Мотькин достал из кармана брюк спички и поджег гнездо. Оно вспыхнуло, как горсть пороха.
— Живодер ты, Леха, — сказал Кощеев, разглядывая торопливое пламя.
— Фашист, — добавил Зацепин, закуривая. — Оно тебе мешало?
Чжао заговорил, придерживая губами тонкую сигарету и поглядывая то на Мотькина, то на японца. Хакода кивнул.
— Господин Чжао открыл для себя, что не все русские сентиментальны.
— А вы, Хакода… грамотный мужик, что думаете? — рассеянно спросил Мотькин.
— Жестокостью сейчас никого не удивишь.
Мотькин грустно усмехнулся, достал кисет.
— Старое ведь гнездо… Старые гнезда сжигать положено, чтобы клопы и пухоеды не расползались… — Он просыпал махорку на колени и начал собирать ее щепотью в ладонь. — Вишь, как быват… Ни хрена не смыслите, а готовы к стенке поставить… И все заодно: фашист, живодер, жестокость… Сначала узнай, раскумекай, пойми, что к чему, а потом уж про стенку…
— Урок зоологии, — Зацепин протянул Мотькину свою козью ножку. Тот отказался.
— Тут не зоология, — сказал Кощеев, — тут другая наука. Врезал всем по соплям и даже не вспотел. Далеко пойдешь, боец Мотькин, если не остановят.
— Остановят, — Мотькин принялся терпеливо сворачивать вторую самокрутку. Пальцы его чуть заметно подрагивали.
— Сегодня, Мотькин, тебе только романсы петь, — сказал Зацепин, поднимаясь. — Не военное у тебя настроение. Кончай, братва, перекур. Да веселее, веселее!
Мотькин так и по свернул «мухобойку», занял свое место на левом фланге. Но Чжао продолжал сидеть, зарывшись по пояс в листве. Он с наслаждением пускал из ноздрей упругие струи дыма.
— Чего он? — Зацепин построжел. — Характер девать некуда?
— Пусть сидит, — сказал Кощеев. — Температуру поднимает, яйцо снесет.
— Деду на ужин, — подхватил Мотькин. — А то жратва почти вся в машине сгорела.
Солдаты пошли вперед, но потом вернулись, чтобы разнять Чжао и Хакоду. Впрочем, Хакода лишь вырывался, а разъяренный Чжао бил его кулаком по голове и груди, одной рукой удерживая за перевязь.
Мотькин сгреб в охапку китайца и притиснул его к дереву. У того дыхание зашлось.
Лицо Хакоды дрожало, губы кривились. Странно было видеть всегда сдержанного и в общем-то симпатичного интеллигента в таком состоянии. Сплевывая кровь, он шарил здоровой рукой по карманам и одновременно распутывал шелковую перевязь, обкрутившую шарфом его тонкую шею. Правая рука висела беспомощно, будто корявая сухая ветка на полоске тонкой коры.
— Да в кулаке у вас платок, — сказал Кощеев. — Из-за чего шум?
— Чжао — бандит, хунхуз, — с ненавистью произнес Хакода. — Профессиональный уголовник.
Кощеев насторожился.
— Зачем же его в мирную делегацию?
Хакода не ответил.
Зацепин поднял с земли «брен» и бросил его китайцу. Тот ловко поймал его и нагло улыбнулся.
— Пусть уматывает, — сказал Зацепин. — Скажите ему, Хакода, пусть идет… к деду.
Чжао, шумно взрыхляя ногами листву, пошел вниз по склону.
— Подобралась компания! — с чувством произнес Кощеев. — Того и гляди по зубам заработаешь.
— Хунхуз боится военных, — сказал Хакода, пристраивая под мышкой рупор. — Особенно господина Кощеева.
— Господин Кощеев, — с расстановкой повторил Кощеев. — Дослужился уже до господина. Если еще лет триста проходить в солдатах, назовут, может быть, императором.
— Кешка он, — сказал Мотькин. — Самое лучшее человечье имя — Кешка.
— А его, — Кощеев показал пальцем на Мотькина, — боец Леха.
— Красноармеец, — терпеливо поправил Мотькин.
— Ну, хватит воздух трясти, — сказал Зацепин решительно. — Цепью впере-ед!.. А мне кажется, Чжао никого не боится, только терпит пока.
Они прошли с километр, пока Кощеев не увидел в бинокль прерывистый блеск среди нагромождения камней, словно кто-то баловался электросваркой. Залегли.
Переползая по-пластунски, окружили камни. Хакода намеревался начать агитацию в рупор, но на него цыкнули.
