— Это все самурайские вредные хитрости! — горячо доказывал Зацепин Кощееву 0 бравый, подтянутый, ну совсем как ефрейтор, нарисованный на фанере для строевых занятий. — Распустили слухи, чтобы мы тут ползали на коленях, гробились на минах…
— Ну, одного я захомутал, — слабо сопротивлялся Кощеев. — Но с неба же он упал. Значит, другие где-то припухли.
— Ты полоумного захомутал, сам же видел. Случайно в ямку закатился. Что с них взять, с полоумных? Муртазов рассказывал: он в сортире утопился. Нормальный нашел бы место получше.
Кощеева поразило это известие.
— Если бы меня мирноделегаты доконали, — сказал он с горечью, — то тоже бы трепались все: сам в сортир нырнул. Или в болото… Хакода ведь проболтался: они добрались до того японца и тоже пытали. Оказывается, тот япошка только придуривался, что был не в себе, а на самом деле — самый сознательный герой у них. Готов был взорваться вместе с бункером, чтобы закрыть собой основной бункер. Я уже говорил…
— Мы поищем, конечно, если тебе очень надо, — сказал самый совестливый, Посудин.
Серый цвет почти исчез с его лица, и морщин вроде бы стало меньше, а глаза и вовсе ожили, будто одолжил их на время у помкомвзвода Еремеева, известного на всю дивизию оптимиста.
Начали поиски с соседней сопки, с Малого Дракона, но ничего существенного не нашли — только труп собаки, расклеванный птицами.
— А мы його пидкармливалы, — сказал Поляница, прижимая к щеке ладонь.
— Не тем пидкармливалы, — Кощеев толкал ногами камни, заваливая труп. — Он же людей жрал, за то и получил.
Посудин не мог отвести взгляд от пса.
— Было когда-то полезное животное, полностью повиновалось хозяину. Плохому или хорошему — собака не различала, до того любила его… И вот вырвалась на свободу. И что же? Превратилась в людоеда. Какая жуть!
— Значит, не всем свобода в жилу, — философски заключил Кощеев.
Они взобрались на вершину сопки. Бункер был вывернут наизнанку мощным взрывом, и огромные осколки бетона белели в грязи, будто кости фантастического скелета. Из-под руин тонкой струйкой текла прозрачная вода, скапливаясь в воронке, на дне которой и сейчас были видны отпечатки трехпалой маньчжурской обуви. Из воронки вода переливалась в траншею, а затем в противотанковый ров, окончательно соединившийся с болотом. Бойцы сели на бетонную шершавую глыбу, на удивление сохранившую запах тола. Чистый прохладный воздух освежал их разгоряченные лица, прорвавшееся сквозь серые облака солнце заливало все вокруг теплом и ярким светом. На ржавой проволоке чирикали воробьи, а далеко в верхотуре гудел игрушечный зеленый самолетик с черной отметиной в конце фюзеляжа. Точно рыбка-гамбузия в китайских миниатюрных прудах, у нее тоже в этом месте черненько — от созревающей икры…
— «Дуглас», — сказал Зацепин, задрав голову. — Транспортник.
Посудин выпрямился во весь рост на острой макушке глыбы и закричал, раскинув руки навстречу невесть чему:
— Мир! Свобода! Дембель! И полная презумпция невиновности! Ур-ра! — И, не удержавшись, покатился вниз под смех солдат. Послышался треск раздираемой материи — тут уже и Поляница, забыв о зубе мудрости, загоготал во всю мощь голосовых связок.
Потом, сняв штаны, Посудин зашивал защитными нитками огромную прореху, неумело огрызаясь по поводу издевательских советов. Длинный, тощий, нескладный, да еще в просторных кальсонах и кирзачах бэу, он был чудным украшением послевоенного маньчжурского пейзажа.
— Ох, — застонал Поляница, колотя себя кулаком по щеке. — Мабудь, ханжу где заховалы? Мэнэ бы капелюшеньку! Саму махоньку.
Ханжой солдаты называли ханшин, китайский самогон, который иногда выдавали в полевых условиях вместо «фронтовых ста грамм».
Студент вдруг начал освежать их память по части презумпции невиновности, и все опять согласились, что это потрясающая вещь, противная всем войнам: если не доказано, что виновен, то разве можно убивать первого встречного за то, что на нем, допустим, вражеский мундир? Или наказывать бойцов-окруженцев за то, что попали они в окружение? Или — даже дух захватывает! — военнопленного за то, что он в плену? Или живого за то, что не умер, когда всем положено умереть?
