— Господин Чжао учит шофера смелости, — пояснил Хакода. — Дау молодой.
— Молодой? — удивился Мотькин.
— Молодость — не только возраст, — пояснил Хакода. — Можно быть молодым и в старости.
— Пойдем, — позвал Мотькин, снимая с плеча винтовку. — Слышь, учитель? Посмотрим, какой ты ученый на деле.
Прочесывание местности ничего не дало. Старик Чень был очень огорчен.
— Они здесь. Обязательно. — Он водил пальцем по матерчатой карте с китайскими обозначениями. — У кумирни Трех будд их видели крестьяне, когда они ели кур. Тут вот. У Скалы сумасшедшего они убили пастухов и забрали овец. Скалу сумасшедшего проехали. До кумирни Трех будд не доехали. Здесь они.
Хакода попросил всех укрыться за камнями и потянул за веревку с проволочным крюком на конце — он впился в одежду и тело солдата, перевалил его на бок. Сухо треснул взрыв. По камням и дороге сыпанули осколки. Потом сверху упали комья земли и клочья, только что бывшие человеческим телом.
— Противопехотка, — Мотькин старательно убирал острым камешком что-то с рукава.
Кощеев перебрасывал в ладонях горячий осколок. Говорить не хотелось. Лю сталкивал в пропасть останки трупа, чтобы освободить дорогу. Потом вымыл в луже бамбуковую палку и положил ее в машину.
И опять — в путь. Все нервничали. Чжао порывался несколько раз стрелять по скалам. Утихомиривал его Кощеев. Кощеева он слушался.
У кумирни Трех будд дорога распадалась на две горных тропы. Почти на самой развилке стояло диковинное сооружение из потемневшего корья, походило оно на собачью конуру или голубиный домик. Солдаты заглянули в нишу: чашечки с остатками каши, пожелтевшие бумажки с иероглифами, пучок лучин. Чень пояснил: курительные палочки для жертвоприношений.
Здесь остановились на привал. Лю Домин развел большой костер, раскатал упругую циновку и сервировал на ней роскошный обед. Кощеев разглядывал в довольно сильный бинокль Ченя обрывистые красноватые скалы, подернутые синей дымкой.
— Красотища! Аж поджилки трясутся! — он потер линзы о рукав шинели. — В кино такое надо показывать. Кинокартину про Чингисхана, не про потомка. Лезет, зараза, по скале с кривым мечом в зубах, а навстречу — какой-нибудь лохматый фрайер, чей-то близкий предок с волкодавом на поводке…
Чень молча взял из его рук бинокль, положил в коробочку и повесил себе на шею.
Кощеев сходил к машине вытащил из вещмешка свой бинокль и снова уселся на мшистом камне. Старик удивленно посмотрел на него, засмеялся, покачал головой.
Зацепин грел на солнце спину, туго обтянутую гимнастеркой. К нему подошел Мотькин, принюхиваясь к кухонным ароматам.
— Слышь, старшой. Назначь кого-нибудь другого в дозор.
— С чего бы? — сонно проговорил Зацепин, тепло разморило его, и ему не хотелось шевелиться.
— Мне нельзя. У меня язва.
— Язык у тебя без костей, боец Мотькин, а не язва.
— Чтоб я ишшо когда умные слова тебе говорил? Да скорее застрелюсь!
Мотькин, разыграв обиду, походил вокруг циновки и подсел к Кощееву.
— Дай поглядеть.
— Успеешь.
Кощеев любовался тайгой. На огромных стволах и ветках будто кто-то развесил сушиться кудель, целые завесы ярко-желтой золотистой кудели — это лиственницы. И тут же перистые листья маньчжурского ореха, нежно-желтые и диковинные. Жуть, как красиво! И каменные башни, налепленные одна на другую. И еще петли винограда, взбиравшиеся по стволам на макушки деревьев — полчища серых и длиннющих змей, замеревших в испуге. И ярко-белые листья коломикты, дальневосточного изюма. И целый батальон из шипастых стволов чертового дерева, дальневосточной пальмочки, которую он уважал еще с Приморья за красоту и колючий нрав… Само собой подумалось о Кошкиной. Жаль, не видит она всего этого… В сердце тонко кольнуло.
— Вот тебе, — пробормотал Кощеев. Кольнуло еще раз, посильнее. — Держи еще…
Мотькин по обыкновению ныл, развалясь на нагретом камне, как в кресле:
— Только и слышишь: боец Мотькин да боец Кощеев… А знаешь, кого в наших сибирских краях бойцом зовут?
