Она жила в плену
Она жила в плену
Скрипичных нот и грамот
И вся скрипичных форм была собой.
И на нее одну
Я был нацелен прямо,
И скрипке предлагал гитарный бой.
Был мир ее сваян
Из снов и репетиций,
И в час, когда шагала впереди,
Я был совсем не я,
И первых встречных лица,
Казалось, мне кричат: – Не подходи!
Но скрипке никогда
Не выйти замуж молча —
Оркестр должен вслед пролить слезу,
И нервных нот орда,
Что прежних не затопчет,
Должна звучать как ни в одном глазу.
Но кто её любил,
И с кем она плутала,
Знать не дано ни деке, ни груди.
И я в гитару бил,
Но боя было мало.
А лучший друг кричал: – Не подходи!..
Она – не моя
Бокал все полней и полней,
А в стенке бокала я с ней отражаюсь. Я с ней.
Она – не моя.
Она убежала от мужа. Ушла, уползла, как змея.
Она положила себя,
Как битую карту, рубашкой помеченной вниз.
Она – не моя.
И ночь для нее на сегодня не больше, чем просто каприз.
Про завтра не хочется знать.
Ей хочется сладкого – надо в него поиграть.
Она – не моя.
Ей надо вернуться назавтра, не зная, не помня, кто я.
А я не хочу потерять
И взять насовсем я ее не могу, не хочу.
Она – не моя.
А все-таки виснет рука и плывет у нее по плечу.
Громко и неслаженно
Оркестрик про любовь проголосит.
Зачем она со мной – неважно.
Зачем я с ней – поди, спроси.
Она принеслась
Она принеслась. И была для любви без конца мне —
Как белая птица, как облако, павшее ниц.
И я называл её в смех длинноногою цаплей,
Как самой красивой из всех раскрасивленных птиц.
С ней было легко, и в губах – удивительно сладко.
В гостиничной тьме был шальной упоительный дом.
И все, что на свете доселе считалось повадкой,
Мы с ней превращали в манеры в постели потом.
Она была – крик. Я в ответ был и кнут и рычанье.
И билась она, разрывая мне крыльями грудь,
Чтоб в этой груди не оставить ни капли печали.
И это был к сердцу единственно правильный путь.
Осеннее
Когда от ветра станут тусклыми
Прически кленов и рябин,
Моргает день глазами грустными
В немом предчувствии седин.
Таранит слух природы жалоба,
И дрожь отчаявшись унять,
У неба просит только малого:
На иней золото сменять.
Листва заблудшая слоняется
И превращается в дымы,
Что в три погибели склоняются
Перед могуществом зимы.
Затишья хрупкие, непрочные,
Ждут ливень, майскую грозу.
Но давят трубы водосточные
Скупую мелкую слезу.
В глазах под бойкими ресницами
Ещё июльское тепло.
Но миг – и эти искры птицами
На юг далекий повлекло.
Но миг – и все вокруг изменится,
Как на пол рухнувший хрусталь —
Улыбка-блик, событий пленница,
Сверкнув, расколется в печаль.
И дни вчерашние колосьями
Пойдут рассудку в жернова.
И лето, вдруг проснувшись осенью,
Сгорит до углей, как дрова.
Осень
Оставляю в бушующем лете
Я тебя навсегда. Навсегда.
Как в сгоревшей дотла сигарете,
От огня не оставив следа.
Но в казенных гостиничных шторах
Уцепилась и прячется лень.
В них расплачется осень так скоро
На стекле. На стекле.
Как усталыми звездами шают
Отслужившие службу слова,
Их, конечно, сотрет и смешает,
Если выудит, злая молва.
Отзвенит и ударится оземь
Шепелявое слово «прощай»,
И расплачется желтая осень
На груди у плаща.
Оставляю в бушующем лете
Я тебя навсегда. Навсегда.
Как в сгоревшей дотла сигарете,
От огня не оставив следа.
И всезнающий ветер хваленый
Не собьется к зиме на пути,
И любовь, как горящие клены,
На душе облетит.
А в глазах, как в море синем,
Солнце на плаву.
Бьется на плаву и слепит.
Листья календарные пустые рву
Под несносный городской лепет.
Осколки
Все было – правда. Но давно.
Хоть память все перевирает.
Я был – открытое окно,
В котором музыка играет.
Я надрывался без труда,
Я замолкал, что было силы,
Я хлопал ставнями, когда
Она под ними проходила.
И было грустно и светло.
И день стрелял в нее закатом.
Она царапала стекло
И уплывала южным скатом.
Я зажигал вдогонку свет,
Я вслед тянулся хваткой шторой.
Играла музыка ей вслед,
Нельзя влюбиться без которой.
Хрустело – вдребезги стекло,
Летели с ветром рамы – в клочья,
Но ей молчалось мне назло,
А мне, назло, кричалось ночью.
