то, что временами меня одолевал страх, я очень явственно ощущала, что мы рядом, чего не было, когда муж лежал в больнице, где все только и делали, что боролись за его жизнь. Я сильно тоскую по нему, но чувствую, что мы прожили вместе целую жизнь – мы тридцать лет были в браке, – и я ни о чём не жалею.
Всё, что требуется, – работать над собой
Нэнси, терапевт пациента-самоубийцы
Однажды вечером нам по телефону позвонила Нэнси, психотерапевт из Лос-Анджелеса, участвовавшая в нескольких наших семинарах, которые предлагала местная больница. Она позвонила в весьма встревоженном состоянии из‑за того, что клиент, с которым она некоторое время работала, «застрелил свою жену, мужчину, с которым она была, а затем ушёл и застрелился сам»:
– Мне горестно, как если бы я потеряла ребёнка. Мой клиент был моим ребёнком. Я искренне любила этого человека. Он был прекрасен, и тот факт, что эта часть его души взяла верх и он убил все этих людей, невероятно шокировал меня. Я помню, что вы говорили, Стивен, о том, что подобные вещи раскрывают сердце (позволяя проявиться глубокой ранимости, новой готовности для принятия мира), и я на самом деле чувствую, что со мной происходит именно это.
Мы стали говорить о «границе», на которой происходит любое развитие. О том, что развитие, в сущности – это освобождение от тех зон привязанности, за пределы которых мы редко отваживаемся заглянуть. И что эти границы – наша клетка, наши воображаемые ограничения, наша привязанность к старым образам того, кто, по нашим представлениям, мы есть или кем должны быть. Именно наши границы определяют то, что мы считаем «безопасной территорией». Однако лишь наша готовность исследовать безграничную неизвестность и встречать свой естественный страх перед неизведанным с состраданием позволяет нам раз за разом понемногу выходить за свои пределы к тому, кем мы поистине являемся, к своему подлинному исцелению.
Очевидно, Нэнси, как психотерапевт, переживала «терапевтический кризис». Это граница, где психотерапевт зачастую оказывается неспособным «помогать». По всей видимости, её ожидал серьёзный урок по умению быть беспомощным. И хотя она пыталась сохранять открытость, энергия прежней обусловленности всё‑таки могла снова привести её к закрытости, если бы она попыталась «ускользнуть» от этой непривычной ранимости и чувства единения с переменами, если бы она относилась к этой ранимости как к проблеме, которую нужно решить, вытеснить, от которой нужно избавиться.
Стивен: Не думаете ли вы, что ваше горе связано не только с потерей вашего ребёнка, но и с потерей себя – как хорошей матери?
Тишина на другом конце провода была достаточно красноречивым ответом. Можно было едва ли не услышать, как Нэнси задержала дыхание, погружаясь в себя, чтобы понять, где могла таиться привязанность. А затем она снова стала дышать, глубоко вздохнув.
Нэнси: На эмоциональном уровне я чувствую, что просто не смогла помочь. Я пыталась помочь ему, но моя помощь всё же была недостаточной. По меньшей мере я не смогла помочь так, как хотела, хотя в чём‑то помогла ему.
С.: Вы говорите как родитель, у которого внезапно умер здоровый младенец. Вы говорите: «Я ничего не могла сделать», но при этом «не могла ли я как‑то повлиять на происходящее?» Вы чувствуете, что просто не в силах достаточно сделать. Именно это стремление «сделать что‑то» для ваших пациентов отделяет вас от них, порождает ожидания, которые ограничивают вероятность того, что пациент встанет на свой собственный, интуитивный путь исцеления. Это приводит к тому, что вас начинает направлять ваш ум, а не сердце. Есть ли в моих словах доля истины?
Хотя, казалось, что я говорил самоочевидные вещи, мы пришли к выводу, что часто очевидности достаточно, чтобы приступить к более глубокому исследованию свидетельств ума. Я спросил Нэнси, доверяет ли она своей интуиции.
На самом деле всё, что вы можете сделать, – почувствовать, что уместно в случае конкретного пациента. Возможно, это чувство возникнет как неожиданное бессловесное понимание, из которого родится глубокое видение и сострадание к пациенту. И, конечно, также и пациент сможет воспринять ваше понимание лишь в меру своей готовности и способности.