— Кого? — Кощеев немного со страхом, но больше с удивлением ждал еще уколов.
— Со старых времен боец — значит, тягловый мужик. Ведь знали же, как назвать… Бойцовая душа, значит, рабочая, в тягло засунутая.
— На тебе-то много не увезешь. Тягловый.
— Правильно, Кеша. Потому и не люблю слово «боец». Красноармеец я. Пеший пехотинец. Солдат… А когда говорят: «Боец Мотькин, подь сюда», я в другую сторону гляжу, будто и не мне говорят.
Опять кольнуло. Кощеев оставил Мотькину бинокль и пошел к «обеденному столу». «Вот прицепилась, Гангрена Ивановна».
Чень и Чжао вымыли руки в горячей воде, нагретой Лю Домином. Остальные довольствовались холодным ручьем. Мирноделегаты расселись вокруг циновки. Чень сидел на шелковой плоской подушке, сложив ноги на другую такую же. На бархатных темно-синих голенищах его сапог — мыльные капли.
— А ваш товарищ? — Хакода кивнул в сторону Мотькина, устроившегося с биноклем на камне.
— Пока не поймает смертника, кормить его не будем, — сказал Кощеев. — На него только и надежда, на бойца Мотькина.
Хакода перевел его слова. Дау с ужасом посмотрел на Кощеева, потом на Мотькина.
— Дау говорит, — сказал Хакода, — русские законы еще хуже, чем японские.
Все засмеялись.
— Сторож будет Домин, — важно произнес старик. — Русский сторож — не надо.
— Вижу вроде бы человека, — неуверенно проговорил Мотькин и указал рукой направление, не отрываясь от бинокля. — Вот опять! Мелькнул в орешнике!
Все вскочили, расхватали оружие. Только Чень остался на своей подушке. Не спеша вынул из коробочки бинокль и тоже принялся разглядывать лес.
— Исчез, — сказал Мотькин. — Но что-то было! Провалиться мне на месте.
— Это ей-чу, — Чень бережно спрятал свой драгоценный бинокль в коробочку, положил подле себя, — зверь такой есть, с пятачком.
— Дикий кабан, — уточнил Хакода и уселся на кусок брезента, подломив под себя ноги.
Кощеев вытащил из-за обмотки алюминиевую ложку.
— С чего начинать?
— По русскому обычаю! — сказал Зацепин и энергично вскочил, но вспомнил, что он старший в группе, послал Мотькина к ручью, где охлаждалась фляжка.
— Надо подогреть, — сказал Хакода. — В Китае и спят на теплом, и пьют только теплое. Даже русскую водку.
— А в Японии? — спросил Кощеев.
— В Японии тоже пьют подогретое сакэ. Но иногда — и холодное.
— Так что будем делать? — Мотькин стоял с фляжкой в руках.
— Русский обычай, — потом, потом, — замахал руками Чень. — Пожалуйста, садитесь. Ешьте, пейте, пожалуйста.
Лю Домин с поклонами усадил Мотькина рядом с Зацепиным и подал на первое сладкие пирожки, приготовленные на каком-то пахучем сале. Чень торжественно плеснул крутого кипятку из чайника в маленькую чашечку и начал нюхать пар, потом осторожно отхлебнул.
— Китайский чай, — пояснил Хакода.
Кощеев увидел на дне своей чашечки щепотку чая. Лю в глубоком поклоне наполнил его чашечку кипятком.
— Нюхать? — спросил Кощеев.
Хакода засмеялся:
— Можно пить.
Мотькин съел три пирожка и шепнул Зацепину:
— Русское брюхо все вытерпит.
Чжао разлил из нагретой бутылки темного стекла по крохотным рюмкам. Русским солдатам налил в посуду пообъемистей — в металлические чашки, выкрашенные красным лаком.
— Шоу-шоу, хорошее вино, — сказал Чень. — Из индийской пшеницы. Пить надо. Веселым быть надо.
Мотькин посмотрел в сторону костра. Там что-то шипело и выливалось из-под крышки в огонь.
— Суп подадут последним блюдом, — сказал Хакода. — Суп всегда — самое вкусное блюдо.
На второе был рис с мелкими кусочками мяса и острым соусом.
— Вкусно, — похвалил Зацепин и толкнул Мотькина в бок локтем. — Сходи за водой.
— Слушаюсь, — Мотькин и не подумал вставать.
Зацепин посмотрел на Кощеева и сам пошел к ручью.
— А говорили, половина китайцев помирает с голоду, — сказал Мотькин.