По сигналу Зацепина с трех сторон бросились к камням… Никого! И даже трава между обломков скал не примята. Начали искать, что же сверкало. Нашли блестящую бумажку от чайной упаковки. Ее шевелил ветер, и она сверкала на солнце.
— И какой черт тут чаи распивал? — проворчал Кощеев.
Усталые, сели, опять закурили.
— В военном деле что плохо? — Мотькин старательно обслюнил «мухобойку». — Не работа ценится, а удача. Вот я со всем старанием ползал по земле, сделал, однако, все, что может сделать солдат. А вся работа — псу под хвост. Кто виноват?
— Кощеев, — скапал Зацепин.
— Никто. Бывает же — никто не виноват? А ты, Зацепин, виноватых сразу ищешь. А еще ефрейтор.
— А еще ефрейтор, — повторил Кощеев и вдруг вновь подумал о Кошкиной. Где она? И что делает?
Без фантазии плохо, а с фантазией еще хуже. То, что представил себе Кощеев, было ужасно. «Пора кончать с Фросей, — решил он „раз и навсегда“. — Пусть о ней думают другие, а я — ша! Закончил любовь! С глаз долой, из сердца вон! И гигиена теперь — на общих основаниях…»
Солнце стремительно заваливалось в какую-то яму. Лучи его кинжальным огнем прошили заросли, расплющились о древесные стволы и камни, закатали в тонкий лист червонного золота лица и плечи солдат. На деревце рябины откуда-то с шумом и гамом свалилась орда прожорливых птиц — и только треск пошел по лесу.
— Свиристели, кажись, — Мотькин привстал, чтобы видеть лучше. — Только здесь они покрупнее… Ведь ни ягодки не оставят, все сглотнут и не подавятся. Знаю я их…
Возвращались прежним маршрутом. Решили прихватить с собой пару мешков, остальные распотрошить, раскидать, чтобы «самураям» не досталось. Похоже было, собрались здесь зимовать дружки того смертника, который бросился на машину.
Мешков под ореховым деревом не убыло. Только один был повален, и из раскрытой его горловины высыпались костистые плоды в черной отмершей пленке.
— У нас их в костер бросают, как ракушки, — сказал Кощеев, вороша ногой груду орехов, чтобы слышать их костяной стук. — В костре они сами раскалываются. А так не раскусишь…
Мотькин вскинул на спину мешок.
— Легкий!
Блеснула тонкая металлическая нить.
— Бросай мешок! — завопил Кощеев, шарахаясь прочь, но колючий жаркий вихрь ударил во все стороны, опрокинул грузное тело Мотькина.
Кощеев лежал, прикрыв голову руками. Клочья дерна шлепались на землю, очищенную от листьев. Воняло взрывчаткой и горелым орехом. И еще пахло кровью…
Он перевернулся на бок, потом встал на ноги. В голове звенело, и тошнота подступала к горлу…
Зацепин стоял на четвереньках и с безумным видом смотрел на взрытую землю, торчащие обрубки корней…
— Мотькин! — позвал Кощеев. — Мотькин!..
Потом появились запыхавшиеся, встревоженные мирноделегаты. Пришел и Чень, опираясь на мазутное плечо Лю Домина.
Все, что осталось от Мотькина, сложили на распоротый мешок и понесли как на носилках Кощеев и Зацепин.
Мотькина похоронили недалеко от кумирни. Сложили пирамиду из дикого камня. Кощеев вынул из вещмешка флягу с сакэ. Мирноделегатов попросили убраться на время с глаз.
Была уже ночь, холодная, беззвучная, густо усыпанная звездами, будто пробоинами. Рядовой и ефрейтор пили сакэ без закуски, почти не пьянея, и говорили хорошие слова о Мотькине, о сибиряках, о близкой демобилизации…
Зацепин часто вздыхал и, должно быть, плакал. Голос его был неясный, зажатый.
— Памятник потом поставят… Верно?
— Где-то читал: военные памятники долго держатся. Дольше гражданских. А памятник он себе заработал… — Кощеев говорил запинаясь, мучительно хотелось петь «На окраине, в тихом городе…». — Через сколько-то лет обязательно приеду в эти места… Посмотреть… стоит ли… и вообще… Тогда, наверное, легко будет с поездками? Раз мы тут кровь проливали, неужели на могилу к Лехе не пустят?
— Вместе и приедем…
ТУМАН
На следующий день Кощеев с хмурым видом заявил:
— Возвращаться надо, старшой. А самураев пусть ищут смерши, пограничники и кому еще там положено искать.