— О це да! — Поляница инстинктивно оглянулся.
А Кощеев резанул напрямик:
— Так что выходит? Товарищ Сталин против этой презумпции?
— Хватит! — взвился Зацепин. — Я как старший по званию…
Посудин, конечно, струхнул по привычке, даже строчка пошла вкривь — начал штаны к кальсонам пришивать.
— Давайте лучше о драконах, — закончил миролюбиво Зацепин.
Кощеев разглядывал извилистую, как дубовая ветвь, проточину, начинающуюся где-то под глыбой.
— Если водичка течет на самой вершине… — сказал он задумчиво, — то какая тут презумпция?
— Родник, конечно, — уверенно сказал ефрейтор. — Бывают же родники высоко в горах? На Кавказе, к примеру.
— Конечно, бывают. Только этот родничок, должно быть, я сделал. Включил рубильник в бункере — и вода из кранов закапала. Помните, когда казарму подмочило?
— Тут все повзрывали, а течет все равно, — возразил Зацепин. — Провода и трубы напрочь разорваны, с дерьмом перемешаны. Электричество к насосам не подашь без проводов. Родник получается.
— А если рыть-рыть до самых труб, не затронутых взрывами? Привели бы куда-нибудь, верно? — продолжал Кощеев. — К какой-нибудь водокачке, например…
Посудин сразу забыл о штанах.
— Кеша, ты гений! Именно водопроводная система! От нее надо плясать!
— Когда насос мовчит, вода тэчэ соби помаленьку с башни, як ее…
— Из водонапорной, — подсказал Кощеев.
Посудин вскочил, замахал длинными руками.
— По принципу сообщающихся сосудов! Эта же так естественно! Логично! С более высокого уровня!..
Все посмотрели на Двугорбую сопку, один горб которой заметно возвышался над соседними сопками, и, не сговариваясь, побежали туда. Посудин и Кощеев сильно отстали от остальных.
— Нет, Кеша, — задыхался Посудин, — Барабанов совершенно не прав, называя тебя разгильдяем. Ведь ты, в сущности… как это выразиться попонятней… ну, вроде непроявленной фотокарточки или недорешенной задачки… Вот именно! Непроявившееся качество! Упрятанное. То есть истина в обмотках!.. Когда голого тела истины не видно!
Студент говорил и говорил, а Кощеев отворачивался и судорожно вздыхал, чтобы не расплакаться — должно быть, укатали сивку крутые горки, совсем чувствительным стал после японской пытки. Особенно ему понравились слова Посудина об истине в обмотках. Ведь в самую точку попал длинный! Всегда Кощеев знал, чувствовал, догадывался, что он со всеми своими взысканиями — какая-то интересная личность.
А студент все наддавал жару:
— Судьба тебе выпала с самого начала — не позавидуешь… Но ты огрызался да жил… Другой бы давно сломился, так ведь?
Чтобы окончательно не разрыдаться, Кощеев закричал:
— Братцы! А студент штаны потерял!
И точно — Посудин был с винтовкой, но без штанов, в одних кальсонах. Под громкий хохот солдат он побежал назад, к развалинам Малого Дракона, искать забытые брюки, а Кощеев принялся вытирать лицо рукавом — будто от смеха слезы.
Кое-какой инструмент остался все же в лагере — затупленное кайло с треснувшей ручкой, два искривленных ломика, зазубренный топор… Бойцы с азартом принялись долбить серый камень на макушке Двугорбой. Пластины камня перемежались со слоями сыпучей, похожей на золу почвы, в которой не было никакой живности. Дело пошло быстро. За час выдолбили яму почти метровой глубины.
Вернулся растерянный Посудин.
— Нет брюк. Кто взял, сознавайтесь.
— Значит, опять кто-то прячется там, раз штаны уплыли, — сказал Кощеев, вылезая из ямы.
— Кто же еще? Самурай, конечно, — веселился Зацепин. — Видит, заштопаны, значит, воевать в них можно.
— Или Барабанов подкрался, начал крупно вредить…
Они балагурили и наслаждались российской горлодерной махорочкой из солдатского довольствия, пока не увидели зелено-пятнистую «эмку», отчаянно пылившую по насыпной дороге через болото.