— Что? — не расслышал старик.
— Да я так, про себя…
Зацепин принес в стеклянной банке воды и опять принялся за рис, прихлебывая ключевой водой. Китайцы смотрели на него с недоумением, если не с ужасом.
— Как можно? — не вытерпел Чень. — Ведь холодная! Вода!
Кощеев был уже сыт, но Лю подал четвертое блюдо: аппетитные куски жареной свинины, присыпанной чем-то белым.
— Вот так пир горой, — пробормотал Кощеев, высматривая кусок мяса поменьше.
Мотькин попробовал новое блюдо, и глаза его округлились. Ему дали запить и водой и чаем.
— Кто в свинину вбухал сахару? — сердито спросил Мотькин.
Чень и Хакода разом улыбнулись.
— Китайская еда, — объяснил Чень. — Хорошая еда. Даже японским солдатам нравилась.
Лю замычал, двумя руками показывая вверх — он успевал менять блюда и поглядывать по сторонам. С наклонной скалы, возле которой стояли обе машины, посыпались мелкие камни. Чжао протяжно закричал, а Зацепин нервно скомандовал:
— Рассредоточиться!
Но все еще до команды бросились в заросли кустарника, под защиту камней. Лю Домин тащил на себе не успевшего подняться с подушки старика. Кощеев, дожевывая, прилаживал винтовку на каменной глыбе.
На верхушке скалы появился человек, увешанный тяжелыми матерчатыми сумками. Встав на колени, он заглянул вниз.
Кощеев прицелился и выстрелил. Было видно, как пуля взорвалась облачком каменной пыли у самых колен человека.
Старик вцепился слабыми смуглыми ручонками в винтовку Кощеева, запричитал испуганно, путая русские и китайские слова.
— Нельзя стрелять, — сказал Хакода. — Тот человек на скале — очень ценный. Он смертник. Господин шеньши недоволен.
— Не видите, чем он увешан?! — разозлился Кощеев.
Хакода сложил рупором ладони и выкрикнул заготовленные слова. Человек на скале взмахнул руками и прыгнул. Он падал спиной вниз, растопырив руки и ноги. Все онемели.
В могучем всплеске оранжевого пламени разлетелся на куски роскошный «датсун». Густой яростный взрыв взметнул пыль, опавшую листву. Кощеев затряс головой — заложило уши. Что-то катилось по камням, дребезжа. Что-то, объятое дымным пламенем, падало, кружась. Жалкий уродец «кляво» не устоял на своих слабых ногах. Опрокинутый взрывной волной, перевернулся несколько раз, размалывая с хрустом стекло, и замер на боку, вращая мотоциклетными колесами.
— Почему в машину?! — пробормотал Мотькин. — Мог бы и в нас… — Лицо его было серым, почти синюшным. Зажав пальцами нос, он «продул» уши. — Слышь, братцы? Мог бы и в нас?!
Зацепин и Чень разглядывали в бинокли скалы и лес.
— Вот тебе и зверь с пятачком, — зло произнес Кощеев. — Сидели бы сейчас у бога за пазухой, не дожевав.
Подошли к горящим останкам лимузина. Посудили-порядили. Всем было ясно, что смертник свалился на машину не сослепу, не сдуру. Выбирал же цель! Вот чем обернулись призывы Ченя и Хакоды к фанатикам… Почти каждый из мирноделегатов и бойцов встречался с ними или был наслышан о японских отчаянных вояках, которые по приказу или добровольно становились смертниками. Решили: значит, приказ был дан смертнику тогда, когда все были еще в машинах. И приказ тот выполнен с пунктуальной точностью.
— Ведь предчувствовал… — Мотькин медленно обретал привычный цвет лица. — А вы не верили… Нехорошо икалось… Иная душа смерть загодя чует. Вот и моя…
— Заглохни, Леха, — сказал, хмурясь, Кощеев. — И все же… Самурай шел на смерть и не подумал, кого взорвать с большей пользой?
— Какой он самурай! Малограмотный простолюдин скорее всего, — Хакода устало махнул рукой и отошел от дыма, сел на корточки в тени скалы.
Зацепин шумно вздохнул:
— Когда идут вот так… на смерть… наверное, все мозги отшибает. Нечем ему было думать…
Чжао снял кожанку — ему стало жарко — и, неуверенно шагая, пошел к кумирне. Дау искал что-то в груде металла, отворачивая от жара потное лицо. Выкатил палкой из огня помятый рупор. Лю Домин подошел к циновке и принялся есть. Старый Чень разразился страстной речью на китайском. Хакода не переводил.
