Жил да был
Нарисуй, художник, меня,
Пририсуй гитару мою.
Вот она висит, пыльная,
Я больше под нее не пою.
Не потому, что в ней жару нет —
Спит тишина на струне —
Время нас всех не жалует —
И вот она – на стене.
Нарисуй, художник, ее,
Чьи казались морем глаза,
Как под ту гитару поем —
Петь ей под другую нельзя.
Шорохи темных комнат,
Шепот навсхлип в ночи —
Все та гитара помнит
И молча с гвоздя кричит.
Нарисуй, художник, капель,
Что по окнам нотами бьет.
Где она, красотка, теперь,
И под чью гитару поет?
Как это все знакомо —
Холст оказался мал.
Может, остался омут,
Где я еще не бывал?
Жил да был,
Ни дня того не боле.
Жил да был,
Бродил вином все дни.
Была тюрьма, но к ней была и воля,
И били вместе в голову они.
Жил да был,
Терновником кромсался.
Жил да был,
На кулаках – без зла.
Бренчал и в омут с головой бросался,
А в каждом омуте любовь жила.
За морем синим
Табак выгорает так сладко,
И бродит вино в голове,
На сцене танцует мулатка,
И вечер необыкновен.
Горланят безмозглые чайки,
Вцепляются в гриву волне.
Встречайте, встречайте —
Я русский блатной шансонье!
Я вырвался за море сине
И в шляпе из пальмовых крон
Хлещу и грущу по России,
И мне не хватает ворон.
Что снег на погостах глотают,
Что воду лакают из луж.
А так же вон той не хватает,
Что за море выпустил муж.
Здесь воздух в цикадовой фальши,
И тесно уже на столе.
Я с каждым стаканом все дальше
К родной улетаю земле.
Мечтаю, как сяду в кутузке
И как из нее убегу.
Я русский. Я русский…
А значит, здесь жить не смогу.
Ах, как здесь тепло,
да не хватает дрожи.
Ах, как здесь темно
в свете фонарей.
Ах, так здесь вино —
папуасов дрожжи.
Ах, как мне хмельно.
А Родина хмельней.
Звоны
Хор трезвонных звуков скомкан —
Бьет собой во все концы.
Слева – колокол негромко,
Справа – треньком бубенцы.
Бубенцы вопят во славу.
Дышит колокол мольбой.
Мне налево ли? Направо?
Мне на выбор – звон любой.
Выбрал, да и выбрал
Я из этих двух,
Вырвал, да и вырвал
Окаянный слух.
Колоколу дать бы
Бить со всех концов.
Но на радость свадьбы
Как без бубенцов?
Завопят, а звон так сладок,
Как на праздник леденцы,
Из цветов небесных радуг —
Ты вставай под бубенцы!
Но проломит грудь – не больно, —
И прольется через край
Звон хрустальный колокольный.
Ты все слышал. Выбирай.
Выбрал, да и выбрал
Я из этих двух,
Вырвал, да и вырвал
Окаянный слух.
Будут пусть две плети
Звонких у меня —
Пусть мне те и эти
Поровну звонят.
Золотая рыба
В заведеньи, где на вывеске горит огрызок слова,
Где ни воду пить не стал бы, ни вино…
Но за окнами гроза, и я сажусь за стойку снова,
И прохожих, как ворон, могу считать через окно.
А она красивой рыбой за стеклом, хвостом виляя,
По дождю плывет – как жаль, что не сюда! —
Машет каждому такси и не такси, как в баттерфляе,
Но пустого не найти и не уехать никуда.
Я пускаю дым в слезливое окно. Я вслед не брошусь,
Золотая моя давняя пора.
Золотыми пусть останутся слова: «Прощай, хороший…»,
И пусть случайный подвезет и не отпустит до утра.
Городская рыба золотая,
Ночь тебя размоет и вода.
Ночь бывает, дождь бывает, все бывает,
Но у нас с тобой не будет никогда.
Золотая Це-Це
Было тяжело и душно,
А наутро выпал снег.
И была ее подушка
Все еще во сне.
Где замки, полы и стенки
Вышвырнуты вон,
Где она была туземкой
Голой среди волн.
И глядела то и дело
В ласковую синь.
А его корабль белый
Был простым такси.
Замер, не захлопнув дверцу,
На чужом крыльце.
И ее во сне кусала в сердце
Золотая Це-Це.
И ресницы были – крылья
Полуночных сов.
И душа дышала пылью
Белых парусов.
А у той, другой, подушка
Со свинцом в лице.
И у ней считалась просто мушкой
Золотая Це-Це.
Через ночь вела крутая
Лестница-змея.
Тот, в ночи блудил, плутая —
Был, конечно, я.
И по мне во сне жужжала
Как о подлеце,
И туземке в сердце била жалом
Золотая Це-Це.