— Комбат, однако, — сказал озабоченно Зацепин. — Или ротный? Вот и кончилась лафа. Что-то быстро…
— Комбат катается на мотоцикле, — неуверенно проговорил Кощеев, — а ротный коня не променяет даже на паровоз…
— Все течет, все меняется, — сказал Посудин. — Даже брюки вы мне сейчас отдадите. Посмеялись, и хватит.
Поляница молча кинул ему брюки.
— Как можно ошибиться в людях, — с искренним сожалением произнес Посудин. — От тебя, Богдан, я не ожидал. У тебя же зуб мудрости, а ведешь себя, как… — он запнулся, чуть не брякнув «как Кощеев», и закончил: — Как неразумное дитя.
Легковушка остановилась у подножия сопки, и какой-то человек с большой корзиной на голове начал подниматься по прямой к солдатам, хотя это было трудно — склон был крутым даже для человека без груза.
— Это же Дау, шофер! — воскликнул Зацепин.
Китаец взобрался на вершину и осторожно снял с себя тяжеленную корзину, затрещавшую сухими прутьями. Он поставил корзину у ног Кощеева и распростерся ниц в глубоком поклоне, упершись потным лбом в пыльный холмик. Все молча смотрели на него.
— Надо поднять, объяснить, — сказал Посудин. — Нехорошо ведь.
— Пусть отдыхает, — сказал Кощеев. — Я уже понял, почему они все время упираются рогами в землю. Это у них вместо отдыха.
Поляница потянулся к корзине. Кощеев зло прикрикнул:
— Не трожь! Не надо от них никаких подарков. Да и отравлены они, понятное дело. Это же сволочи буржуйские! — Его руки сжались в кулаки.
— Но его тогда не было. — Посудин положил руку на плечо Кощеева. — Тебе же по душе пришлась презумпция невиновности? Так смело проводи ее в жизнь, Иннокентий.
— Да пошел ты! — Кощеев схватил кирку и спрыгнул в яму.
Из машины тем временем вышел Хакода и выкрикнул в новенький блестящий рупор:
— Господин шеньши Чень просит простить всех мирных делегатов за грубую политическую ошибку! Мы разобрались в своих неправильных действиях!
— Вот артисты! — восторгался Зацепин. — Их в кино надо показывать! Все со смеху полягут!
— Господин Чжао никогда не будет ошибаться! — неслось из рупора. — Господин Чжао сам перенес пытку «вода-вода» в японской полиции!
— Катитесь к черту! — завопил Кощеев. — Перестреляю всех! И будь что будет…
— Мы ваши друзья, Кощеев-сан, а не враги! — размеренно выкрикивал Хакода, видимо, заученный текст. — Друзей воспитывают, врагов уничтожают! Вы будете воспитывать нас! Мы будем благодарны!
— Издеваются, что ли? — поразился Кощеев.
— Мы не можем вернуться, не исправив грубой политической ошибки! Нас сильно накажут! Русский друг, гоминьданский друг — братья!
Из корзины торчали массивные головки бутылок, запечатанные невиданно золотистым «императорским» сургучом. Из-под белоснежных шелковых салфеток с вышитыми павлинами пахло квашеной капустой и жареным мясом.
— Кешко! — простонал Поляница. — Зуб треба прополоскать! Ноеть и ноеть, гадюка!
— Где шеньши? — выкрикнул Зацепин, сложив ладони рупором. — Тащи его сюда!
— Господин шеньши Чень сильно болеет!
— Что с ним?
— Внутренние органы недомогают!
— Пронесло со страху, — зло проговорил Кощеев, — вот и болезнь вся. Капиталист проклятый.
— Все шеньши с деревни, — заметил Посудин, любивший истину больше всего на свете. — Читал я где-то. Поэтому Чень помещик, а не капиталист.
— А Чжао где? — закричал Кощеев в новом приступе злости. — Тоже обгадился?
— Господин Чжао лежит при смерти! — как автомат, ответил Хакода. — Наверное, уже умер!
— Как при смерти? Я же ему только нос расквасил?
Но Кощеев сразу остыл, поэтому переговоры заканчивал Зацепин. Когда Лю и Хакода поднялись на вершину и предложили свою помощь «в земляных работах», бойцы поняли, что к ним таким образом приставили шпионов и охрану.
— Вот заразы, — сказал Кощеев. — Никак им неймется.
Лю и Дау старались изо всех сил, они и кирки привезли новенькие, наточенные. Даже Хакода помогал выкатывать камни из ямы, действуя одной рукой.