Кощеев подошел к Хакоде, сел прямо на землю рядом с ним.
— Почему смертник — очень ценный человек?
— Он идеал. — Хакода сидел на корточках, полузакрыв глаза и опустив между колен руки.
— Чей?
— Всего человечества.
— Да ну?
— У каждой эпохи — свои идеалы. Сейчас смертник — ценность. Во все времена был спрос на них, сейчас особенно.
— Но война кончилась.
— Не имеет значения. Всегда идеал — бездумный железный смертник.
— Я, например, так не думаю.
— Чтобы появились новые мозги, нужно длительное время без войн. Одного поколения мало. Надо десять или двадцать поколений.
— Двадцать поколений без войн? А вдруг кто-ни-будь полезет в драку? Значит, опять война? И что тогда?
— Ничего. Значит, смертник останется идеалом еще на какое-то время. Может быть, навсегда.
— Тоже народная мудрость?
Хакода не ответил.
Кощеев поднялся и пошел к ручью, недоумевая: «Чушь какая-то. Идеал!»
Старый Чень разговаривал с Зацепиным:
— И одна машина — хорошо. Да? Пешком ходить тоже хорошо. Знать одни победы вредно, надо знать и поражения.
Зацепин понимал его с трудом.
ЗАВЕЩАНИЕ МОТЬКИНА
Оба шофера ковырялись в помятом чреве «кляво», пытаясь завести мотор. Чень как ни в чем не бывало грелся на солнышке. Чжао и Хакода с солдатами тем временем прочесывали лес и скалы.
Шли, растянувшись в редкую цепь. Зацепин — в центре с наганом в опущенной руке. Солдаты оставили шинели и вещмешки в лагере у Трех будд и шагали налегке. Чжао в распахнутой куртке походил на анархиста-морячка из кинофильма «про революцию». Он азартно рвался вперед, и Зацепину это не нравилось.
— Скажите ему, Хакода: не в игры играем. Нечего скакать. Пусть смотрит внимательно, ищет.
Хакода был без оружия, отказался и от маузера и от гранаты. Под мышкой он держал слегка выправленный рупор.
Мотькин шел левофланговым. Сорвав розетку ярко-красных плодов калины, начал жевать с удовольствием и причмокивать. Кощеев попробовал — выплюнул. Мотькин засмеялся.
— Калина сама себя хвалила: я с медом хороша. А, Кеш?
— Чего же ты ее без меда?
— Горькая, стерва, но избой пахнет. Ты городской, не поймешь.
Сначала лес был пуст. Ни птиц, ни зверья. Только промелькнули возле скал голубые сороки и пропали.
Солдаты и мирноделегаты с трудом пробивались через непроходимые участки, кромсая тесаками упругие плети лиан, обвивших кусты и деревья, сминая ногами высокие ломкие травы, уже засохшие и поэтому жесткие и занозистые, как мертвое дерево. Но потом лес стал приветливей. Не все листья, оказывается, опали, не вся трава пожухла и задеревенела. Особенно было много мелкого кустарника, покрытого довольно густой листвой: каждый лист — произведение искусства, аккуратно раскроенный природой, выкрашенный в густой зеленый цвет с бурым оттенком и щедро облитый лаком. Над головой — мешанина черных ветвей и остатки ослепительно желтых покровов. Листья и под ногами — толстый слой, по которому невозможно пройти бесшумно…
Подлесок постепенно иссяк. Лианы теперь росли кучными колониями, облюбовав одно-два дерева и навалившись на них всей тяжестью своих ползучих тел.
Зацепин поднял руку и присел. Все замерли. Со звоном и шорохом негусто сыпались сверху отмершие листья. Где-то журчал ручей. Вдалеке без умолку, как заведенный, стучал дятел.
Кощеев вспомнил о бинокле. Усиленный линзами взгляд его прошиб толщу зарослей. Он разглядел несколько туго набитых мешков из рогожи или циновок под могучим ореховым деревом. Мешки походили на пузатых отважных человечков, которые прикрыли своими телами кого-то в центре кучки.
По сигналу Зацепина окружили поляну и вышли к мешкам. Обнаружили золу давно прогоревшего костра, деревянный шест с загнутым гвоздем на конце. На суку висела плоская фляга в суконном чехле…
— Перекур! — скомандовал Зацепин. Он поднял из-под ног небольшое, с ладонь, птичье гнездо, аккуратно выложенное грязноватым пухом, и поместил его в развилку ветвей молодого дерева. — Жилплощадь все-таки.