Какое красивое слово летало
Какое красивое слово летало
В бенгальском банкетном огне —
То бабочкой в пламени ярко сгорало,
То бабочкой – в шею ко мне.
И женщина в блестковом платье змеином
На кольца свиваться могла,
И губы в укор всем на свете калинам
Горели без капли тепла.
Как чудо-свеча средь табачного зала,
Где яркие люстры слепы,
Там скошенным взглядом она вырезала
Меня из галдящей толпы.
Столы утопали в дурацких сонетах,
Но слово журчавей ручья,
В глазах ее злилось красивое это,
Запретное слово – «ни чья».
Карета
Жизнь моя – без блестяшек карета,
Свистопленница рвов и откосов.
Ей катить бы вдоль целого света,
Да она на квадратных колесах.
Ей прослыть из разряда двукольных —
Дал ей бог рысаков юрче молний.
Но нечистый – колес треугольных,
Чтобы в скачке казалась уморней.
Чтоб висела жестянкой на ухе,
От трехгранно-квадратного сгинув.
Но летать ей – чтоб даже на брюхе —
Небо в звездах подставило спину.
Катька
У соседки малолетки Катьки-Катеньки
На зашторенном окне лампочка – цветок.
Полночь звякнула, и ей – спать да спатеньки,
Но перо вдоль по бумаге скачет со всех ног.
У соседки малолетки Катьки-Катеньки
Ноги – шпаги, руки – сети и спиной дельфиньей – бровь.
Катька в юбке. И на воле. А я в ватнике.
Катька пишет письма мне про любовь.
Губы пухлые – конфетки, красно-сладкие,
Да кривятся, да еще в кровь кусаются.
В спину Катьки-малолетки слухи гадкие:
«Что нашла ты в нем, окстись! Ты ж красавица.»
У соседки малолетки Катьки-Катеньки
Глазки – слезы.
Сны – занозы.
С кляксой ручка нервная.
А мне в погонах почтальон аккуратненький
Письма носит. И читаю их не первый я.
И душа, как рыба в сетке, бьется-мается,
И глаза, как снегири по зиме – огнем.
Кудри Катьки-малолетки в сон провалятся
И запутаются в пальцы мне живьем.
У соседки малолетки Катьки-Катеньки
Пепел в прядках.
Жизнь в закладках.
Ах, мне к ней нескоро так.
И танцуют на мозгах буквы-акробатики:
Кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать…
Катька-Катенька.
Каштановая прядь
Милая улыбчивая женщина,
Две строки твои мне – сладкий яд.
Штемпелем-печатью не отмечены —
Только клякса – родинка твоя.
Чтобы там, где точка,
Взгляд мой как прирос —
Завитушка-росчерк,
Будто прядь волос.
Каштановая прядь накручена на ветер.
Ушла, и ничего не поменять.
Как в воздухе вопрос,
Как росчерк на портрете.
Каштановая прядь…
Каштановая прядь.
Кино, кино
Слабый пол – весь как зараженный микробом —
Прямо в космы повцепляется вот-вот.
Кинопробы, кинопробы, кинопробы:
Всех попробуют, но кое-кто пройдет.
«Интер-Верочка» уже есть,
И смотри, какой с нее был сбор.
Людям что, им по глазам – хлесть! —
На постелях верховой спорт.
Победила та, что полом всех слабее.
Но опять же, по параметрам сильней.
Не синеет, не бледнеет, не краснеет —
В общем, все надежды связанные с ней.
И сказал режиссер так:
«Обещаю битву масс у касс.
Мы поставим половой акт.
И, может, даже не один раз».
Сценарист корпит, на пуп пускает слюни,
Вяжет флирты, вояжи и куражи.
Акт давай! Тогда никто не переплюнет.
Акт давай! Да чтобы от души.
И поменьше разных там дряг —
Это так народ поймет, промеж строк.
Где сомненье – там давай акт.
А где собранье – там давай рок.
Дело сделано. Читаешь – нету мочи.
Можно ночью прямо даже без жены.
И снимать такое надо только в Сочи,
Чтобы были уже все поражены.
Дубль – раз, режиссер – ас:
«Совокупленных прошу млеть.
А, ну-ка, Маня, расчехлись и – фас!
Получается, гляди-кася, комедь».
Бабки с дедками глазеют: «Неприлично!
Совращает девка внаглую юнца.
И с лица-то, вроде, все фотогеничны,
А только что-то их снимают не с лица».
Есть у девки, что смотреть, факт.
И у парня, что смотреть, есть.
Но: «Третье действие… Шестой акт…»,
Мать честная, нешто впрямь – шесть?!
Давка, драка, ор с симптомами психоза —
На премьеру прорывается толпа.
Вот что значит точно выбранная поза,
Вот что значат эти слюни до пупа.
Первый приз. Режиссер – маг.
Возвести его тотчас в сан!
Ведь он с искусством совершил акт.
А вот дите уже родил сам.