Лицо Зацепина за ночь осунулось и почернело.
— Ты что, Кощей?! — с тихой яростью произнес он. — Струсил? Так я один… сам… за Мотькина…
— Не надо, Костя, не бери меня на понт. Барабанов приказал охранять китайцев, а мы что делаем? Торопимся подохнуть в этих красивых горах? Перед самой демобилизацией?
В конце концов Кощеев убедил ефрейтора, но старый Чень не желал слышать никаких возражений и с горячностью призывал искать несчастных японских смертников во имя высокой гуманности.
— Пусть не темнит, — сказал Кощеев. — «Высокая гуманность»… Хакода, объясните ему! Пока не выложит все как есть, лично я не тронусь с места.
— Как не тронусь? — возмутился Чень. — Почему не тронусь?
Чжао и Лю с тревогой прислушивались к их громким голосам. Дау с остервенением копался в моторе, не видя и не слыша ничего вокруг.
— Скажите ему, — тихо сказал Хакода, пряча глаза, — что вам приказано не допускать бессмысленного риска.
— Скажу! — Зацепин нервным движением задрал рукав шинели, посмотрел на часы. — Внимание! Через час выступаем. Если техника не заработает, пойдем пешим строем. Направление — УР. Маршрут прежний. Все. Готовиться к походу.
— Нет! — взвизгнул Чень. — Всем надо искать!
Всем надо хорошо искать! А не искать — плохо, нехорошо! — Он вытащил из потайного кармана под халатом кожаное портмоне. Не глядя разделил надвое пачку банкнот. — Это вам, русские. Надо искать. Надо очень искать.
Зацепин рассердился:
— Уберите сейчас же свои бумажки, Чень!
— Это не бумажки! — закричал старик. — Это большие деньги! Можно купить дом, можно купить двух жен… Можно целый год ходить в ресторан!
— Жен?! — поразился Кощеев.
Зацепин опять посмотрел на часы.
— Через пятьдесят минут выступаем. Бесполезно их искать. Ушли. Или, чего хуже, затаились, обложились минами…
— Надо искать, — простонал старик и вдруг заплакал. Слезы катились по морщинам, оставляя мокрый след на дряблой коже. — Очень надо искать… Потом получите еще много денег…
— Ну что ты с ним поделаешь? — вспылил Зацепин. — Если затаились, малыми силами не выкуришь их! Понимать надо!
Лю суетился возле старика. Чжао сидел на камне с автоматом на коленях, и губы его кривились в ухмылке.
— Смотри, как припекло деда, — сказал Кощеев. — Вот бы знать, зачем ему смертники.
— Тут не гуманизм, — согласился Зацепин. — Тут что-то другое.
— Хакода знает, — оба посмотрели на японца.
— Я не знаю! — ответил испуганно Хакода. — Я всего лишь переводчик, технический исполнитель. Я не гоминьдан.
— Значит, выступаем, — Зацепин оттянул пальцем край рукава, но не взглянул на часы, — через сорок минут.
Перед походом Чень жестоко избил слугу-шофера, обвинив его в грубых политических ошибках. Их разняли. Лю обещал исправиться и униженно кланялся. Лицо его было в крови.
Зацепин строго отчитал Ченя. Тот сердито бросил:
— Не надо вмешиваться. Вмешиваться — очень плохо.
Только что было яркое солнце на гладком, без пятнышка, небе, и вот уже наползли откуда-то лохматые облака, упрятали солнце, задавили небосвод. Стало влажно и тяжело, будто на плечи каждому положили дополнительный груз.
— Думал, со вчерашнего голова трещит, — сказал Зацепин, — а это, видно, давление падает. Не климат мне, Кеша, на Дальнем Востоке. Ухабистая здесь погода.
Дау так и не смог завести старушку «кляво». Ее забросали листьями и ветками. Взяли с собой только оружие, рупор и остатки провизии. Зацепин определил порядок строя: впереди — он сам, замыкающий — Кощеев, мирноделегаты — в центре.
Шли молча. Походный шаг оказался непосильным для старика, пришлось резко сбавить темп.
Тем временем верхушки скал и деревьев окутало густым туманом, видимость быстро падала, но зато каждый звук стал гулким и раскатистым.
Кощеев остановился, прислушался. Поднял с дороги камень и бросил его в заросли. Шум был так велик, что все всполошились, особенно Зацепин. Кощеев сказал, что это он бросил камень.
— Я тебя не узнаю! — зашипел сердито Зацепин. — Что за глупости?