— Если бы вы знали, что мы роем, — сказал Зацепин Хакоде, — вы бы не так здорово старались.
— А что? — настороженно спросил Хакода.
— Могилу для мирноделегатов, — ответил Кощеев. — Похороним живьем.
Хакода сокрушенно вздохнул:
— Весь мир злой. Без войны, а злой.
ЯВЛЕНИЕ БОГОВ
Как самые немощные, Хакода и Кощеев дневалили у котла. Пришлось доламывать казарму на дрова, разводить костер и воздвигать хитроумные подвески для казана местного буржуазного производства — ни дужек, ни ушек, ни отверстий, хоть в ладонях держи. Но Кощеев костерил, по привычке, своих отечественных дурней.
— Зачем с печками-то воевать! Ну, кому печка помешала? Если нам не надо, то гори все синим пламенем?
Хакода осторожно ему поддакивал, мол, военное сознание одинаково для всех рас и народов. Этому сознанию только бы воевать, разрушать.
— Ну ты брось — для всех! — разъярился Кощеев. — Вся Первая Дальневосточная армия и войска погранподдержки сколько лет не выпускали лопату из рук! Только строили, не разрушали.
— Да, да, — струхнул Хакода. — Я опять сильно ошибся. Простите меня великодушно. Мои знания недостаточны, им далеко до ваших…
— Ну что ты за человек! — Кощеев даже сплюнул в костер и тут же подумал: в костер-то не надо, примета плохая.
Первым делом он дал Хакоде попробовать от «каждой яствы» и отхлебнуть от каждой бутылки. На всякий пожарный случай. Японец быстро захмелел, жесты его стали раскованней, голос громче, даже ирония проклюнулась.
— Благодарю вас, Кощеев-сан, за щедрость гостеприимства. Хорошо поел…
— Чжао у вас главный? — Кощеев пытался использовать его словоохотливость.
— Господин шеньши Чень — главный…
— Ну, это для всех, а на самом деле?
— Я вам особенно рекомендую покушать ломтики свежей океанской рыбы под соевым соусом…
— Значит, Чжао. Вон как ты хвост сразу поджал. Боишься. Все вы тут перепуганы до смерти. Ну, ладно бы местные люди, дали им твои соотечественники по мозгам, очухаться не могут. Но ты же японец, должен марку держать. А что получается? На брюхе ползаешь перед старым хрычом и хунхузом. Зачем ты им служишь? Да плюнь ты на все и встряхнись.
— Мой дом здесь, в Даютае, моя семья, дети… Мне некуда бежать. В Японии сейчас хуже, чем в Маньчжоу-го, я хотел сказать, в Маньчжурии. Гоминьдан сейчас в Даютае сильный. Пока служу им, буду жить, семья будет жить, дочь и жену не изнасилуют… Как только плюну на все, нам не жить. Сейчас японцев ненавидит вся Азия, весь мир. Все японцы расплачиваются за военных. Сейчас главное — выжить…
— А я бы плюнул, — пробормотал Кощеев. — И будь что будет.
Сквозь облака вновь прорвалось яркое солнце, и каждая травинка засверкала бутылочными стекляшками. Хакода, радуясь солнцу, обилию еды и, наверное, Кощееву, говорил и говорил без остановки о военных порядках в Японской империи — врачевал таким образом свою надорванную душу? Кощеев удивлялся и продовольственным карточкам, талонам на топливо и удобрения, подписке на военные займы, массовым сборам металлолома и подарков для воюющих на фронтах… «Как у нас… Вот только о научных книгах про большую пользу голодания в России не додумались, да толпами в смертники не записывались, да в солдатские бордели девок не загоняли…»
— Нет, все-таки многое у нас по-разному, — сказал Кощеев. — Хотя беда, наверное, бьет по всем одинаково. А скрипим мы под ней все же по-разному…
Ужин получился небывалый, с фантастическим блюдом из всякой всячины «на базе» чумизы — с кусочками колбасы, рыбы и овощами, с соусами и пряностями. И с песнями-плясками. Соловьем заливался, конечно, Поляница, большой мастер приморско-украинских напевов, а плясал Лю Домин, способный на все, что угодно. И что же он «сбацал»? Казацкую с сабелькой — завезли в Маньчжурию, должно быть, семеновцы, и вот прижилась и красноармейские души ожгла, распалила. И Зацепин плясал, и Посудин. Хотели Хакоду вытащить, но застеснялся японо-маньчжурский странный гражданин.