Чтоб ни украдкой, ни бегом
Здесь не ходить, коль звуки смолкли.
Но ей плясалось босиком,
И были музыкой осколки.
Все было – правда. Все – как есть.
Листвой засыпало стекляшки.
Перед окном другая здесь
Пускает с плеч вьюны-кудряшки.
Не страшно – стекла покрошил.
Не страшно – в щепки биты рамы.
А страшно – вырвал из души
Осколки музыки. Той самой.
Парикмахер
Парикмахер модный очень —
С ним вся звездная Москва.
Клюв у ножниц так заточен —
Чирк! – и спрыгнет голова.
Он закрутит, он забреет,
Он закрасит завитки.
Бабы в кресле розовеют,
Голубеют мужики.
Парикмахер – он полдела,
Вслед за ним идет портной.
Он перед мужского тела
Тонко чувствует спиной.
Он пришьет к штанинам рюшки
Да и вежливо – взашей,
Ведь он – Елдашкин, он – Вафлюшкин…
(Не без Зайцевых ушей).
Вслед за этой чудной парой
Выступает режиссер —
Он чувак закалки старой,
Он читал про трех сестер.
И про вешалку в театре,
И про маму-Колыму,
Где "дон Педро" "дона Падре"
Не уступит никому.
А в конце всего такого
Голубой экран ТиВи
Вам покажет голубого
Прямо в розовой крови.
Заикаясь и робея,
Пресса вденет в эполет…
Я один не голубею.
Потому в экране нет.
Пароходишко
Вот он – пароходишко бумажный,
Ходит он от берега ко дну.
В луже, там, где дом многоэтажный,
Где она пройдет, перешагнув.
Флагом всполохнет ей или дымом
И гудит-дудит во все гудки.
А она опять нарочно мимо,
Прячется в кудряшки-завитки.
Рвется, будто пес, порвав ошейник,
Голос, осмелевший от темна.
Полночь. И мы терпим с ним крушенье
В луже, где распрыгалась она.
К трапу мне! И прямо на восходе
Прочь уплыть в далекую страну!
Надо бы. Да только пароходик
Ходит вдаль от берега ко дну.
А потом, когда просохнут лужи
И наступит зной, того гляди,
Станет он сухим листком ненужным
И на первом ветре улетит.
Близко ли, далеко ли – неважно.
Где никто его не узнает…
Белый пароходишко бумажный,
Вдоль по борту с именем ее.
Пароходишко колесный
Пароходишко колесный —
Сто заплат на оба борта —
Катеров папаша крестный
В семь часов уйдет из порта.
И, как боцман дым табачный,
Монотонно и привычно,
Станет воду чавкать смачно
И гудком прощаться зычно.
А портовые зеваки
Посчитают: киносъемка.
И потянут слухи-враки,
И развяжут рты-котомки.
Посмеется хором пристань,
Потолпится и позлится:
Мол, катаются артисты,
А, вот, нам не прокатиться!
А еще на шлейф из сажи
Берег вылупит бинокли,
И малец в панаме скажет,
На кулак мотая сопли:
– «Когда вырасту я взрослый,
Я в такой не сяду даже —
Пароходишко колесный —
Мало хода, много сажи!»
Даст затрещину мамаша
Малолетке кипешному
И ресницами помашет
Пароходику смешному.
А малец, с обиды плача,
Впредь усвоит быстро-просто,
Как решаются задачи
В интересах пароходства.
Только я в молчаньи стисну
Ржавый поручень причальный —
Я один на всю на пристань
Знаю: рейс его – прощальный.
Не к актерам и актрисам
Тащит латаное днище —
Он отплавал, он приписан
К корабельному кладбищу.
А еще сквозь мысли-блудни
Память выстрелит дуплетом:
Вот на этом самом судне
Мне хотелось вокруг света.
Никакой был шторм не грозен,
Но пробило время склянки,
И мечту мою увозят
Вдаль на вечную стоянку.
Патефон
Вы не фея, не миледи
И не кукла, но
Ваши кудри шеей лебедя
Льнут к груди хмельно.
Вы – танцовщица из бара,
Южной ночи визави.
Для гулянки вы не пара,
Но вы пара для любви.
Вы не ведьма, не мадонна,
Не икона, но
Я плыву к вам речкой сонной
И теряю дно.
Вы бушуете, как лето,
Распускаясь и звеня,
И на сердце у поэта
Сладко вьетесь, как змея.
Нас мотает, бьет и кружит,
Как осенний лист.
Я – над небом. Вы – над лужей.
И то вверх, то вниз.
И над миром полуночным,
Презирая маету,
Мы разбрасываем клочья —
Нашу с вами красоту.
Дрожит, дрожит в глазах у вас слезинка,
И вечер наш пошит, как пестрый балахон.
А жизнь, а жизнь играет, как пластинка.
А время, время, время – патефон.