— Надо бы подняться на сопку и послушать…
Прекрати, Кощеев. Сейчас самое главное — добраться до лагеря без лишних дыр в голове… Хакода, объясните делегатам: двигаться без кашля, без стука, без разговоров. Чтоб было тихо. Ясно?
Кощеев посмотрел вверх.
— Это не туман… Это облака. Небо упало на землю. Видел такое?
— Не видел.
Пошли еще медленней, хотя дорога вела под уклон. Из мирноделегатов только Дау был старым солдатом, шел легко и почти бесшумно. Непомерно длинная японская винтовка старого образца висела на груди как автомат, за спиной — увесистая корзина с консервами и патронами. Несмотря на промозглую холодную сырость, он был в одной рубашке. Свою залатанную, но чистую куртку из синей дабы он отдал Ченю, потому что Ченева шуба из меха красного волка сгорела вместе с «датсуном».
Дау оглянулся. Широкое скуластое лицо его было спокойно. Маленькие глазки смотрели приветливо. И еще уверенно. Кощеев показал ему большой палец, мол, хорошо идешь. И пояснил мимикой, шестами. Дау понял, улыбнулся застенчиво. И странно же было видеть эту детскую улыбку на лице немолодого сильного человека, конечно же, испытавшего много на своем веку. Лично Кощеев не смог бы так улыбнуться, даже если бы очень попросили.
Дау показал жестами: «Давай понесу твой вещмешок». Удивленный Кощеев попытался объяснить ему, что мешок нисколько не мешает. Дау обиделся. «Ну да, — подумал беспокойно Кощеев, — решил, однако, что русский жмот, боится доверить китайцу сидор. А если отдать, получится эксплуатация…»
Облака спустились так низко, что ватные клочья плавали над самой дорогой, цепляясь за траву и камни. Когда подошли к тому месту, где ранее лежал заминированный труп, уже и в трех шагах ничего не было видно.
— Привал тридцать минут, — шепотом объявил Зацепин. — Хакоде вести наблюдение.
Над головами в светлой непроглядной мгле звонко журчало. Невидимый дождь долбил камень.
Зацепин подошел к Кощееву.
— С тылу ничего подозрительного?
— Тихо.
— А впереди что-то стукнуло. Но мог и ошибиться. — Зацепин постоял, тревожно прислушиваясь. — Как называется, когда ухо подводит?
— Глухота, что ли?
— Сам ты глухота. Разведай впереди. Ты же можешь бесшумно…
— Могу, — согласился Кощеев. — А деда нужно на носилки положить. И шире шаг.
— Верно. Носилки — самое то, что надо. Будем делать.
Кощеев шел почти беззвучно, наклонившись, чтобы видеть все неровности дороги. Науку эту постиг еще с детства. Казалось бы, простое дело: смотри под ноги и ставь аккуратно стопу. Но требует оно и напряжения нервов, и опыта, и, пожалуй, особого таланта.
Что-то слабо обозначилось в белом неподвижном мареве. Кощеев присел, положил винтовку на колени, надолго замер. Где-то очень далеко наверху просыпались мелкие камни. В пропасти глухо рокотала вода.
Кощеев протер запотевшие линзы бинокля и принялся изучать темное пятно впереди. Очень было похоже, что кто-то выкатил на дорогу валун.
Он сделал еще несколько бесшумных шагов. И, хотя все в нем было напряжено и устремлено к смутной цели, он вдруг почувствовал, как набухло влагой шинельное сукно, как впиваются в натертую до боли кожу колючие ворсинки. Он расстегнул шинель и, оттянув ворот, потрогал пальцами шею…
Протерев еще раз линзы, отчетливо разглядел человеческую неподвижную фигуру. Во рту стало сухо, и в самую душу опять кольнуло.
Он прошел мимо человека, сидящего на дороге. Убедившись, что впереди нет ни засад, ни завалов, вернулся к человеку. Это была женщина. На голове — спутанная копна иссиня-черных волос. Пряди приклеились к влажной коже лица. Шелковое платье замызгано так, что невозможно было определить, какого оно цвета. Лицо азиатское — смуглое и неподвижное. Трудно было сказать, красиво оно или безобразно.
Женщина скосила глаза на Кощеева, но не шевельнулась. Кощеев опустился перед ней на корточки. Она была опутана проводами. Точно такой же медно-красный, в лаковой пленке, провод прикончил Мотькина… Но почему так много проводов, неприкрытых, незамаскированных? Достаточно было бы одного, неприметного…